рад.
— Отошёл немного, парень? Пойдём тогда поедим чего… — позвал дед Омельян. — Поди, росинки маковой давно уже не держал во рту.
Нартахов попытался вспомнить, когда же он ел в последний раз, но, так и не вспомнив, пошёл следом за стариком.
И снова Леся встретила его улыбкой.
— Вот сюда проходи, вот сюда..
На столе уже исходила паром горячая картошка, горкой лежал нарезанный толстыми скибками хлеб, розовело сало. Он понимал, что, может быть, хозяева выставили на стол все свои припасы, сберегаемые на чёрный день, и волна благодарности к этим людям заполнила душу. При виде такого угощения Нартахов почувствовал отчаянный голод и торопливо откусил чуть ли не пол-ломтя хлеба, но никак не мог проглотить его. Кусок не пошёл в горло, будто Нартахов за этот страшный день совсем разучился есть. Он вытягивал шею, силился протолкнуть хлеб в желудок, но помертвевшее горло не хотело работать.
— Ты чаю, чаю попей, — испуганная женщина протянула Семёну горячий стакан.
И будто прорвалась плотина. Нартахов торопливо навалился на еду. И чем больше он ел, тем больше, казалось, росло чувство голода. Усилием воли Нартахов заставил себя отложить ложку, увидев, что картошки, хлеба и сала заметно поубавилось.
— А теперь рассказывай, — сказал старик.
— Что рассказывать? — Нартахов поднял на старика глаза.
— Что можешь, то и расскажи. Кто ты да откуда, что за человек. Звать как.
— Звать Семёном.
— А фамилия?
— Нартахов.
— Нартахов, — повторил дед, словно подбрасывая фамилию на ладони, прикидывал её на вес.
— Национальности какой будешь?
— Якут.
— Якут… Якут… — пробормотал дед. — Слышал я такую национальность. Где это?
— Далеко, — Нартахов махнул рукой. — На востоке.
— Однако, дальше Урала?
— Что ты, отец, — засмеялась Леся, — да это дальше Сибири. А дальше Якутии уже Ледовитый океан.
— Дальше Сибири? — удивился старик, видимо полагая Сибирь краем света. — Ну и ну! Везде люди живут, — добавил он раздумчиво.
— Живут, — согласился Нартахов.
— Как ты попал в наш двор?
— Да я и сам не всё помню… Скрывался от немцев. Хотел пройти село. А тут патрули, машины, мотоциклисты.
— Ты ведь танкист. Это не твой танк, без башни, стоит в конце села? Где твои товарищи?
— Нет больше моих товарищей, — сказал Нартахов. — Нет никого…
Нартахов вдруг почувствовал, как предательская влага подступила к глазам, обожгла щёки.
— Молоденький-то какой, совсем молоденький, — шептала мать Леси и жалостливо вздыхала. — Мать-то у тебя есть? — шершавая и тёплая ладонь погладила голову Семёна.
И тут Семён не выдержал. Он упал лицом на забинтованные руки и затрясся от беззвучных рыданий. Рыдания копились где-то под лопатками, кипели в горле, распирали грудь и сбивали дыхание.
— Плачь, солдат, не стесняйся, плачь, — покряхтывал над ухом старик. — Выйдут слёзы — полегчает. Плохие люди не плачут. Ты плачь, плачь.
Он плакал, и ему было мучительно стыдно своей слабости, но одновременно в душе забрезжило далёкое просветление, словно узкая полоска зари после беспроглядно чёрной и ненастной ночи.
— А танк этот мой, — сказал Нартахов уже твёрдым голосом и посмотрел на старика враз ставшими сухими глазами. — Так получилось, что я один уцелел.
— Ешь, Семён, — подбодрила Леся.
— Спасибо, я сыт. — Он и правда уже не хотел есть. — Большое вам спасибо. За всё. За хлеб за соль, за помощь, за ласку. Никогда я этого не забуду. А теперь мне надо идти. — Нартахов взял прислоненную к стене винтовку.
— А куда тебе надо идти? — спросил деловито старик.
— Пока ночь, мне из села надо выбраться. И до лесу добраться. Я знаю, лес тут близко.
— Близко, — подтвердил старик.
— А там — на восток. Своих искать.
Старик долго и пристально смотрел на Нартахова, прикидывал что-то в уме, тяжело вздыхал.
— Куда ни кинь — везде клин. Из деревни трудно вырваться, везде немцы. Ну, допустим, вырвешься. А дальше как? На чём до леса будешь добираться? На своих двоих? Одна нога у тебя совсем, можно сказать, неходячая. Надо бы тебе хоть несколько дней полежать, полечиться, сил набраться. А где лежать?
— Можно в моей комнате, — высунулась вперёд Леся.
— Тю, дурная, — отмахнулся старик. — Ты совсем как дитя малое, никакого понятия. Что, я бы места в хате не нашёл для человека? Места хватит. А придут немцы… Что они скажут? «Здесь, оказывается, лежит раненый русский солдатик. Извините за беспокойство, а мы пошли дальше». Да нас всех, вместе с ним, в тот же час расстреляют. — Последние слова старик произнёс жёстким голосом.
— Тогда мне тем более надо идти, — опираясь на винтовку, Нартахов встал.
— Сядь, — властно сказал старик. — Надо обмозговать это дело. Ведь и верно — только высунешься из хаты, так сразу и попадёшься.
— Я чуть ли не всё село прошёл и ничего — не попался.
— Случай это только. Случай — он слепой, без глаз. А надо с умом. Не поймали, так поймают.
