Кукушка на часах, доставшейся по наследству от бабушки реликвии, прокуковала десять раз, глава семьи сверил время по карманным часам, и вечер окончился. Раздавшийся тут же кашель сеньора Мендосы был равносилен пожеланию спокойной ночи. Очутившись в своей комнате, Силвио распахнул окно и начал диалог с запретным для него миром. Слышно было, как лают собаки по соседству, как ночь мягко касается деревьев в садах; слышались многочисленные призывы, раздающиеся из темноты. Вскоре он почувствует восторги и муки творчества. Поэзия завладеет им, и слова неожиданно потекут с пера, отправляясь в странствие по бумаге. Но потом стихи его поглотит ящик письменного стола, как рыба заглатывает жемчужину. Сын сеньора Мендосы мог предложить своим стихам только убежище, только медленную агонию! Стихам, созданным, чтобы кричать о жизни с горных высот, приходилось увядать в пропастях страха лишь потому, что нелепая бдительность сеньора Мендосы осуждала их прежде, чем они успевали обрести голос, превратиться в обращенное к людям послание. А ведь писали же в этот час другие поэты, вдохновленные красотой ночи, стихи, которым удастся выполнить свое предназначение. Стихи эти напечатают в газетах, издадут отдельной книгой, о них повсюду будут говорить; их прочтут матери, жены, друзья, весь мир.
Но такие поэты не служили клерками в конторе. Они не занимались торговыми операциями. Никакая цепь не приковывала их к бесцветному существованию обывателя, вроде сеньора Мендосы; они были свободны, слабы и могущественны, как сама поэзия. Силвио где-то слышал, что почти все великие поэты происходили из благоприятствующей их творческому развитию среды: это были студенты, ведущие богемный образ жизни, о приключениях которых ходили легенды, сыновья артистов, влюбленные или герои, остающиеся гордыми и в несчастье. Университет превратился для него в символ. Силвио меланхолически глядел из окна на высокий и строгий силуэт университета, карабкающегося на плечи города, и в этом обремененном тенями прошлого символе видел разделение на два мира. Кое-кто из лишенных наследства все же находил в себе силы завоевать цитадель. Это была нелегкая задача, но зато какая радость победы! Где обрести мужество, чтобы ринуться в бой? Может быть, его подвиг — нет любовь, может быть, сознание, что у него, как и у всякого, есть неотъемлемые права. Только где найти женщину, чувствительную к лиризму и красоте, что открыла бы в нем, жалком конторщике, поэта? Женщины презирают конторщиков. В Коимбре они признавали лишь ухаживания докторов и, когда надежда на то, что им встретится обольстительный студент, увядала, становились грустными и поникшими. Где же его упорство и вера в себя, что заставили бы смириться сеньора Мендосу и преодолели бы препятствия? Вся его страстная жажда любви и приключений находила приют в поэзии. Но и поэзия жила закованной в кандалы.
Возможно, Силвио уже встречал на улице или в кафе настоящих поэтов — тех, которые своим героическим протестом заслуживали этого названия. Он пытался отыскать их в толпе. Они не могли быть похожи на обыкновенных людей; у них непременно был отсутствующий взгляд, пышные волосы, стройная фигура и под мышкой, конечно, книги — им незачем их прятать. Силвио входил в кафе и оглядывался по сторонам. Где же тут поэт? Случалось, он был так уверен в своей догадке, что подсаживался за столик к какому-нибудь одинокому незнакомцу с задумчивым выражением лица и нетерпеливо ожидал, когда же тот примется записывать стихи, что неудержимо рвутся из души, порожденные одиночеством. Едва наступит желанный миг, Силвио даст почувствовать, что понимает поэзию. Что он соратник. Собрат. И признается, что у него тоже есть книга, спрятанная в ящике письменного стола; пока еще только безымянный труд — стопка страниц, ожидающих чудесного избавления. Впрочем, почему безымянный? Разве он уже не решил назвать книгу «Звезды в болоте»? Обложка с его именем — Силвио Мендоса, а чуть пониже желтыми буквами на выразительном черном фоне — символ его исполненной горечи поэзии: звезды, звезды… в болоте. Но до осуществления его мечты… Впрочем, как знать? Может быть, оно уже близко. Каждый месяц он откладывал немного денег, и вскоре, наверное, их скопится достаточно для издания книги. Его имя появится в газетах, его имя зазвучит в ушах погрязших в косности коллег. То-то они поразятся! Мендоса — отвратительная фамилия, она вызывала в памяти воспаленную опухоль на спине у отца — в жаркие дни его заставляли прикладывать к ней примочки, — но Силвио было все равно, какая она. Он добьется, чтобы эта фамилия стала известной.
События могли развернуться и по-другому: незнакомец в кафе прочтет его стихи и, потрясенный, отправится прямо к издателю, убедить его напечатать «Звезды в болоте». Не понадобятся и накопленные деньги.
Все заговорят о робком молодом поэте, который принес свои стихи меценату. Восхищенные горожане освободят его из душной конторы. «Живи и мечтай, — провозгласят они, — живи для своего величия!» Женщины станут преследовать его на улицах; мужчины будут с почтительным любопытством кивать в его сторону. Нет! Он слишком размечтался; потом ему тяжело придется при столкновении с жизнью.
