ь доступ в Коимбру выходцам из низов, очистить студенчество от комедиантов, с пеной у рта защищающих неприкосновенность своей касты, своих привилегий. Кто приезжает сюда учиться? — И Жулио, обрадованный восторженным изумлением, все сильней проступающим на лице Абилио, что вознаграждало его за язвительную колкость Зе Марии, незаметно для себя стал воодушевляться, вкладывая в свои слова пылкость прирожденного оратора: — Ты обратил внимание, кто приезжает сюда учиться? Наиболее достойные? Только случайно. Приезжают сыновья бакалавров, аристократов, буржуазии. И они получат здесь диплом, предоставляющий им новые права, новые преимущества и возможности узурпировать чужие блага.
Абилио даже рот приоткрыл от удивления. До него пока еще смутно доходил смысл речей Жулио, но в них ощущался яростный порыв, стремление разрешить наболевшие проблемы. Ему хотелось подстрекнуть Жулио: «Продолжайте, продолжайте же», словно он испытывал на себе воздействие колдовской силы, даже не пытаясь ей противостоять. Тем временем студент, отойдя от бильярда, уселся за соседний столик и затянул песню:
— Женская судьба…
Абилио с ненавистью посмотрел на него, словно студент совершал кощунство. Он боялся, что соседство непрошеного гостя помешает Жулио говорить с прежним энтузиазмом.
— Я тоже успел разочароваться в университете, — заговорил он, чтобы не дать Жулио перейти к другому предмету. — Мне даже трудно определить, чего именно я от него ожидал, но несомненно одно — чего-то совсем иного, непохожего на то, с чем я здесь столкнулся. Университет требует от нас только платы за обучение и покладистости примерных учеников: не задавайте вопросов, не тревожьтесь о будущем.
— Но, дружище, то же самое нужно от нас и стране, — заметил Жулио, с неприязнью косясь на соседа-певца. — Ты подумай, что бы произошло, если бы бакалавры до такой степени обнаглели, что осмелились задавать вопросы о том, с чем они встретились или могут встретиться в практической жизни? Боже упаси, ведь это вызовет волнения, беспорядки. Новоиспеченному докторишке предстоит сыграть важную роль, в сохранении вековых привилегий. Надо, чтобы он по-прежнему оставался покорным и вполне удовлетворенным своим невежеством. Ты заметил, какая незыблемая иерархия царит в наших университетских центрах? У нас в Коимбре ты или доктор, пусть даже ты трижды осел и невежда, не умеющий связать двух слов, а уж тем более правильно выразить свои мысли, или ничтожество. Ведь если ты, заглянув в кафе, услышишь, что кто-то, получивший всего-навсего начальное образование или проучившийся два-три года в лицее, говорит дельные вещи и язык у него к тому же хорошо подвешен, у тебя же глаза на лоб полезут от изумления. Хочешь не хочешь, но ты будешь поражен. Тебе покажется невероятным, что человек может складно говорить, не имея диплома в кармане. А мы еще возмущаемся провинциальной аристократией, крупными латифундистами, которые разделяют мир на господ и на рабочую скотинку, словно о людях можно судить в зависимости от того, какое поместье досталось им в наследство. Здесь, в Коимбре, происходит то же самое. Наша позиция все та же — исконно португальская.
Жулио, нахмурившись, замолчал. Но Абилио хотелось, чтобы он продолжал, ему хотелось продлить этот разговор.
— Вы уже много путешествовали? — спросил он, ища нового предлога для восхищения.
— Это все в прошлом. О путешествиях я уже забыл. Теперь я студент, как другие… Мой отец решил, что не худо бы облагородить свои деньги моим дипломом врача. Я выполняю сыновний долг…
Студент-певец надрывал глотку:
— Не хочу твоего я коня,
Ничего от тебя мне не надо.
— Как относятся к Сеабре в его городе?
При столь неожиданном вопросе Абилио вспыхнул до корней волос.
— Мы с ним просто вместе учились в лицее. Там его немного побаивались. Считали опасным человеком.
— Это Сеабра-то опасный? А ты сам что о нем думаешь? — спросил Жулио почти с неприязнью.
Абилио не ответил, он не знал, что сказать, и только пожал плечами. Ему казалось, что Сеабра с угрожающим видом стоит перед ним. Жулио больше не возвращался к этому разговору; закрыв глаза, он откинулся на спинку стула. Воздух был теплый, в ноздри ударял густой, будоражащий запах сигарет и кофе. Обстановка была такой необычной для Абилио, что ему чудилось в ней нечто нереальное.
— Тебе не приходило в голову, что не стоит растрачивать нашу юность на… все это?
Еще одна фраза, рассчитанная на эффект. Жулио сжал пальцы в кулак, ему захотелось отделаться от первокурсника. Но Абилио ухватился за его слова. Впервые Жулио видел, как он спорит, охваченный страстным волнением:
— Для меня стоит! Я приехал сюда, чтобы завоевать право на жизнь, достойную человека. Я сирота, Сеабра, наверное, вам обо мне рассказывал? У меня было детство, не оставляющее приятных воспоминаний. И приехал я сюда из милости, оказанной мне теткой.
