— Это не свеча, Женито!..
Вокзал был почти пустым. Только что ушел поезд, а с ним испарилась поистине смелая, хотя и непостоянная, часть личности Луиса Мануэла. Поезд ушел, визжа, и его призыв, и его клич становились все более далекими. А ночь, эта ночь поглотила его тотчас, как оп отошел от платформы. Поезд ушел, а Луис остался, уже в который раз, пленником своей бесцветной жизни. Оп посмотрел на вокзальные часы, на рельсы, на старушку, сидевшую в углу, как мумия, которая, казалось, ждала смерти или же бессмертия; он ощутил запах металла, еды, краски, сна, запах, казавшийся еще более резким от влажности, и почувствовал внезапный упадок сил. Он облокотился о стену, в то время как Жулио читал расписание, а Зе Мария курил сигарету и приставал к Абилио, чтобы рассказать ему историю с пирушкой.
— У него были отвратительные пальцы, и он запустил их в соус, — услышал он голос последнего, — но я разгадал его игру и отведал тушеного мяса с овощами.
О! При этих словах он почувствовал тошноту. Это были свиньи, невежды.
Вошла девушка с двумя корзинами, висевшими через плечо; лицо ее раскраснелось от тяжести и холода.
— Собачий холод, а? — прокомментировал привратник.
И вот наконец невдалеке послышался гудок поезда. Сквозь туман угадывалось его приближение по неровному пыхтению паровоза. Лишь Сеабра устремился навстречу составу, делая кому-то знаки руками. Вскоре Луис Мануэл увидел стройного юношу, выделявшегося в толпе, окутанной табачным дымом, и улыбавшегося всем.
— Вот и я.
Луис Мануэл крепко пожал ему руку, выразив в этом жесте все то, что нельзя было передать ему словами.
— Я уже знаю вас, Мариньо. Здесь много говорят о вас. По крайней мере… как о живописце.
— Я не заслуживаю такого внимания…
У него были спокойные и ясные глаза. В его облике необычными были волосы, густые и преждевременно тронутые сединой. Шевелюра с пепельным оттенком придавала ему благородство. Сеабра оттолкнул Луиса Мануэла, намереваясь всецело завладеть вниманием вновь прибывшего.
— Пальто там? — спросил Жулио, взяв его чемодан.
— Оно здесь, в воображении. Оно затрудняет движения.
Луис Мануэл вспомнил о советах матери относительно теплой одежды и покраснел.
— Ты останешься здесь?
Выражение лица Мариньо неожиданно изменилось. Все заметили его суровый и укоризненный взгляд, брошенный на Жулио, который внезапно почувствовал себя неловко. Ответил он властным тоном:
— Об этом поговорим позднее.
У выхода с вокзала Луис Мануэл попытался заметить в выражении его лица какой-либо след недавнего инцидента. Но вновь прибывший был невозмутим. Жулио, казалось, погрузился в свои мысли. Для Луиса Мануэла настал момент сказать ему дружеское слово.
— Ты можешь рассчитывать на меня, если тебе что-то будет нужно.
Жулио провел рукой по его плечу, ничего не ответив. Но этот жест означал все, что хотел услышать Луис Мануэл.
— Пойдемте согреем наши желудки горячим напитком, — предложил Сеабра.
— Сказано — сдельно. — И по тону, каким были произнесены эти слова, было видно, что Жулио хотел убедить остальных в том, что к нему вернулась уверенность в самом себе.
И снова они в кафе. Это было время, которое Луису Мануэлу особенно нравилось. Тишина, табачный дым, сон и уединение, отделявшие одних людей от других. Он чувствовал себя будто бы под действием наркотика. А что делают остальные? Казалось, они наблюдали друг за другом и прежде всего за этим загадочным Мариньо. Абилио прицепился к Жулио: сторожевой пес поднимает тревогу при каждом признаке угрозы. Лицо Сеабры приняло торжественное и строгое выражение, как будто бы кафе являлось уже преддверием ассамблеи, призванной вынести важные решения.
— Что вы будете заказывать, Мариньо?
— Стакан молока и хлеба.
Официант вытянулся:
— Сандвич?
— Хлеба и ничего больше. — И пояснил товарищам: — Сандвич — это насмешка над желудком. Хлеб — это более конкретно и экономично.
Зе Мария поддержал его кивком головы; у остальных на лицах было написано восхищение перед этой завидной непочтительностью.
— Но ведь это не булочная, — сказал Жулио.
— Пусть решает официант.
Смуглая женщина, зашедшая сюда из кино, чтобы съесть булочек и выпить несколько чашечек кофе, следила, развлекаясь, с улыбкой на губах за разговором. Зе Мария, усаживаясь поудобнее на стуле, обратил внимание на ее бедра. В этот момент он забыл о друзьях.
Сеабра погасил сигарету о пепельницу неторопливо и тщательно. Он рассказывал Мариньо о чудесных стихах одного поэта, только что завоевавшего известность.
— Солидные идеи, строгий стиль. У него нет ни капли лирического хныканья, — и погладил свои жесткие блестящие волосы.
— Поэты… — начал говорить Жулио. — Болтовня, болтовня…
— Но этот затрагивает объективные вопросы.
— Тогда говорите о них громче. Поэзия — это гитара со струнами, сделанными из вздохов.
