— Что же вы колеблетесь? Представьте себе, что это трубка мира. Все недоразумения надо разрешать.
Сеабра поддержал ее попытку восстановить мир, умоляюще глядя на хозяйку: пусть она отнесется снисходительно к промахам этой деревенщины.
— Да ведь никакого недоразумения и не было, друзья! — запротестовал Луис Мануэл. — Вы положительно становитесь смешными. Жулио по обыкновению взял быка за рога, он затронул одну из основных проблем наших дней — о позиции художника в современном обществе.
— Ах, вот в чем дело, а я-то думала, что вся проблема в несварении желудка, вызванном сбитыми сливками, — съязвила Эдуарда.
Зе Мария, словно пробудившись от сна, стукнул кулаком по ручке кресла.
— Поработать мотыгой — вот что необходимо этим вашим прогрессивным литераторам! А потом пусть пишут.
Эдуарда немедленно протянула ему зажигалку, заставив тем самым замолчать, чтобы приостановить поток крамолы.
— Но ведь мы ратуем за свободное от компромиссов и сентиментальности сознание, — снова вступил в спор Луис Мануэл. — Нам надоели, надоели эти личности, что находятся в плену своих собственных огорчений. К чему нам нужны эти всезнайки? Их личный опыт, пусть даже поучительный, полный драматизма, — это воздушный шар, надувающийся каждый день так, что чуть не лопается. Туда ничего больше не влезает. Человек, наполняющий мир своим отчаянием, — трус или неудачник. — Абилио, весь превратившись в слух, не пропускал ни одного его слова и, к своему удивлению, заметил, что отдает теперь предпочтение не Жулио, а Луису Мануэлу. — Личный опыт каждого из нас, гипертрофированный эгоизм или чрезмерная чувствительность всегда наносят ущерб интересам коллектива.
Луис Мануэл на мгновение замолчал, почесывая редкий пушок на подбородке. Он обдумывал только что сказанные слова. Внезапно он заговорил, и с такой решимостью, с такой убежденностью, будто вокруг не существовало ничего другого, кроме его размышлений и нетерпеливого ожидания публики.
— Несомненно, интеллектуальная жизнь требует определенной позиции со всеми вытекающими отсюда эксцессами, в том числе неизбежной маскировкой и догматизмом. Сюда можно даже присовокупить ваше обвинение в неестественности, не возражаю. А вы… — Обращая свои возражения прежде всего к Зе Марии, Луис Мануэл смягчил строгое выражение лица добродушной улыбкой. — А вы, так называемые всезнайки, ограничиваетесь в конце концов тем, что осуждаете любую позицию. Неужели так уж важна позиция писателя? Какое значение имеет позиция? Важно то, что за проблемы мы задумали разрешить, поставив на службу весь свой нерастраченный умственный потенциал! Превратить собственные горести в сюжет для литературного произведения означает упразднить их как таковые. Кто спекулирует на страданиях, тот уже не страдает.
— Ишь ты, куда хватил! — воскликнул Зе Мария.
— А куда я хватил? Я еще ни на йоту не уклонился от ваших комментариев.
— Ну и шарады, боже мой! — подала голос дона Марта. — Не понимаю, как вам не надоедят подобные разговоры! У меня от них просто голова разламывается! И не забывай, Луис, что вредно заставлять мозг работать во время пищеварения.
Зе Мария заерзал на стуле. Лицо его пылало. Не обращая внимания на призыв доны Марты, он снова ринулся в бои.
— И ты полагаешь, что в день, когда нам выпадет случай принять участие в уличных боях, нам очень пригодится этот твой умственный потенциал?
— А по-твоему, многого стоит так называемый человек действия? — с презрением возразил Луис Мануэл. — Бедный дурень просто-напросто предоставляет свои мускулы в распоряжение того, кто громче всех орет у него под ухом или чье вмешательство в политику всего-навсего предлог для легкомысленного авантюризма…
Почувствовав, что спор снова непосредственно затрагивает его, Жулио вскочил с места:
— Перед лицом окружающих их трагедий интеллигенты берут на себя ответственность, опьяняясь звучными — ив этом им надо отдать справедливость, — но заимствованными из книг фразами. Иными словами, они благоразумно держатся в сторонке. Поведение их очень сходно, по-моему, с поведением богачей. Конечно, богатый знает, что существуют трагедии. И он раскрывает свой кошелек, прибегая к благотворительности, чтобы доведенная до крайности нищета не выломала у него в доме дверей. Он платит именно тогда, когда надо, — ни раньше и ни позже. Он не бросает опрометчиво свои деньги на ветер. А вот мы, славные буржуа-интеллектуалы, действуем куда более осмотрительно: мы оправдываем свое благополучие, свое комфортабельное уединение приверженностью к умственным занятиям. Как бы говоря: я здесь, с другой стороны, но я с вами.
— Те, кого вы называете богачами, вероятно, здорово вам насолили, сеньор? — не выдержала наконец хозяйка.
