Зе Мария не сможет предложить ей поездку в деревню. Его волнение стихло так же быстро, как и возникло. Между тем, когда Эдуарда вернулась домой, он почувствовал, что в этот день у него еще была возможность откровенно обсудить то, что их разъединяло. Эдуарда, казалось, так же, как и он, желала выяснить отношения.
— Ты не ушел, лентяй?..
— Я последовал твоему совету… — Ив порыве страсти он внезапно с силой опустил руки на ее плечи, вынуждая сесть на кровать и одновременно изливая душу в потоке упреков и извинений. Его руки в каком-то жесте отчаяния перебегали с волос Эдуарды на ее шею, на руки, на все, где он находил нечто такое, что хотел и ранить и ласкать. Эдуарда слушала Зе Марию с привычным раздражавшим его спокойствием; но когда он, униженный и обессиленный, пришел к цели, она погасила последние его слова в поцелуе, выразившем нежность, но более всего желание того, чтобы он обладал ею.
— Мы несчастные глупцы, Зе. Мы растрачиваем жизнь, которая могла бы стать чудесной для нас. Но я хочу защитить нас от твоих терзаний. Прочь их!
Он наигранно улыбнулся.
— …И раз уж мы решили сказать друг другу все начистоту, я должна признаться тебе, что медовый месяц кончился. Он должен был кончиться даже раньше. Нет, не делай такого выражения лица! Теперь каждый из нас будет зарабатывать деньги. Я воспользуюсь знанием французского и буду давать уроки, а…
— Нет!
— Боишься, что семья Силвейра скажет, что ты женился на мне, чтобы тянуть из меня денежки?.. Оставь эти глупости. Я работаю, и ты работаешь в часы, свободные от занятий на факультете.
Он хотел было запротестовать, но тут дона Луз прервала их разговор стуком в дверь, чтобы вручить им два письма.
— Это мне. Читай, если тебе хочется. Думаю, что теперь нас засыплют письмами. Это хороший признак, но я догадываюсь об их содержании.
Она отошла к окну, чтобы прочесть письмо.
— Точь-в-точь что я говорила. И обзывают тебя всяческими словами… В стиле бульварного романа. Семья Силвейра не пожалела времени на никчемные генеалогические изыскания, а теперь, войдя во вкус, они уже потеряли всякую меру. Ну, живее читай!
Он взял два листка бумаги, исписанных мелким и ровным почерком.
В доме Эдуарды царит трагическая обстановка. Мать в первые недели слегла и находилась в бреду. Все в семье, впрочем, потеряли интерес к светской жизни и избегали связей с обществом. «За исключением этой бесстыжей женщины, твоей тетки Марты, которая — мы это прекрасно знаем — больше всех виновата в том, что произошло!» И наконец, еще есть время поправить беду. Эдуарда должна знать, что дома ее ждут и готовы все забыть. Им уже известно, что дядя Артур помогает ей деньгами; если именно денег добивается соблазнитель, они согласны рассматривать развод как коммерческую сделку.
Эдуарда подождала, пока он перечитает письмо, наблюдая за его реакцией; взгляд его был неподвижным, лицо побледнело.
«Бесстыжая женщина, виновная в том, что произошло». А разве на самом деле это не так? Зе Марии нравилось, что другие ищут ему сообщников. Совместная жизнь с семьей доны Марты только вредила ему, портила его, пробуждала в нем противоречивые мысли и расслабляла тело. Этот эгоист, этот шарлатан Луис Мануэл? «У вас хватило смелости не ждать. Плуты!» Но когда он постучал в вашу дверь, он спрятался за своей болтливой интеллигентностью! Он принес вам дружбу, общие надежды и печали. Дона Марта использовала его в качестве пешки в своей игре обиженной женщины. Кем он был для доны Марты? Одним из шутов из свиты ее сына. У доны Марты были определенные понятия о людях из деревни. Увидев крестьянина, она всегда вспоминала лето, проведенное на своей скучной ферме в Бейрас. Внизу, под каменной верандой, скотный двор и крестьяне, сновавшие среди скотины и обладавшие таким голосом, что усмиряли лошадей, быков, свиней, как будто их сближала какая-то общность инстинктов.
Хотя Зе Мария несколько пообтесался благодаря совместной жизни с людьми, достойными этого звания, он все-таки оставался крестьянином, был экзотическим представителем среди гистрионов, которые вынуждали его вращаться в обществе Луиса Мануэла:
— Что ты ответишь им? — резко спросил он.
Эдуарда услышала вызов в его вопросе. Он искал повода для новой эмоциональной разрядки. Она не даст ему этого повода.
— Ну, об этом позже. А сейчас давай подумаем, где можно найти работу.
— Работу?
Зе Мария не хотел раскрывать ей содержание разговора с Луисом Мануэлом. Кроме того, его больше устраивало, если бы она думала, что идея принадлежала ей, с тем чтобы иметь удовольствие противоречить ей и чтобы обвинить его позже в возможной неудаче.
— Где угодно. Я уверена, что ты найдешь работу без помощи моих родственников. А я, со своей стороны, тоже обойдусь без великодушия других.
— Других?.. Кого? И ты так уверена, что я соглашусь? Почему ты думаешь, что мне приятнее брать у тебя деньги, чем просить милостыню у дяди Артура или клянчить теплое местечко у твоей семьи?
