О чем они говорили с поэтом в течение этого времени? Он, казалось, остался неудовлетворенным. Пережевывал инцидент с Зе Марией или свои воспоминания о деревне?
Официант вытирал пустые столы, бросая многозначительные взгляды на эту группу скромных и запоздалых клиентов.
Ночь неохотно вступала в свои права, медленно и неопределенно.
Снаружи раздался свист. Наконец-то пришел Жулио. Он был один.
— Ну что? — спросил Сеабра, который сидел как на угольях.
— Уехал. Этой ночью был еще один поезд.
Излишне было задавать вопросы. Мариньо приехал и исчез. А с ним исчезли мечты и приключения.
VI
Когда Зе Мария, покинув друзей и поэта Аугусто Гарсия, вернулся в пансион, сеньор Лусио расхаживал по зале, расположенной на втором этаже. Это было огромное и затхлое помещение. Дона Луз, имевшая скудную мебель, даже не пыталась обставить эту залу. Старый потолок из дуба, испорченный червоточиной, сохранял еще чудесные украшения, а на стенах можно было разглядеть остатки романтической стенной живописи. Вероятно, этот дом, дополненный позднее пристройками без всякого вкуса и стиля, был старинным фамильным замком.
Чтобы никто не мог сказать, что зала совершенно никому не нужна, дона Луз расставила в ней несколько дешевых стульев, окружавших небольшой гладильный столик с лампой, засиженной мухами и покрытой толстым слоем пыли, из-за чего ее свет становился более тусклым, — вот и вся обстановка, потерянная в этом огромном пространстве, которая как будто бы была приготовлена для спиритистов или гадальщиков.
Сеньор Лусио расхаживал взад и вперед, заложив руки за спину и несколько сгорбившись. Услыхав шаги на лестнице, он в порыве бешенства устремился на кухню и схватил топорик. Когда Зе Мария увидел зловещий профиль в тусклом свете зала и смог различить очертания топорика, он с испугом отступил. Только некоторое время спустя он узнал хозяина дома.
Последний, признав, в свою очередь, постояльца, издал вздох облегчения.
— А, это вы… Извините.
Прежде чем Зе Мария, изумленный необычным видом хозяина дома, спросил его, в чем дело, сеньор Лусио сам пустился в объяснения, возбужденно расхаживая по зале и сопровождая рассказ обилием жестов.
— Хорошо, что вы пришли: я нуждался в ком-нибудь, кому мог бы излить душу. Но я не узнал ваши шаги. Извините, я был расстроен. Вот свиньи! Сегодня я покончу с ними!
— Успокойтесь хоть на минутку, сеньор Лусио. Кто эти свиньи?
— И вы мне говорите — успокойтесь. Вы находите, что я всю жизнь должен быть их слугой?
— Кого?
Хозяин дома не обратил внимания на вопрос.
— Я слуга, и все это знают. Так это или нет, господин доктор?
Сеньор Лусио был пьян. Он наверняка выпил больше, чем обычно, и говорил вслух о тех сторонах своей Жизни, о которых в нормальном состоянии помалкивал. Сейчас он как бы мстил себе за свою трусость.
— Я здесь слуга, — упорно стоял он на своем. — Позор. И другая, притвора, не лучше матери. Лентяйка, презирающая меня, я ей все выскажу! Этот топор сегодня наведет порядок. Хватит с меня этой комедии.
Зе Мария протянул сеньору Лусио сигареты.
Он должен был успокоиться, как всегда, выкурив сигарету.
— Спасибо. Сегодня не хочу.
— Берите!
— Хорошо, возьму, только чтобы вас не обидеть…
Он прикурил от зажигалки и выпустил к потолку несколько колечек дыма, раздумывая о чем-то с полузакрытыми глазами.
— В чем дело, в конце концов?
— Все хорошо знают, кто ходит за углем. Лусио. Кто таскает корзины с рынка? Лусио. Лусио — вьючное животное, лакей, рабочий скот. А если человек выпьет стаканчик или истратит тысячу двести на пачку табаку, тогда разражается дикий скандал. А ведь я бросил свою родину, продал свой участок земли, свой дом с намерением дать образование детям! Один умер, несчастный. Он закончил три класса лицея. Уважительный был, друг отца. А эта уже почти взрослая, а ничего не признает! Я продал все, сеньор доктор, вещи, бывшие моими от плоти и крови, — и вот какая благодарность за это! Мать, та еще хуже, низость… Это она портит дочь, но… Ей, сеньор доктор, — он внезапно приблизил рот, из которого пахло вином, к уху Зе Марии, как будто была необходима такая осторожность, — ей даже не хочется принимать меня в постели, даже этого она не хочет!
Он замолчал, задыхаясь, пригладил усы рукавом пиджака. Вновь раскурил погасшую сигарету, повторяя сквозь зубы: «Даже этого она не хочет!» Наконец уселся на стуле, заставляя сесть напротив себя и Зе Марию.