Жулио растерялся от неожиданности и, смутившись, поспешил исправить положение:
— Я не совсем это имел в виду. Но я понимаю тебя… — Он откашлялся, но в горле продолжало першить. Голос его звучал хрипло, слова доносились будто издалека. — Знаешь, беда в том, что в университете мы приучаемся смотреть в будущее с чрезмерной уверенностью. Так, словно за него не надо бороться. Ты меня понимаешь? Я неясно излагаю свою мысль. Ложная уверенность — это награда за нашу покорность интересам меньшинства, которому только и нужно, чтобы мы увековечивали его привилегии. Нам не оставляют никакой возможности проявить инициативу, если мы вдруг вздумаем идти своим путем или в непредвиденных обстоятельствах. Ведь в жизни случаются неожиданности.
— А так ли уж необходимы неожиданности?
Жулио удивленно взглянул на него. Вопрос этого зеленого юнца ущемил его самолюбие и еще сильней дал почувствовать, насколько ему стало невыносимо собственное красноречие.
— Пошли?
Они встали. Сынишка владельца бара въехал в зал на трехколесном велосипеде, он прокатился между столиками, какой-то студент потрепал его светлые волосы. Мать бросилась вслед за ним, но тут же застеснялась, почувствовав себя лишней в зале. Карапуз воспользовался ее замешательством, чтобы избежать трепки.
Когда Абилио подошел к выходу, его восторженное настроение уже рассеялось.
VI
Дом был построен углом, и каждый его фасад выходил своими окошками с полусгнившими рамами на улицу. Много бурь пронеслось над ним, но он все еще стойко сопротивлялся. Почти сливающаяся с пятнами сырости на стене табличка указывала, что здесь живет ДОКТОР МАНУЭЛ ПАДУА, АДВОКАТ. Жулио постучал в дверь, от удара кулака она сама отворилась, открыв ему доступ в коридор. Из кухни доносилось громыхание посуды и запах еды. Он снова постучал, но никто, казалось, и не заметил прихода постороннего. Заинтригованный, Жулио заглянул в соседнюю комнату, где была натянута проволока, на которой висело мокрое белье. В воздухе чувствовался запах плесени. Недолго думая, Жулио достал из кармана губную гармонику и попытался воспроизвести мелодию, что играл утром на пианино. Из столовой вышел худощавый юноша в пальто. Выражение лица у него было болезненное. Держась руками за грудь, он прошел мимо Жулио и поднялся по лестнице на второй этаж. Присутствие незнакомца, очевидно, его не интересовало. Наконец появилась Мариана, а вслед за ней — женщина в очках, коренастая, с кислой миной.
— А, это ты! Проходи, садись! — воскликнула Мариана и взглянула на мать, словно прося у нее поддержки. Жулио едва не задел женщину, протискиваясь в столовую. Мариана беспомощно огляделась по сторонам и, чтобы преодолеть смущение, спросила: — Хочешь дыни?
Тут Жулио заметил сидящего за столом человека; за воротник у него была заправлена салфетка, и он блаженно улыбался.
— Это мой отец.
Так, значит, вот он какой, этот доктор Мануэл Падуа с таблички на двери! «Мой отец окончил юридический факультет, но так и не смог подняться выше мелкого служащего в отделе». Хозяин отрезал кусок дыни и с видом заговорщика посмотрел на приятеля дочери, словно их обоих сближало участие в каком-то увлекательном и запретном деле.
Женщина в очках упорно продолжала стоять в дверях.
— Моя мать… Это моя мать, Жулио. А это, папа, мой коллега, о котором я уже вам рассказывала.
Доктор Падуа энергично тряхнул головой. Скулы у него были лиловатого оттенка, нос толстый, изрытый оспой. Он настойчиво угощал гостя дыней, придвигая к нему блюдо. Жулио разглядывал его бесцветные глаза и карикатурный пиджак, застегнутый на все пуговицы до самого подбородка, чтобы не было заметно отсутствия рубашки. Плотные занавеси почти не пропускали дневного света, и в комнате царил полумрак. На этом фоне Мариана показалась ему еще некрасивей, чем обычно. Жулио чувствовал себя здесь лишним. Он уже раскаивался, что пришел.
— Мама, если вы позволите, я пойду с коллегой на лекцию.
Она ожидала ответа с таким мучительным нетерпением, что Жулио тут же проникся к ней сочувствием. Покорные глаза старика тоже, казалось, умоляли. Женщина что-то проворчала себе под нос и скрылась в кухне. Пытаясь рассеять неприятное впечатление, доктор Падуа жалко улыбнулся и сказал:
— Съешьте еще кусочек. Она вкусная. — И повернулся к дочери: — Так ты уходишь?
Мариана с полными слез глазами надевала жакет.
— Всего хорошего.
Жулио пожал руку доктору Падуа, неизменная и нелепая улыбка которого его раздражала. Он еще успел заметить, как тот положил ногу на ногу, помогая себе обеими руками. Дверь кухни неожиданно отворилась, и старик, поспешно схватив газету, спрятался за нее.
Очутившись на улице, Жулио быстро пошел широким шагом, не оглядываясь на Мариану, словно ее общество все еще напоминало о тягостных моментах этого визита.
— Жулио… — проговорила девушка, беря его под руку. И он увидел в ее влажных глазах такое же умоляющее выражение, как у доктора Падуа.