«Это сказано для того, чтобы произвести впечатление на Мариньо», — прокомментировал про себя Луис Мануэл.
— Болтовня, одна лишь болтовня.
— Была болтовня, — оборвал его Сеабра.
Зе Мария обратил внимание на ободряющую улыбку брюнетки и почувствовал возбуждение. Он всегда старался извлечь всю возможную выгоду из своего привлекательного вида настоящего мужчины, как пьяница жаждет вина для своего удовольствия и мучения. Он хотел окружить себя всем, чем пожелает. Он чувствовал еще в желудке приятное ощущение после обильного обеда в кабачке. Один из типов, сопровождавших его, понимая, что остальные сгорали от нетерпения, почуяв чудесный запах, исходивший от содержимого котла, запустил свои пальцы сомнительной чистоты в котелок, чтобы отпугнуть тем самым наиболее брезгливых соперников. И он добился своего. Однако не Зе Мария платил за угощение: одной лапой меньше, одной больше, даже если она была такой огромной и отвратительной, — этого было недостаточно, чтобы испортить ему перспективу хорошего обеда; и тотчас, изловчившись, воспользовался вилкой, чтобы пропитывать кусочки хлеба соблазнительной подливкой. Это было то, что он хотел, но безуспешно, рассказать Жулио и остальным товарищам, и то, что он с удовольствием вспоминал про себя, так как никто, даже Абилио, не интересовался этой историей.
Он с удовольствием отпил первый глоток кофе, от которого исходил легкий аромат. Добавил сахару. Жизнь была создана для того, чтобы провести ее с наслаждением. Женщины, хорошая еда, друзья, изобретавшие драмы для большего удовольствия интеллекта. Время проходило незаметно, медленно и непоследовательно. Смуглая женщина, сознавая, что ему нравились ее бедра, как бы невзначай приподняла подол юбки еще выше. Видно, она надеялась на любовное приключение.
Зе Мария решил занять более удобное положение. Он развалился на софе, но при этом задел за ножку стола. Это неловкое движение внезапно напомнило ему стол из сосны в его доме, за которым молча и смиренно собиралась вечером семья на ужин. Сейчас у него появилось нелепое желание поколотить смуглую женщину, уплетавшую пирожки, этих случайных друзей, желание наказать самого себя, отступника. Он тосковал о вещах реальных, осязаемых, объем, цвет и запах которых можно определить, как определяют их у яблока.
— Ты не собираешься устроить выставку в Коимбре?
Кто задал этот вопрос? Зе Мария услышал его, погрузившись в свои мысли. Выставки, книги. Они считали возможным построить мир лишь с помощью слов; и тем не менее они считали, что ощущали действительность, жизнь такой, какая она есть. И верили в нее. Но вели себя как дети, которые возносят свои мечты до небес, а затем простирают руки, чтобы достичь их.
Мариньо, должно быть, ответил наклоном головы. Но теперь он тоже решился на разговор:
— Обстановка, кажется мне, сейчас не для выставок. Мне говорят, что здесь есть любители, покупающие картины, когда их навязывают на дому. Эти люди наверняка не делают различия между настоящей живописью и подделками, украшающими их гостиные. Но они покупают, а это главное. Я изучу эту возможность. У вас есть сигареты, Луис Мануэл? Я потерял свою пачку, когда выходил из поезда.
Жулио чертил ногтем по стеклу на столе. Сеабра воспользовался случаем, чтобы вернуться к своей теме:
— Всегда встает этот вопрос о деньгах. Это возмутительно, что мы постоянно зависим от них. Вам, Мариньо, удается утверждать себя как художника, изо дня в день думая о том же, подобно мелкому торговцу, постоянно размышляющему о векселях и истечении срока погашения.
Мариньо закрыл свои светлые глаза, опустив ресницы и взвешивая сказанное. Затем спокойным голосом, неторопливо промолвил:
— Каждый делает то, что может. Есть более важные проблемы, чем эта.
— Жаль.
— Ты неисправим, Сеабра, — вмешался Жулио, и было непонятно, куда была направлена его ирония и на что он на самом деле намекал.
Затем разговор перешел на темы литературы и живописи. Сеабра считал, что быть новеллистом самый тяжкий труд; говоря это, казалось, он намекал на высокую и трудную миссию, которой он сознательно посвятил себя.
Луис Мануэл почувствовал, как им овладевал энтузиазм, с которым его товарищи защищали свои доводы, и сам он смог привлечь их внимание к обсуждению некоторых иностранных изданий, попавших наконец не без некоторых тайных уловок в его руки. Заговорив о книгах, он уже мог произвести впечатление на Мариньо, поскольку Луис Мануэл первым приобретал книги, едва они появлялись в книжных магазинах его города. Разумеется, ему не хватало времени, чтобы прочесть их все, но он был осведомлен об их существовании, формате и привлекательности внешнего вида, мог показать их на многочисленных полках у себя дома. Книги доставляли ему наслаждение. Это была сама жизнь, сконцентрированная, доступная, заключенная в отдельные томики, которые можно свободно переносить в укромное, уединенное местечко, жизнь, которую он мог осязать руками и которой было легко отдаваться либо отвергать ее в зависимости от того, одобрял он ее или нет. Его тонкие пальцы испытывали наслаждение от прикосновения к бумаге, от разрезания страниц, от совершенства полиграфии, как женщина чувствует удовольствие, надевая понравившееся ей платье.