Эта сцена, какой бы комичной она ни казалась, не развеселила Зе Марию. Все это напоминало ему драму, множество драм. По правде говоря, впервые сеньор Лусио пробудил в нем уважение и сострадание. Может быть, поэтому он возразил:
— Вы видите все в худшем свете. Я всегда вам говорил, что, когда жертвуешь собой ради детей, не следует рассчитывать на благодарность! Даже если дело обстоит так, как сказал сейчас сеньор, я не вижу причины для…
— Не видите причины?! Скажите-ка, сеньор, ведь вы женаты… — Зе Мария нахмурил лоб и инстинктивно поднес руки ко рту собеседника, как бы заставляя его замолчать. — Если бы ваша жена, простите, ваша супруга послала вас, говоря голоском Иуды, прогуляться или перекинуться с друзьями словечком в кабачке, — он имитировал фальцетом голос жены, — только для того, чтобы подольше посидеть в кино с дочерью, ибо они стесняются появиться там вместе с презренным Лусио… Ну?! Говорите, говорите, сеньор доктор, что бы вы сделали?! — Он перевел дух, его нижняя губа, утолщаясь, вздрогнула. — Человек есть человек. А дочь не скажет ни слова! По меньшей мере, могла бы сказать: «Давай сегодня пригласим отца». Но нет. Знаете, сеньор доктор, когда мы приехали сюда, я думал только о будущем своих детей, и мало-помалу мы видим, как они вырастают и стыдятся нас… И когда мы отдаем себе отчет в этом, когда убеждаемся в этом…
И сеньор Лусио разрыдался. Зе Мария в напряжении сжал его руки. Он не знал, что ответить.
— До чего доходит порой человек! Сеньор доктор очень хорошо это понимает. Дети — наша плоть от плоти. А мы остаемся смиренными с ними, не знаем, позволительно ли нам относиться к ним как к детям, если мы их обижаем… Мы боимся слов.
Хозяин дома неожиданно ощетинился. В его голосе больше не чувствовалось горечи.
— …Но если уж дела обстоят так, если уж не могут не существовать, с одной стороны, такие Христовы бедняги, как я, а с другой — почитаемые господа, тогда было бы лучше, если бы дети рабочей скотины тоже были бы скотиной. Тогда им незачем было бы стыдиться.
Сеньор Лусио, услышав стук входной двери, стремительно встал. Взгляд его был сухим и решительным, пальцы судорожно сжимали рукоятку топорика. Зе Мария едва успел удержать его за плечи.
— Вы совсем потеряли рассудок!
— Сумасшедший я или в здравом уме, но это мое Дело! Отойдите, сеньор доктор, я уже пропащий человек!
Женщины застыли на месте, ошеломленные.
— Поднимайся, я тебя раскромсаю пополам!
Зе Мария держал его за плечи, затем обнял, как будто хотел выразить ему свое беспокойство, свое сожаление, как будто просил у него взаимопонимания, как будто все это касалось только их двоих. И здесь случилось непредвиденное: Дина, которая стояла, опершись на перила, позади доны Луз, побледнела и почувствовала, что все вокруг нее закружилось и что она теряет сознание. Она покатилась бы по ступеням вниз, если бы мать тотчас не поддержала ее. Она повисла на руках матери, ее испуганные и влажные от слез глаза смотрели в упор на сеньора Лусио. Это был безумный, неподвижный взгляд.
Ее отвели в комнату. Отец, покорный и жалкий, остался у двери, стараясь ничем не напоминать о своем присутствии, как чужой пес.
Зе Мария старался привести в чувство девушку, растирая ей щеки. Дона Луз пошла внутрь дома за лекарством, и только тогда сеньор Лусио осмелился излить свое горе.
— Я заслужил это, сеньор доктор, я заслужил это! Я думал уйти из дому, пойти дробить камни, жить где-нибудь, как любой другой человек, и не причинять им боль, не ждать их… Когда они вернулись бы из кино, то уже не нашли бы меня дома… Я убил свою дочь.
— Прекратите. У нее только обморок.
В этот момент девушка повернула голову и открыла глаза. Все вокруг было мутным. Облака, тучи, убегавшие вдаль. Но постепенно ее взор стал яснее, и она смогла различить лицо Зе Марии. Тогда она приподняла голову и едва слышно произнесла:
— Я не хочу тебя здесь видеть.
Зе Мария отошел к окну. Он был в таком состоянии, будто его душили чьи-то жесткие пальцы. Почему его впутывали во всякие истории? В чем его вина? Дина во время проблеска сознания забыла обо всем, об отце, забыла про угрозы, угрызения совести, чтобы повторить ему эти полные ненависти горькие слова: «Я не хочу тебя здесь видеть». Они стесняли ему дыхание. Все в его жизни давалось ему дорогой ценой. Ему не позволяли идти вперед свободным от воспоминаний и кошмаров. Призраки, только призраки преследовали его.
Дина, возбужденная, сбрасывала с себя покрывала. Ее губы бормотали что-то, как в лихорадке. Зе Мария заметил на ее лице, лишенном девичьей свежести и красоты, преждевременные морщинки. Бедная Дина, она никогда не была красивой. Даже хорошенькой.
— Вызовите врача, сеньор Лусио. Ваша дочь в шоковом состоянии. Это может плохо кончиться!
Бедняга вне себя бросился искать шляпу. Жена подсказала ему, что она у него на голове.
Зе Мария снова подошел к девушке и робко присел на краешек кровати. Дона Луз прикладывала к ее го-лозе холодные компрессы, приговаривая:
— Спи, доченька. Отдохни немножечко, мое сокровище.
Слышала ли ее Дина? Наверняка да. Ее руки, казалось, искали ответа на эту монотонную и жалостливую нежность. Немного погодя она вновь открыла глаза. Мать тотчас поспешила успокоить ее: «Мы здесь, не волнуйся». Зе Мария откинулся назад, чтобы девушка на этот раз не заметила его; но она, увидев, что Зе Мария рядом, вновь повторила:
— Не хочу тебя видеть. Уходи… отсюда.