О’Беннет смотрел на него, недоверчиво раздув ноздри. «Не клюнул, – с сожалением подумал Джон. – Оно и неудивительно, актер из меня тот еще. Однако нельзя же прямо вот так сказать: мол, дайте руку, добрый человек, я из вас силы повытяну, мне очень надо. Н-да, положение… А Джил-то как смотрит, боги. Аж стыдно».
– Мастеру нужна ваша вера! – вдруг проговорила Джил. О’Беннет вздрогнул и затравленно на нее зыркнул. – Без никаких сомнений! Понятно?
Она поглядела в глаза гэлтаху. Тот испуганно закивал.
– А то не будет ни хрена! – строго закончила Джил. О’Беннет судорожно вздохнул, хотел что-то сказать, но Джон подхватил:
– Вера, господин Трой, может сдвинуть горы. Вы верите в успех?
О’Беннет мелко закивал, вжавшись в кресло.
– Дайте мне руку помощи, – попросил Джон. Рыжеволосый прочистил горло и робко взялся за протянутую ладонь Джона. Глаза его тут же распахнулись.
– Что… – выдавил он. – О-о…
– Только не отпускайте, – предупредил Репейник. – Мне нужно настроиться… на поиск. И постарайтесь думать о расследовании. Так надежней.
О’Беннет глубоко задышал, веки его затрепетали. Джон сосредоточился. Серый песок. Холод, рассвет, дуновение ветра. Величественные фигуры перед глазами, древние голоса. Един в себе самом, един со всем миром…
На этот раз Джон и впрямь ощутил, как его наполняет сила. Он слышал всех вокруг – создавалось впечатление, будто вынули затычки в ушах. Соседка двумя этажами ниже думала о том, какую рыбу купить к обеду. Бродяга в подворотне – о том, где украсть пинту джина, чтобы согреться. Мальчишка-посыльный, бежавший по набережной, – о хорошенькой дочери хозяина, зеленщика. Дочь зеленщика из лавки в соседнем доме – о мальчишке-посыльном и его грязных ногах. Ее отец, ехавший в мобиле по ту сторону Линни, – о новой налоговой реформе и проклятых должниках, что недоплатили за последний месяц сотню форинов. Студент, который встретился ему и уступил дорогу мобилю, – о соседке двумя этажами ниже…
И, конечно, Джон знал, о чем думает О’Беннет. Тот сильно волновался: перебирал самые разные догадки о происходящем, от версии, что Джон оказался мощным медиумом (гэлтах верил в медиумов, как и в предсказания, и в духов), до версии, что сыщик чудит, перебравши опия. К тому же О’Беннет уже начинал чувствовать блаженство от того, что делился жизненной энергией, и это пугало его еще больше. Испуг не причинял боли Репейнику – похоже, чужие эмоции теперь не были ему страшны, – но страх сделал мысли О’Беннета такими яркими, осязаемыми, обоняемыми, что вместо обычной мутной невнятицы Джону впервые привиделось настоящее чужое воспоминание. Четко и ярко, будто он очутился в чужой голове.
Вот полутемная комната, ширма со сложным рисунком – низкая, цветастая ширма, восточный узор, яркие рогульки с завитушками, похожие на беременные огурцы. Дым благовоний вышибает слезу, отдает сандалом и черносливом. Хриплый голос мага, его тяжелый акцент, который внезапно сменяется пронзительным визгом: это пришел дух и спрашивает, чего хочет смертный. Потом – снова голос мага. Потом – опять визг. И тишина. О’Беннет чувствует: дела идут скверно. Пугается еще больше, спрашивает мага: что, что произошло? Маг отвечает – не сразу и отчего-то совсем без акцента, торопливо, почти растерянно. Извиняется. Предлагает вернуть деньги. Он больше не хрипит, как грозная боевая труба, а говорит обычно, по-человечески. Его голос… Он знаком Джону. Джон знает этот голос, много раз слышал. Это…
– Джон!
Репейник открыл глаза. О’Беннет, радостно улыбаясь, обмяк в кресле. Из-под век виднелись полукружья белков, в уголке рта слюдянисто блестела влага. Голову окружал ореол слабого болезненно-желтого цвета.
– Ты ж его погубишь, – быстро сказала Джил. – Вон он, сомлевши совсем.
Джон торопливо выпустил руку гэлтаха, упавшую с безжизненным шлепком. Джил потянулась через кресло, похлопала незадачливого клиента по щекам. Тот замычал, дернул головой.
– Жить будет, – определил Джон. Он все никак не мог сообразить, где мог слышать голос из воспоминания О’Беннета. Маг ведь не разговаривал тогда, на заброшенном складе в доках. Откуда же…
– Выпить бы ему, – заметила Джил. – Только нюхательной соли сперва. Чтоб не захлебнулся. У нас вообще спиртное осталось? Или ты все высосал намедни?
– Есть такое, – признался Репейник. – И бутылку выбросил. Надо бы сходить…
За окном нежно и отдаленно прозвенели куранты. С набережной гуднул мобиль. Мальчишка-посыльный замер на месте, вспомнив, что не вернул сдачу, и повернул назад. Дочь зеленщика вышла на крыльцо, вглядываясь вдаль. Студент прошел мимо подворотни и походя кинул бродяге полфорина. Соседка двумя этажами ниже распахнула окно и увидела студента. Тот помахал ей рукой и улыбнулся.
Все сложилось.
Джон вспомнил.
– Нюхательная соль у нас в ванной, в шкафчике, – сказал он, делая шаг к двери. – Дай ему, пусть очухается.
– А ты чего? – развела руками Джил. В ее ауре появился слабый фиолетовый тон.
