Над бытовым гротеском надстраивается история загадочного общества, в которое вовлекают главного героя Олега, выбитого из седла житейско-историческими пертурбациями. Общество это странным образом процветает посреди всеобщей разрухи.
Герой безуспешно пытается постичь суть загадочной организации, постоянно меняющей контуры и окраску: изначально как бы библиофилы, члены общества оборачиваются гурманами, позже – вегетарианцами, чтобы ближе к концу оказаться очень похожими на антропофагов. Возникает подозрение, что Олег избран в качестве жертвы гастрономического заклания…
В финале повести члены общества собираются на радение в петербургском подземелье, где коллективно предаются созерцанию некоего сталактита. Герой, которому отведена важная, но непонятная роль в этом ритуале, смотрит на «магический кристалл» и завершает повествование словами: «Я понял все». Этот финальный аккорд носит программно-провокативный характер. Вместо разрешения загадки – жирный знак вопроса, глумящийся над читательским ожиданием понимания. Автор словно говорит: не ищите смысла рассказанной истории. Он отсутствует, как и в реальности, которая послужила материалом для этого эксцентричного сюжета.
Культовый автор 90-х В. Пелевин в высшей степени последовательно и даже агрессивно воплощает в своих произведениях мессидж фантомальности тогдашней российской жизни. Герой романа «Чапаев и Пустота», как мы помним – жертва постперестроечного катаклизма, вообразившая себя современником и соратником Чапаева. Оказавшись в стенах психиатрической больницы, Петр Пустота выслушивает от лечащего врача небольшую лекцию, весьма наглядно и логично объясняющую, почему он, как и многие его сограждане, утратил душевное равновесие. Причиной всему – стремительность перемен, неспособность или нежелание личности принять их, высвобождение психических энергий, которые начинают крушить структуры и механизмы человеческого сознания, создают «ложную личность»… Подвержены такой напасти индивиды, отказывающиеся видеть в переходе жизни на новые рельсы несомненное благо, прогресс и возможность личного успеха.
Этой простой и доходчивой установке герой – вместе с автором – противопоставляет иную трактовку происходящего. Не личность ложная, а мир ложный. Конечно, у Пелевина, на разные лады толкующего основополагающую доктрину буддизма, всякий мир объектов есть лишь кажимость, иллюзия. Но особенно убедительным этот тезис оказывается применительно к российской реальности 90-х, которая на страницах романа просто вопиет о своей выморочности, противоестественности.
Автор берет самые очевидные признаки этой реальности – люмпенизацию населения, разгул бандитизма, наводнение Москвы и всей российской жизни аляповатыми символами массовой культуры вроде «просто Марии» и Шварценеггера, рекламный волапюк, офисы зарубежных и совместных фирм, растущие, как грибы, на каждом углу. Из этого подручного материала он строит чрезвычайно выразительные черно-юмористические «инсталляции».
Конечно, демонстрации миражности нового строя жизни в романе вовсе не доказывают, что предшествующий, советский порядок имел более твердое онтологическое основание. Но у Пелевина речь идет о России 90-х – и вот анекдотически-афористичное суждение о ней героя: «А что касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком… Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает злоупотреблять кокаином».
В следующем своем романе, «Generation П», Пелевин дополняет картину российской жизни более конкретными, актуальными деталями и аллюзиями. Здесь вводятся темы самодовлеющей мощи рекламного бизнеса, «тайной власти» олигархов над страной, а базируется все это на концепте «виртуализации реальности»: будоражащие общественное мнение политические события и процессы суть имиджевые проекты, продукты телевизионных студий и электронных лабораторий. Оцифрованные Ельцин и Лебедь, Радуев и Березовский, картина жизни как функция одаренности копирайтеров и качества компьютерной графики, да еще в условиях дефицита машинного времени и тактовой частоты, предоставляемых американцами. Одновременно форсируются мотивы неразличимости того, что принято считать действительностью, и измененных – под влиянием наркотиков и пр. – состояний сознания.
Одними манифестациями абсурдности, иллюзорности ни жизнь, ни литература, однако, не живут. Новая реальность, при всей своей непривычности и неожиданности, взывала к осмыслению – в исторических координатах, в ценностных категориях. В чем суть новой жизненной парадигмы, может ли она похвастаться очевидными преимуществами перед прежней, советской? Литература не могла не задаваться такими вопросами.
Именно в таком ракурсе рассматривает действительность 90-х Е. Чижова в своей «Терракотовой старухе» – даром что делает это с изрядной временной дистанции (роман опубликован в 2011 году). В центре повествования – образ женщины, филолога по образованию и призванию, переходящей, вместе со всей страной, в новый социокультурный «режим». Впрочем, Татьяна – вовсе не обычный «маленький советский человек», которого Маканин любил препарировать с насмешливым вниманием. Она всегда была «западницей», внутренней эмигранткой с остро критическим отношением к коммунистической идеологии.