Вечер был окончательно испорчен. Ничто уже не могло его спасти. Дона Марта даже не сочла нужным подыскать предлог, чтобы выйти из комнаты. Она удалилась, точно королева, которая щедро распределяла милости среди подданных, а те по невоспитанности или по неблагодарности не сумели их оценить. Ее демонстративный уход не имел, однако, последствий, как того ожидали дона Марта и Абилио. Абилио был бледен и испуган. Ему казалось, что он одновременно и обиженный и обидчик. Абилио думал, что Жулио извинится или, на худой конец, встанет и уйдет. Он ждал чего-то и страстно надеялся, что этого не произойдет. Но пока Луис Мануэл, сытый по горло смешными выходками матери, стыдливо опустив глаза, разглядывал альбом с семейными фотографиями, Жулио резким голосом выкрикнул:
— Что поделаешь, если я не верю богатым? Не верю, когда они притворяются сочувствующими беднякам, и еще того меньше, когда они говорят о том, что хотят поставить свой ум на службу угнетенным. Окружение обязательно подчинит себе любого индивида. Это неизгладимое пятно. Человек принадлежит своей среде до последнего вздоха.
Сам не зная почему, Абилио почувствовал облегчение. Зе Мария сердито кивал головой, тоже готовый вступить в спор.
— А какое отношение ко всему этому имеют богачи? — растягивая слова, произнес Луис Мануэл, и в тоне его почувствовались усталость и скука.
И тут сразу стало ясно, что разговор окончен. Все начали переглядываться, в надежде, что кто-то продолжит спор. Эдуарда сидела и возмущалась. Тетка не должна была без боя сдавать позиции. Может быть, тогда бы этот дикарь все-таки понял, как неподобающе он себя вел, а главное, как он ранил своей грубостью тех, кто великодушно распахнул перед ним двери своего дома. Дикарь! Но вдруг девушка почувствовала странное удовольствие от того, что находится здесь, среди этих дикарей, подвергая себя опасности быть свидетельницей их новых эксцентричных выходок. И вслед за этой мыслью пришли другие, столь же волнующие. То было приобщение к жизни. Кровь быстрей потекла по венам. Эти ребята открывали ей неведомый мир. Они принадлежали к другой среде и говорили о непонятных вещах, она и не подозревала, — что такие вещи заслуживают внимания. И все они были открытые, резкие, свободные. В их резкости она видела теперь прежде всего здоровое презрение к условностям и притворству. Резкие потому, что свободные. Свободные! Наверное, у свободы удивительный вкус? И наверное, это чудесное ощущение — испытать все, что может предложить нам жизнь? И за этими столько раз повторенными вопросами вставали тени детства; лицо, прильнувшее к холодному оконному стеклу в дождливые вечера нескончаемой зимой, когда ее запирали в комнате, как в тюрьме, чтобы туда не проникли опасные сквозняки. Долгие вечера, долгие зимы. Но когда наступало лето, солнце тоже оказывалось врагом. И ее снова держали взаперти. Прятали от солнца, улицы, от других, плачущих или смеющихся, детей, на которых она с завистью смотрела из окон своей темницы. До двенадцати лет она не знала вкуса дождевых капель, падающих прямо в рот, и поэтому однажды отперла дверь и, выбежав на веранду, наслаждалась дождем, пока не промокла насквозь. Словно вместе с дождем сама жизнь впервые пронизала ее до костей.
Теперь Эдуарда сравнивала этих парней со своими прежними чопорными знакомыми, с прилизанными молодыми людьми, элегантно играющими в теннис, и вспоминала свою жизнь, проведенную за толстыми стенами. Как могла она считать дикарями этих удивительных парней! И, охваченная неожиданным порывом, так свойственным ее непостоянному темпераменту, который строгая муштра сделала капризным, она решила подружиться с товарищами Луиса Мануэла. Но ей хотелось, чтобы это произошло сейчас же, немедленны С ними обретет новый смысл ее до сих пор бесцельно растрачиваемая жизнь. Если ей удастся успокоить тетку, добиться примирения, это уже будет неплохое начало, и они примут ее в свое общество. И вот Эдуарда начала незаметно наблюдать за теткой.
Помириться с доной Мартой не составляло труда: поразмыслив хорошенько, та испугалась, что сын не скоро простит ее выходку. И потому вернулась в гостиную робко и осторожно, хотя и была уверена: все поймут, что она жертвует самолюбием ради сына. И тут Эдуарду осенило вдохновение. Взяв со стола рюмку портвейна, она сказала:
— Тетя согласилась составить нам компанию, чтобы мы выпили за здоровье нашей То!
Застигнутая врасплох, дона Марта поднесла руки к груди, и глаза ее увлажнились от нежности и раскаяния. Боже правый, То! Бедная То лежит всеми забытая наверху, в своей кровати, больная, а она, мать, за все время ни разу о ней не вспомнила! Разве не прав был муж, упрекая ее в том, что она всецело поглощена сыном? Ей тогда и в голову не приходило, что в его словах есть хоть крупица истины.
— Спасибо, Эдуарда. Это очень любезно с твоей стороны.
К ним подошел Зе Мария и участливо спросил:
— Простите, сеньора дона Марта, мы даже не поинтересовались, как здоровье вашей дочери!
— Ужасно, Зе Мария. Я просто уверена, что моя дочь никогда не выздоровеет.
— Быть не может!
— А что же еще вы скажете о болезни, которую ни один специалист не в состоянии определить? Мы трижды ездили в Лиссабон к самым знаменитым врачам. Только на дорогу истратили восемь конто