— Нет, милый; мне не хотелось бы говорить это тебе, но ты совершенно не прав. Я оставлю тебя здесь одного, чтобы ты подумал о своих бедах. Тебе это нравится. До свидания. — Закрывая дверь, она добавила; — Я воспользуюсь одной идейкой, которая пришла мне сейчас в голову; по возвращении, возможно, я тебе сообщу уже о работе. Для меня, конечно…
Теперь наконец он мог открыть другое письмо, написанное, как он догадался, рукой Дины. Ему было неловко за то, что он получил его в присутствии Эдуарды, но она не проявила ни малейшего любопытства. Это безразличие было естественным. Она не была способна на ревность. Как будто она не допускала возможности, что в нем может быть нечто, не принадлежащее ей целиком.
В письме было всего две строчки. «Завтра исполнится несколько лет, как… Лучше не говорить об этом! Прости меня, но я привыкла отмечать эту дату». И приписка: «Это только по привычке».
Дина оставила несколько месяцев назад кресло-качалку на веранде, преднамеренные встречи на улице или у выхода из дома, те восторженные улыбки детства, которые являлись признаком счастья. Разочарование сделало ее более зрелой, но зрелость заставила ее замкнуться в себе. Они иногда сталкивались друг с другом У факультета, но не разговаривали между собой, Зе Мария был склонен полностью забыть ту короткую роль, которую он сыграл в ее жизни. И если в определенные моменты он начинал ворошить свои воспоминания, то делал это только для того, чтобы скрасить свое унылое существование.
Эти наивные строчки, несмотря ни на что, не оживили в нем чувства к ней, а лишь напомнили ему атмосферу, существовавшую между ними. Они принесли с собой стремление к безмятежной нежности, к прочному миру. И, пожалуй, он чувствовал к Дине еще некоторую привязанность, но это не было любовью, это никогда не было любовью, это было лишь чувством, которое питают к беззащитному существу, в котором сознание несчастья выражается в необходимости открыться кому-нибудь. Чрезмерная, без каких бы то ни было условностей доверчивость была, однако, наибольшим препятствием в отношениях между ними. Это и еще существование сеньора Лусио и доны Луз. Дина была слишком тесно связана с родителями, чтобы чувство неприязни, которое он к ним испытывал, могло пройти. Они вобрали в себя все то низменное, что отравляло ему жизнь.
Сеньор Лусио прогуливался по городским паркам, стреляя у кого попало сигареты, его брюки всегда были мятыми, как у паяца, а борода постоянно неопрятной. Дона Луз швыряла ему тарелку с супом жестом крестьянки, не делавшей различия между самой бедной прислугой и свиньей, ожидавшей в стойле очередного кормления. Однако воспоминания о Дине, несмотря ни на что, с новой силой пробудили в нем чувство глубокой симпатии к ней. Эдуарда, очевидно, никогда не сможет вызвать в нем такое же чувство.
Он оказался на улице. Мрачные облака поднимались от реки к холмам, как бы являясь предвестником печальных событий.
Вероятно, Дина пошла во двор университета, где она обычно прогуливалась по воскресеньям. Как бы то ни было, он желал с ней встречи. Хотел посидеть на той же скамейке, на которой они сидели всегда, над рекой и над лугами, над простором, раскинувшимся до горизонта и зовущим, казалось, следовать за ним. Посидеть и помолчать, как раньше. Они никогда не могли понять значения такого молчания, но раз за разом предавались ему.
Наивным был этот неожиданный и бесцельный возврат к прошлым дням. И чтобы не признаваться самому себе в том, что, несмотря ни на что, он все еще стремился встретиться с Диной, Зе Мария все свои мысли и чувства сосредоточил на окружающем. До высоких и старых домов было рукой подать. Солнцу даже в разгар лета никогда не удавалось преодолеть преграду из крыш и поглотить вязкую влагу, остававшуюся от одной зимы до другой. Здесь были муравейники бедного люда. Окошечки в дверях были открыты, выставляя напоказ без всякого стеснения интимность домашнего очага всем прохожим. Детей по воскресеньям выгоняли из домов, чтобы дать пожилым покой для разговоров, бесед и для того, чтобы они могли в свои свободные часы заниматься домашними хлопотами. Пока женщины готовили свое воскресное платье, мужчины, жаждущие поскорее выйти на улицу, ходили из угла в угол, не зная, о чем бы поговорить… Крепкие выражения были для них привычными. Но за ними пряталась нежность, и женщины умели распознать ее.
Рабочие переговаривались, высунувшись из окон. Лоточники нараспев расхваливали свой товар. Дети, увидев Зе Марию, старались угодить ему. Они очень рано усвоили, что в университетском квартале студенты являются самым вероятным источником дохода и что поэтому необходимо вовремя услужить им.
Внезапно его охватило предчувствие, что Дина угадала его намерения и что она будет ждать в саду факультета. Он ускорил шаг, поднимаясь на вершину склона, и увидел ее уже издалека.
Она между тем, казалось, была удивлена. При неясном утреннем свете ее личико выглядело несколько сонным.
— Ты ждала меня?
— Нет! — живо возразила она. — Ты ведь знаешь, что я прихожу сюда каждое воскресенье.