— Принято!
— Я вижу, что представительное собрание поддерживает все рассмотренные нами вопросы. Пошли отсюда прямо к капитану, может быть, по дороге нам встретятся противники традиций. Мы должны укротить этих зверей, таков наш долг. Кто хочет взять слово?
Жулио решительно протиснулся между товарищами и взбежал на эстраду. Зал притих, охваченный любопытством. Чувствуя на себе любопытные или иронические взгляды собравшихся, Жулио смутился. Им его не понять. Напрасно он подвергает себя унижению. Но теперь, когда думать об отступлении уже поздно, надо поскорее любым способом взять над ними верх. На карту поставлено его самолюбие.
— Друзья… Боюсь, что я не обладаю достаточным красноречием и вы меня не поймете. Мне хочется вам сказать… Сегодня здесь говорилось о важных вещах, только, к сожалению, мы превратили серьезное обсуждение в клоунаду.
— Долой этого типа! Заставим его проглотить оскорбления!
Жулио воспринимал прерывающие его речь выкрики как пощечины, все его существо жаждало активного действия, которое дало бы разрядку напряженным нервам. Однако надо было до конца сохранять спокойствие, делать вид, что насмешки этих несознательных или просто наивных парней его не задевают.
— Я никого не оскорбляю. Я говорю от имени нашей Ассоциации и хочу затронуть вопросы, которые, нравится вам это или нет, касаются всех.
— Что это еще за вопросы? — с вызовом спросил председатель.
— Вы сами завели о них речь. Я только попытаюсь прояснить, как могу, ваши слова.
— Тогда проясняйте!
После того как председатель снова взял бразды правления в свои руки, собравшиеся притихли. Большинство почувствовало, что должно произойти нечто недоступное их пониманию, и потому предпочитало не вмешиваться в происходящее.
…— Насмешливый тон, в котором председатель собрания рассказал о случае в лицее, не кажется мне удачным, в нем нет конструктивного начала. Ирония в данном случае неуместна. Я не хочу этим сказать, что идеалом для молодежи должны быть заносчивость и высокомерие. Но ведь юмор и веселье совсем не означают несознательность. Времена изменились. Некоторые принципы, привычки, статуты нашей Ассоциации, прежде, возможно, и оправданные духом эпохи, теперь вызывают смех. У каждого исторического периода свои особенности. Беря на вооружение отжившие концепции, мы подвергаем себя риску исказить само понятие молодости. Боюсь только, что не все меня понимают, хотя…
Возврат к этой мысли явно был неудачным. Жулио признал это даже прежде, чем голос из толпы снова прервал его, захлебываясь от ярости.
— Только один вопрос: или наш оратор из семейства четвероногих, или мы лошади? Выбирайте, что вы предпочитаете, а не то выберу я!
И студент попытался протиснуться к сцене. Однако мускулистая рука Зе Марии перехватила его, пригвоздив к стулу. Жулио с трудом удержался, чтобы не ответить на дерзость. Теперь он уже не знал, что сказать: его аргументы, его энтузиазм разбивались, натыкаясь на безликую толпу, в глазах которой читалась примитивная жажда сенсации. Словно он стоял на арене цирка и пытался представлять мелодраму легкомысленной публике, привыкшей к забавным пантомимам. Или же причина неудачи в его неспособности увлечь слушателей? Что и говорить, Жулио чувствовал себя уверенно, лишь когда выступал перед доброжелательно настроенной аудиторией.
— Наши отцы получали университетские дипломы, не занимаясь ничем другим, как только драками и попойками, потому что ничего, кроме этого, от них и не требовалось. Но теперь, раз уж мы пришли в университет без неограниченных привилегий сюзеренов…
— Ну, это уже настоящий траурный марш, сеньор председатель… — прервал его чей-то грубый голос.
— Заткнут ли наконец глотку этому кретину? — снова напомнил о себе недавний оппонент Жулио.
— Да, наверное, я кретин, если нахожусь среди вас. В клетке все индивидуальности стираются. — И, опять взглянув на плотную, незнакомую массу черных плащей, Жулио продолжал: — Все мы частица огромного мира, и он не может допустить, чтобы университетская молодежь расходовала свой потенциал, энергию, свой ум и свои эмоции, пытаясь сохранить в неприкосновенности средневековые традиции. Заметьте, что безобидные на первый взгляд пустяки, кажущиеся наивными или смешными, могут обрести в определенный момент особое значение. Даже те, кто поощряет нашу обособленность от мира, который нас окружает, являя нам свои горести и надежды, — даже они преследуют свою цель. Эти люди опасаются, что мы начнем разбираться в событиях и вмешаемся в них с напористостью, которой трудно будет противостоять.
— И горазд же трепаться этот болтун!
Зе Мария слушал друга, и на глазах у него от волнения выступили слезы. Он сам толком не понимал почему. В его душе всегда таилось что-то сентиментальное, как ни старался он это подавить. Вот почему слова дружбы, нежности или простой симпатии обычно звучали в его устах сурово, словно он их стыдился.
Да, он был взволнован. И тем не менее многословие друга раздражало его. Болтун, как сказал один из множества дураков, наполнивших зал. Болтун, что он сделал для того, чтобы помочь разрешить основные, конкретные трудности? Ведь они так въедаются в человека, что красивые слова ни к чему не приведут. Болтун, болтун. Надо во что бы то ни стало добиться своего, идти вперед. Пускай себе приуменьшают важность борьбы за существование, если им так нравится, — как бы ее ни скрывали, люди все равно узнают на собственном опыте, что единственно необходимое в жизни это вскарабкаться наверх и оттуда, с высоты, смотреть на мир. Болтун, пустозвон. Голодные, униженные, мечтатели заглушают свою боль словами. А ведь жизнь — действие. Она требует реалистического подхода.