Нартахов подумал, что дед Омельян боится, что, попавшись немцам, Семён волей или неволей выдаст дом, где ему была оказана помощь, где он нашёл сочувствие и приют. А за это хозяевам — смерть.
— Вы не бойтесь, я не попадусь. Для последней минуты у меня же граната есть, сами видели. Подорвусь, а не дамся.
— Дурак! — с чувством сказал старик. — Хороший ты, видно, парень, а дурак. Ты думай не о том, как себя в смерть загнать, а как от неё избавиться. Вот о чём думать надо.
Леся хотела что-то сказать, но вдруг насторожилась, побледнела, а её мать предупреждающе подняла палец. Обострённым опасностью слухом Семён уловил под окнами шаги, и почти в тот же момент в уличную дверь постучали. Постучали спокойно и деловито, как стучатся люди, имеющие право стучать и которым не нужно ни от кого таиться.
Тётка Явдоха мелко-мелко закрестилась трясущейся рукой. Нартахов схватил винтовку и выжидающе посмотрел на старика. Леся схватила Нартахова за руку и повлекла за собой.
— Куда? — шёпотом спросил её отец.
— В мою комнату.
— В подпол, — скомандовал дед Омельян.
А в дверь уже стучали тяжёлым кулаком, и грохот раздавался по всему дому, а лающий голос страшно выкрикивал:
— Шнель, шнель!
— Семён Максимович…
Осторожный мягкий голос проник в сознание, Семён Максимович приподнял тяжёлые веки, в глаза плеснуло неярким светом зимнего дня, и Нартахов понял, что он спал.
— Ой, да вы спите?.. Тогда я потом, потом. — В голосе послышались виноватые нотки.
— Да нет, совсем не сплю, просто лежу с закрытыми глазами, — слукавил Семён Максимович. Он уже разглядел Полину Сидоровну и рослого мужчину с перевязанной головой, стоящего чуть поодаль. И хотя он сразу же догадался, зачем к нему пришла санитарка и кого она привела, но виду не подал.
— Вы же спрашивали про Волкова? Так вот он стоит, — санитарка показала рукой себе за плечо. — И я ему говорила, что вам хочется с ним повидаться, и медсестра говорила, а он даже и не подумал пошевелиться. А сейчас вышел в прихожку и сидит, дымит табаком. Там я его и поймала. Ну, иди поближе, — санитарка повернулась к Волкову. — Иди, иди. Ты чего такой пуганый? Никто тебя не укусит.
Тот подошёл, молча остановился около изголовья кровати. Семён Максимович с интересом вгляделся в него, надеясь признать знакомого, но человек, по всему, был совершенно чужой, скорее всего, из самых новеньких. Да и бинты скрывали лицо.
— Садитесь, пожалуйста, — Семён Максимович указал на стул, на котором ещё совсем недавно сидел Гудилин.
Волков сел, обдав Нартахова тяжёлым табачным запахом.
— Ну, давайте знакомиться, — Семён Максимович протянул руку. — Меня зовут Нартахов Семён Максимович. Председатель приискома.
— Волков, Федот Тимофеевич. Плотник. — Мужчина с затаённой усмешкой посмотрел на Нартахова. — Здравствуйте, товарищ Нартахов.
— А мы разве не здоровались? — удивлённо и виновато вскинулся Нартахов. — Здравствуйте. И извините.
— Ничего, бывает.
«Бывает, чего уж там, бывает, — пристыженно подумал Нартахов. — Бывает, когда иной начальник не спешит первым поздороваться с простым рабочим. Вот и я туда же… Вместо того чтобы поздороваться, вылез со своей должностью — «председатель приискома». Семёна Максимовича всегда раздражали люди, кичащиеся служебным положением, и вот поди ж ты, и сам, вольно или невольно, принял такой грех на душу.
— Федот Тимофеевич, говорят, вы меня от смерти спасли…
— Какое там — от смерти… Любят у нас из мухи слона делать.
— Ну, а как всё-таки было? Ведь дыму без огня не бывает, — Семён Максимович засмеялся. — Нам с вами, побывавшим на пожаре, самый раз вспомнить такую пословицу.
— Как было? — Волков развёл большими руками. — Сверху бревно стало падать. Ну, я вас и оттолкнул. И всех-то делов.
— Может быть, Федот Тимофеевич. Но люди говорят, что вы меня спасли. Если б не оттолкнули — прибило бы меня.
— Всё равно пустяк.
— Пустяк не пустяк, но не поспей вы вовремя, и не разговаривать бы мне теперь с вами. Пустяк, говорите, а ведь и сами в этот момент пострадали.
— И это пустяк, — усмехнулся Волков.
— И тем не менее большое вам душевное спасибо.
Волков молча кивнул головой.
«Скромный, — подумал о нём Нартахов. — Другой бы на его месте выставил себя героем, рассказывал о своём геройстве встречному-поперечному, а Волков лишь отмахивается».
— А сами-то как, Федот Тимофеевич, чувствуете?
— Да как? Ничего вроде. Прошусь на выписку.
— А может, не стоит торопиться? Пусть уж врачи решают, когда нам выписываться.
— А чего зря отлеживаться? Работать надо.
И эти слова понравились Нартахову. Человек рабочей закалки. Сколько же ему лет? — стал приглядываться Нартахов. Пожалуй, не меньше шестидесяти. Из-под бинтов виден буро-красный, обожжённый на ветрах и морозах лоб, прорезанный глубокими морщинами. Тяжёлые мясистые веки наплывают на уставшие, без блеска, глаза. Густые и жёсткие волосы, вислые усы крепко прихвачены изморозью седины.