Спать, спать, спать».
Джон зажмурился и представил, что спит, но ничего не вышло. Как наяву ревела толпа арестантов, простиралась и рвалась незримая сеть, дергался, выплевывая пули, ствол револьвера. Белели в темной каморке глаза Винпера, и слышался его хриплый кашель. «Кисет табаку, – вспомнил Джон. – Вот с чего все началось. Он попросил, я дал, и никто не догадывался тогда, как обернется дело. Хотя, пожалуй, Винпер все равно долго не протянул бы, доходяга несчастный…»
Джон вздохнул, перевалился на бок. Картины сменились: серо-черный песок, предутренний сумрак, нездешний рассвет, мертвое тело Хонны на земле.
Перевернулся на другой бок. Толпа, крики, выстрелы, дубинки, оскаленное лицо Джил.
Улегся на спину. Песок, сумрак, мертвый Хонна. Розовато-белая кровь, бегущая из пореза. Арестанты. Незримая сеть…
Это случилось, когда в окно заглянула полнотелая, едва подавшаяся на убыль луна. Джил одним движением сбросила одеяло, потянулась – она спала нагишом – и, перекатившись, взобралась к нему на бедра.
– Все равно ведь не спишь, – шепнула она.
– И ты, – сказал Джон.
– И я, – согласилась Джил.
Она принялась двигаться плавно и неторопливо, как река, которая когда-то приняла ее и на долгие годы стала ей домом. Лунный свет играл с темнотой, оглаживал то шею русалки, то запрокинутое лицо, то полумесяц груди. Джон искал ее руки, сжимал, но она отнимала ладони, упиралась в спинку кровати, чтобы ловчей было продолжать знакомый им обоим медленный танец.
«Хочет меня отвлечь, – решил Джон, – утешить. Сама, может быть, хочет отвлечься… Будь я проклят, если позволю этому дерьму встать между нами». Но – вот беда – он не мог бросить думать, бросить вспоминать. Предутренний бриз. Мокрый песок. Алая лента восхода. Умирающий бог, который всю жизнь хотел счастья для других и погубил их этим счастьем. Репейник вспоминал белую влагу, на глазах претворявшуюся в бурую ржавчину. Свист ветра в ушах. Беззвучный, оглушающий взрыв изнутри…
Джил вздохнула, вцепилась ногтями Джону в плечи, задела повязку. Он тихо зарычал, но не сбавил темп. Это было непривычно, сбивало с толку, но память не оставляла его, стучала изнутри в череп, заставляла пережить все заново, как тогда, – а здесь и сейчас его не оставляла Джил, настойчиво добивалась ответа, двигалась все быстрей. Он снова взрывался изнутри, распадался на мириады частиц, слышал шепот древних слов – а Джил, работая бедрами, дышала ему в лицо сладким ароматом тины и кувшинок. Он созерцал неповторимо прекрасные фигуры, чертежи мироздания – а Джил, предчувствуя победу, тянулась вверх, купалась в лунном свете.
И тот в миг, когда в голове у Джона взошло ослепительное солнце Разрыва, Джил вскрикнула и замерла. Все во вселенной стало цельным и безошибочным, надежным и верным. Стало прекрасным.
И медленно-медленно отступило.
Джил, тяжело дыша, сползла на смятые простыни. Подняла руку ко лбу и тотчас уронила. Безвольно откинула колено.
– О, – сказала она. – Ох.
Джон обнял ее и заметил, что русалка мелко дрожит.
– Ты чего? – удивился он. Джил как-то странно качнула головой, словно у нее не было сил двигаться.
– Так сейчас было… – выдавила она. – Да. Ничего себе.
Он наклонился над ней, поцеловал, но губы Джил оказались сухими, холодными и не ответили на поцелуй. От нее сильней обычного пахло кувшинками.
– Эй, – позвал Джон, – все в порядке?
Она сглотнула, прочистила горло.
– Да. Я… Да.
Джон накрыл ее одеялом. Джил глубоко вздохнула и вытянулась, по-прежнему дрожа. Ничего было не в порядке. За много лет их постельных танцев он много раз видел, как бывает в порядке. Совсем не так, как сейчас.
Джил тихо всхлипнула.
– Легко-то как, – вдруг сказала она. – Джонни, как сладко. Будто солнышко взошло. В душе самой. Теперь всегда так будет? Ох…
Она с трудом повернулась на бок, прильнула к нему холодным, содрогающимся телом.
– Только вот чего-то знобит, – пожаловалась она.
Джон плотнее натянул на нее одеяло, нашел ладони, принялся греть в руках. Он еще ничего не понимал. Не хотел понимать. Но уже вспомнил, от кого слышал похожие слова.
– Джонни, – позвала Джил.
– А?
– Я тебя люблю.
Джон глубоко вдохнул – с таким трудом, будто воздух стал водой.
– Я тебя тоже люблю, – сказал он.
«И хорошо тебе так, как – ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе – будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали».
Старый Роб Корден говорил это, кажется, сотню лет назад. Но, оказывается, Джон прекрасно помнил все, что случилось тогда в деревне Марволайн, где он спас девчонку-ублюдка. Хотя много бы дал, чтобы забыть.