– А я за выпивкой, – сказал Джон. – Скоро буду.
Русалка с досадой фыркнула. Репейник вышел в прихожую, накинул плащ и сбежал вниз по лестнице.
День встретил его людским гомоном, влажным речным ветром, размытым и тусклым солнечным сиянием, вонью горелого масла из ближайшей харчевни – и мыслями, мыслями, мыслями, обрывками чужих решений, желаний, рассуждений… Он старательно закрывался от прохожих, старался не глядеть на их ауры, да и вообще экономил силы. Возможно, сейчас ему пригодится все, что он получил от О’Беннета и Джил. Предстояло весьма непростое дело, но у него теперь была новая зацепка. Очень важная.
Увертываясь от встречных, стараясь не задеть никого плечом, он свернул за угол, прошагал мимо старого доходного дома, спустился по вытертым до каменного блеска ступеням и очутился в хорошо знакомом полутемном зале, где разило несвежим пивом, табаком и опилками. Зал был пуст: утром выходного дня завсегдатаи-выпивохи отсыпались после вчерашней ночи.
Джон подошел к стойке, устроился на шатком стуле. Морли, лысый бармен, кивнул ему и обмахнул стойку тряпкой. Инвалидное кресло едва слышно скрипнуло колесами.
– Налей-ка светлого, дружище, – попросил Репейник. – Душа просит.
Бармен тронул ручки кресла, подкатился к бочонкам с торчащими краниками, сноровисто нацедил пива – пены вышло на полтора пальца, ни много ни мало, – поставил перед Джоном стакан. Джон отпил глоток и заметил:
– Погода вроде нормальная сегодня. А то всю неделю сплошной дождь.
Морли одобрительно хмыкнул, принимаясь за полировку рюмок. Тряпку для этого он взял другую, не ту, которой вытирал стойку, – но выглядели обе совершенно одинаково.
Джон достал портсигар и закурил.
– В «Часовом» пишут, новый закон скоро будет, – сказал он. – Чтобы мануфактурщики отходы не сразу в Линни сливали, а через фильтр. Может, дышать станет полегче у реки.
Бармен еще раз хмыкнул, но уже с сомнением. Достал пепельницу, поставил рядом с пивным стаканом. Джон постучал самокруткой о кромку фарфоровой чашки.
– Орешков? – пробасил Морли. Репейник покачал головой. Бармен снова взялся за тряпку. Джон с минуту наблюдал за тем, как он драит и без того блестящую рюмку, глядит сквозь стекло на свет, щурится и вновь принимается за дело. Пена в стакане быстро оседала, еле слышно потрескивая: пиво в «Пойле» было традиционно дрянным.
– Славный ты парень, Морли, – произнес Джон. – Жаль, неразговорчивый малость.
Тот осклабился.
– Работа такая. Клиенту ведь главное что? Выговориться. Мое дело – слушать.
Джон отхлебнул пива.
– Тоже верно, – согласился он. – Да я вот уже и выговорился. Лучше бы тоже послушал. Тебе ведь наверняка есть что рассказать интересного.
Морли опять хмыкнул – на сей раз вежливо и неопределенно.
– Да ладно, – усмехнулся Джон. – У каждого есть история. Какой-нибудь случай из жизни. Или необычное увлечение. Один мой старый знакомый, к примеру, собирает яматские безделушки. У него обалденная ширма в кабинете стоит… Или вот другой знакомый – тот писал книжку про древний народ. Такого мог порассказать! Но помер.
Морли осторожно поставил рюмку на стойку. Пристально глядя на тряпку, он аккуратно сложил ее огромными ручищами – пополам, еще пополам.
– А третий знакомый, – сообщил Джон, – везде ищет старые приборы. Такие, довоенные, которые работают от чар. Возится с ними, чинит, запускает.
Он затушил самокрутку в пепельнице. Морли поднял глаза и тихо прогудел:
– Это против закона.
Джон покивал, соглашаясь. Он с досадой подумал, что в спешке оставил револьвер дома. Но затем вспомнил дождливое небо над Маршалтоном, толпу арестантов и невидимую сеть, которую оказалось очень легко порвать.
– Знаешь, Морли, – снова заговорил он, – здорово, что у всех голоса звучат по-разному. По голосу всегда можно узнать человека. Даже если не видно лица. А как узнать того, кто закрыл рожу капюшоном, да еще и молчит? Разве что есть другие приметы. Например, рост. Очень высокий рост, прямо гигантский. Такое не скроешь. Впрочем, если очень надо, то и рост можно скрыть, только придется пойти на кое-какие жертвы.
Бармен выдохнул через нос. На лысине искрились бисеринки пота. Его аура была ярко-алой, как раскаленное железо.
– Встань, – просто сказал Джон.
Морли помедлил. Затем его правая ступня покинула подножку инвалидного кресла и ступила на пол. Левая ступня последовала за правой. Ухватившись за край стойки, бармен выпрямился, почти достав головой закопченный потолок. Джон поглядел на него снизу вверх.
– Запри дверь, – приказал он.
Половицы застонали, когда гигант вышел из-за стойки и побрел ко входу.
– Закрыто, санинспекция, – бросил он какому-то забулдыге, силившемуся прорваться внутрь.
Задвинув с хриплым скрежетом кованую щеколду, Морли повернулся к Джону. Плечи его были опущены, ладони – каждая размером с добрую лопату – повисли вдоль бедер. Джон, развернувшись на барном стуле, молчал, глядя, как наливается багрянцем свечение вокруг головы бармена. Спустя минуту Морли дрогнул, медленно опустился на колени и, опершись на руки, ткнулся головой в пол. Так он и застыл – в дурацкой, забавной позе задницей кверху.