Больше того: на протяжении всего действия героиня ведет напряженный внутренний диалог с российской культурной традицией, с классической литературой. Последняя, с ее проповедью высоких идеалов, бескорыстия, непрактичности очень плохо подготовила свою аудиторию к практической жизни в условиях свободы, на «естественных», рыночных основаниях.
Жизнь эта оказывается неласковой. Чрезвычайно рельефно представлены в романе тяготы, одолевавшие «человека улицы» в ходе гайдаровских реформ: безнадежная гонка за ценами, горькая невозможность обеспечить сколь-нибудь приемлемый уровень жизни. Героиня становится по счастливой случайности помощницей «нового русского», бизнесмена, стремящегося сорвать большой куш в игре по новым правилам – или вообще без правил. Действуя на «фронтире» диковатого российского капитализма, героиня претерпевает психологические травмы и кризисы, однако постепенно осваивается в новой социальной роли. Но, как выясняется, до определенного предела. Когда бизнес-логика – в один голос с боссом – требует от нее признать, что любые средства хороши для достижения цели, Татьяна отказывается переступить черту, «соскакивает» – и снова оказывается на обочине жизни. А самое главное – в полном одиночестве. Встроенная в ее сознание филологическая «матрица» уберегает ее от падения в бездну морального релятивизма, но превращает в аутсайдера посреди мира, поклоняющегося «идолам рынка».
Интересно, что при попытках постичь смысл происходящего, выявить «в режиме онлайн» его глубинные характеристики часто идут в ход средства фантастики. В романе С. Витицкого «Поиск предназначения» Станислав Красногоров, в меру одаренный научный сотрудник и порядочный человек, добросовестно занимается своим делом, по мере сил оппонирует советской Системе и – ищет смысл своей выделенности. Судьба раз за разом спасает героя в критических ситуациях, поражая одновременно его недоброжелателей и прямых врагов. Тут явно прячется некая загадочная закономерность.
Феноменом его заинтересовываются и спецслужбы, с которыми герой отказывается вступать в какие-либо контакты – честь дороже. Но вот грянула новая эпоха. В условиях объявившейся свободы Красногоров вдруг понимает, что присущий ему «дар», вместе с незапятнанной репутацией, позволяет претендовать на роль национального лидера – Честного Стаса, потенциального спасителя России.
Его неуязвимость становится основой мифа о всемогуществе, порождает «мнение народное» о том, что с ним – Бог. В условиях всеобщего ценностного вакуума на героя работают «чудо, тайна и авторитет», о которых вещал еще Великий инквизитор Достоевского. Красногоров, кандидат в президенты, в ходе предвыборной кампании упирает на программу реформ, на свою неподкупность и принципиальность. Но самому герою ясно: публичный его имидж держится на всеобщем преклонении перед силой, каким бы ни был ее источник.
Автор ограничивается здесь пунктирным наброском российской общественной жизни 90-х, к тому же экстраполированной в начало нулевых. И картинка эта отмечена глубоким скептицизмом. Грубый, грязный, невежественный плебс, коррумпированные чиновники, всегда готовые к насилию силовики.
Рядом со Стасом постоянно присутствует его друг, ученый-маг Виктор Кикоин, занятый не то поисками практического бессмертия, не то созданием человеческих клонов. Его двусмысленные исследования и эксперименты под эгидой спецслужб продолжаются нынче с той же интенсивностью, как и в советское время.
Предназначение же героя в финале оказывается обескураживающим: он один способен «вытаскивать» Виктора, слабого здоровьем, во время приступов болезни. Когда надобность в этом отпадает – функция героя исчерпана, и он гибнет.
В романе выделяются два подспудных мотива: обманчивость могущества и несостоятельность человеческого разума, его неспособность постичь глубинные закономерности бытия (или отсутствие таковых). Это умонастроение получило развитие в последнем произведении С. Витицкого, «Бессильные мира сего», образующем своего рода дилогию с «Поиском предназначения».
В центре повествования – важный для поздних Стругацких образ Наставника. Это человек по фамилии Агре, борец с энтропией и деградацией, обладающий даром угадывать природные таланты людей, в том числе и самые экзотические. Вокруг него – группа его избранных питомцев, носителей удивительных способностей. Один умеет отличать правду от лжи, другой может предсказывать будущее, третий, «психократ», легко подчиняет своему влиянию сознание других людей, четвертый… Казалось бы, вместе они могут своротить горы, изменить жизнь к лучшему.
В романе декларируется их абсолютное бессилие, по сути – ненужность. Все разменивают себя на пустяки, всех заела «проклятая свинья жизни», т. е. инерция повседневных забот, привычек, самопопустительства. Эти «сверхлюди» достаточно комфортно вписались в рельеф времени и места – их дарования востребованы в частных детективных бюро и охранных фирмах, в банковских структурах, политтехнологических центрах. Но в этом ли их истинное предназначение?