Мать, заставшая правление Ведлета, государя довоенной Твердыни, описывала еженедельные хождения в храм примерно теми же словами. Главная часть сделки между богами и людьми. Энергия в обмен на блаженство. Сила в обмен на счастье. Для этого были созданы хитроумные алтари, шедевры инженерного и монашеского искусства. Для этого люди вонзали в плоть иглы, пили волшебные декокты, порой устраивали мистерии с жертвами, как народ Па. Но, наверное, в самом начале, когда боги были молоды и прекрасны, а люди – чисты и доверчивы, когда мир был юным и не погряз в ритуалах, когда все было проще и быстрей…
В общем, наверное, да, так и выглядел этот обмен. Недаром Хальдер в человеческом облике становилась хрупкой соблазнительной девой с копной каштановых волос, а Ведлет, если верить матери, мог обращаться в густобородого красавца, широкоплечего и статного.
Так оно все, пожалуй, и происходило.
«Как у нас с Джил только что».
Он опять склонился над ней, но Джил уже спала, дыша глубоко и ровно. Сам Джон и думать не мог о сне. Закутав русалку в одеяло, он встал, подошел к окну и закурил.
Набережная был пуста, луна плескалась в черной воде вместе с отражениями редких фонарей. «Похоже, дело серьезное, – думал он, выпуская дым в форточку. – Интересно, это теперь каждый раз так будет?.. И какие у подобных событий могут быть последствия? Странно, что я сам ничего особенного не чувствую – ни прилива сил, ни, скажем, готовности зажигать „свет божественный“ на кончиках пальцев. Только успокоился малость. Хотя поводов для беспокойства как раз прибавилось.
Как мы теперь будем? И как буду я? Что дальше на очереди? Превращусь в гигантского кальмара? Научусь метать огненный смерч? Изобрету снадобье в сотню раз забористее опия? А главное – что станет потом?..»
Он успел пожалеть, что закончилось спиртное, и в этот момент с улицы раздался цокот копыт. На набережной показался кэб. Возница не погонял уставшую лошадь, только сидел, нахохлившись
сил нет никаких скорей бы доехать хоть дождь перестал на том спасибо
сидел, нахохлившись, на козлах, обмотав вожжи вокруг запястья. Шторы на окнах коляски были задернуты, но и так было ясно, что внутри никого
весь день впустую сколько наработали столько проели что ж не жрать теперь совсем
что внутри никого нет – если бы кэбмен вез пассажира, то ехал бы по крайней мере вдвое быстрей. Сонно покачивая головой, лошадь протащила кэб мимо дома
ладно хоть Нетти со своими рубашками поспевает пацану-то молоко надо как я худой растет мать корку с сахаром давала молока с утра кружку и пошел весь день бегать
мимо дома и, свернув за угол, исчезла из поля зрения.
Джон оторопело глядел на опустевшую набережную. Самокрутка в его пальцах погасла, догорев до середины.
За спиной тихо вздохнула во сне Джил.
В голове крутилась одна и та же глупая короткая мысль: «Вот, значит, теперь как. Вот, значит, как».
Он постоял с минуту, глядя на расплесканную в ночной реке луну, затем, стараясь не шуметь, оделся, натянул ботинки и вышел.
Ночной город кипел жизнью. Эта жизнь не так бросалась в глаза, как днем, но была гораздо более увлекательной.
Под фонарями прохаживались проститутки без шляпок; чуть поодаль, укрывшись в подворотнях, за ними приглядывали, как говорили в Дуббинге, их «кавалеры». Те девушки, что были подороже, не искали клиентов сами, а с видом, не чуждым некоторой профессиональной гордости, стояли на месте у гостиничных дверей. На дверях висели таблички: «Имеются кровати».
Из подвалов таверн доносился приглушенный лай и выкрики – там травили крыс терьерами. Джон знал, что бродяги, ловившие крыс для таких зрелищ, неплохо зарабатывают. Неудивительно, поскольку мало кто отваживался связываться с матерыми, свирепыми городскими пасюками, а спрос был велик – за один бой тренированная собака успевала задавить несколько сотен штук.
Но шум от крысиной травли не мог сравниться с гвалтом, доносившимся от верхних этажей больших магазинов. Там были устроены театры. Разгоряченные дешевым виски и джином, в который для забористости подливали скипидар, зрители орали, наваливаясь на решетку, заслонявшую маленькую круглую сцену. На сцене пели, танцевали и разыгрывали похабные пьески артисты – не слишком-то искусные, но горластые и, главное, умевшие наладить контакт с публикой. Насмешку они встречали насмешкой, брань – еще пущей бранью, а если в них запускали старым башмаком, могли поймать его на лету и отправить точно по обратному адресу.
Да, представления здесь не отличались изысканностью, как в Ковентской опере, но разве в Ковенте вам разрешат во время увертюры курить трубку или жевать бутерброд с ломтем свинины? Комфорт имеет свою цену, добрые люди. И большинство добрых людей неизменно предпочитали народные формы искусства.
Была еще и другая, тихая ночная жизнь. По отлогим, илистым берегам Линни, там, куда не дотягивались городские набережные, бродили «грязные жаворонки». В липкой тине, обнажавшейся при отливе, можно было найти медные трубки, осколки угля, гвозди, а то и настоящее сокровище – монетку. Сгорбленные нищие прочесывали грязь, складывая мусор в дырявые шляпы, чтобы с наступлением утра продать найденное старьевщику и купить миску картофельной похлебки. Самыми козырными считались те места, куда сливала отходы фабрика Майерса: в разноцветной, едко пахнувшей струе можно было погреть ноги, заледеневшие от многочасового хождения по илу.