В самом деле, Силвио возвращался из этих странствий мечты духовно и физически утомленным. И засыпал. Но на другой же день в той же комнате с железной кроватью, сундучком из камфарного дерева и изображением богоматери, утешительницы всех скорбящих, крестной матери Силвио, которая ласково его журила, все это повторяется. Так хорошо и приятно мечтать! Стоит устремить глаза на длинный оживленный проспект, на университет, пронзающий спокойное небо, в необъятную ночь. Где-нибудь когда-нибудь он встретит своего незнакомца. И тогда в сопровождении женщин с пушистыми волосами и лиловыми губами они отправятся навстречу ветру, солнцу и неожиданностям.
XVIII
Дона Луз, разливая суп, оставляла некоторые тарелки пустыми и клала в них бумажку, на которой ее крупным и старательным почерком крестьянки было выведено: «Мы уже слишком долго ждем, чтобы вы выполнили свой долг. Привидения обходятся без супа».
Дина то и дело выглядывала из окна, поджидая Зе Марию. Увидев его, она сломя голову бросилась вниз по лестнице.
— Ты совсем пропал.
Зе Мария по привычке стал потирать руки, потом усталым и ровным голосом проговорил:
— Ты права. Нам надо поговорить.
Подняв глаза, он заметил в глубине коридора сеньора Лусио, улыбавшегося им, точно соседская кумушка, с покровительственным и ободряющим видом. Теперь, раз уж Зе Мария обнаружил его присутствие, он неторопливо, точно соучастник, приблизился, и видно было, что все это доставляет ему нескрываемое удовольствие.
— У вас не найдется сигареты? Наверху бы вам никто не помешал.
Впервые он обращался к Зе Марии, не называя его «сеньор доктор».
Зе Мария повернулся к Дине.
— Встретимся после обеда.
Сеньор Лусио собирался добавить что-то еще, свидетельствующее о желании им помочь, но тут из дома, из столовой, донесся протестующий вопль.
— Сеньор Лусио! Сеньор Лусио!
Студенты высыпали в коридор, потрясая найденными в тарелках записками. Несомненно, они намеревались превратить свой мятеж в веселую развлекательную сценку. Вслед за ними появилась дона Луз и тоже закричала ему:
— Иди, тебя зовут! Скажи им, чего они заслуживают!
Сеньор Лусио оказался между двух огней. Не поддержать возмущения жены было нельзя, но, с другой стороны, он боялся, что студенты снова принесут его в жертву своей неудержимой склонности выставлять любое событие в смешном виде. Эти проклятые парни никогда не уставали шкодить.
Таща за собой мужа, дона Луз направилась прямо к постояльцам, приготовившись дать им сокрушительный отпор.
— Что означает эта шутка? — рявкнул Людоед, потрясая бумажкой.
— То, что вы прохвосты! — глазом не моргнув, отбрила его женщина.
Сеньор Лусио, который от растерянности словно казался ниже ростом, выглянул из-за жениной спины и дрожащим голосом спросил:
— Чего вы хотите?
— Еды!
— Сперва за нее заплатите!
И дона Луз, прихватившая из кухни ухват и готовая в любой момент пустить его в ход, если возникнет такая необходимость, увлекла строптивых студентов в столовую.
Жулио ел, словно не обращал внимания на то, что происходило вокруг, а Абилио потихоньку наблюдал за ним, его интересовало, как Жулио будет на все реагировать. Он еще не успел освободиться из-под его влияния хотя, когда первое ослепление прошло, понял, что рано или поздно они по-разному отнесутся к событиям университетской жизни. Его удивляло, зачем Жулио продолжает учиться, если он так издевается над своим превращением в студента, вероятно, считая эту метаморфозу всего лишь забавным капризом. Казалось, будто Жулио постоянно пытается сбить с толку окружающих своим притворством, но никогда не упустит случая намекнуть, что по натуре он совсем другой человек. Вероятно, эта таинственность, разжигающая воображение, больше всего и привлекала Абилио; он смутно надеялся, подражая другу следуя за ним, изучая его, извлечь из неведомых глубин своего существа тот же пыл и задор. Однако университет означал для Абилио совсем иное. Хотя лекции не доставляли ему удовольствия, да и впечатления особого не производили, он не представлял без университета свое будущее. Коимбра была для него компасом надежды, пусть зыбким и изменчивым, но по нему сверял он свою судьбу, в какой-то степени даже предвосхищая ее. Поэтому Абилио занимался методически и упорно. Когда прошли первые тягостные времена подчинения грубым обычаям академической среды, задевавшим его чувствительность, ему стало легче освоиться в коллективе. Теперь он смотрел на других студентов, казавшихся прежде жестокими и примитивными, с доброжелательным любопытством, и их молодечество, дерзкое и вольнолюбивое, уже казалось ему завидным качеством. Они могли не раздумывая плыть по течению, чего никогда не позволяло его пристрастие к самоанализу, сделавшееся почти пороком. Поэтому еще сильней становилось желание подражать их беззаботности. Он удивлялся, что сумел подружиться с сокурсниками, принять как должное их неугомонное легкомыслие, в то же время участвуя в интеллектуальной жизни наиболее близких своих друзей. Но даже им Абилио ни за что