Чёго же все-таки добивается Жулио? Разве ему не обеспечены каждый день, в определенные часы, завтрак, обед и ужин? Разве он здесь не для того, чтобы получить диплом и оградить тем самым свое будущее от случайностей, хотя он и проводит время, рассуждая о высоких материях? Разве нет у него богатого или, по крайней мере, аккуратно высылающего месячное пособие папочки? Вместо того чтобы обзывать окружающих идиотами в изысканных выражениях, лучше бы уж он сказал то же самое языком ломовых извозчиков. Так было бы честнее и — скажем прямо — доходчивее.
И тем не менее Зе Мария был взволнован. Трудно изжить слезливую буржуазную сентиментальность, так укоренилось в нем, став уже почти физиологическим, это наследие.
А Жулио все говорил. И то тут, то там раздавался свист или возгласы одобрения. Многие слушатели так и не разобрались хорошенько в содержании его речи, не понимая, осуждает он их или зовет на борьбу, да если бы и разобрались, все равно, наверное, они реагировали бы точно так же. В этой беспорядочной, шумной обстановке главное было проявить себя, любым способом разжечь смятение, ведь, может быть, в глубине души у кого-нибудь и найдет отклик тот или иной призыв, и эта встряска, растревожив пробуждающуюся совесть, в конце концов даст свои результаты. Но пока от них требовалось только одно — аплодировать или свистеть, и они с одинаковым усердием делали и то и другое.
Жулио сошел с эстрады с таким ощущением, будто его публично раздели догола. Несколько дней ему будет хотеться побыть одному, забиться куда-нибудь подальше, чтобы никто не мог нарушить его уединение. Лица студентов продолжали казаться ему однообразным, темным фоном или скорее шевелящейся массой цепких водорослей, извивающихся, точно змеи, слепые змеи, глупые змеи, перед которыми он кривлялся, точно скоморох. Наконец в хаотическом смешении он различил отдельные лица: Абилио, бледный как мел, в полуобморочном состоянии, искал глазами его взгляда, прося, будто милостыню, солидарности; Зе Мария с искаженной физиономией, тщетно пытающийся изобразить на тонких губах скептическую усмешку. Во всяком случае, это были лица друзей; хотелось скорее очутиться поближе к ним. Но дорогу ему неожиданно преградил Людоед, заоравший хриплым голосом:
— Обрить этих гадов! Наголо обрить их всех! Таков должен быть ответ Ассоциации грошовым философам!
Из глубины зала донесся шум, предвещая нарастание яростной волны, и вот она уже все затопила. Вздымались руки, слышались крики, в пене прибоя исчезло лицо Абилио, словно оно скрылось под водой, и перед Жулио возникли горящие глаза Людоеда, прокладывающего себе путь среди ожесточенно спорящих групп.
IX
Несколько дней Абилио безвыходно просидел дома. Он первым появлялся за столом и поспешно съедал обед или ужин, прежде чем Жулио или Людоед успевали войти. Он слышал из своей комнаты, как они обмениваются колкостями, и поэтому, а также из-за смутного чувства вины перед Жулио старался их избегать. В одиночестве Абилио думал о многом. Например, о письмах тетки. Она часто ему писала, и всегда в ее письмах встречались туманные, угрожающие фразы, недомолвки, которые она обещала в свое время разъяснить.
Тетка намеренно поддерживала в нем мучительное беспокойство. То же самое она делала с деньгами, высылая их ничтожно малыми суммами, и каждая из них сопровождалась намеками, что не мешало бы ему по возможности сократить расходы и вести более скромный образ жизни. Послушать ее, так, наверное, можно было бы решить, что Абилио распутник и мот и что для удовлетворения его прихотей бедная женщина обрекает себя на нищету. Абилио считал, что, распределяя деньги на мизерные еженедельные дозы, она поступает так, чтобы продлить болезненное удовольствие от сознания того, что ее небольшой капитал тает.
Он предпочел бы никогда не приезжать в Коимбру, а поступить на любую работу — конторщиком, продавцом, — только бы избавиться от этой рабской зависимости, ведь, даже если она когда-то и прекратится, будет поздно изжить привычку к ней и ее последствия. Зависимость от тетки сказывалась на его отношениях с другими людьми; он чувствовал себя среди них лишним, отверженным. Поэтому привязанность к Жулио, единственному, кто проявлял к нему искреннюю симпатию, усилилась до такой степени, что это его пугало. Абилио боялся потерять дружбу Жулио. Если бы ему удалось найти работу в Коимбре, он бы бросил учиться. Но пока непосредственной реальностью было приближение конца месяца и неизбежный визит сеньора Лусио, который станет просить уплатить немного вперед, «ведь сразу видно, какой вы славный и отзывчивый человек». Обычно Абилио сам предлагал деньги, прежде чем глаза владельца пансиона начинали вымаливать их с отчаянием умирающего от голода нищего. Когда финансовые затруднения особенно донимали сеньора Лусио, его тусклый взгляд вызывал мысль о неминуемой агонии. Где достать денег? Не просить же у тетки, давая ей новый повод для возмущения. Смысл жизни состоял для нее в сетованиях на судьбу, и поэтому она радовалась каждой возможности растравлять себя.