— Он способный, вот что я могу сказать. Я думала о войне, а также об этом лесе, о цветах, об удовольствии быть здесь с тобой. Это удовольствие кажется мне оскорбительным, в то время как кто-то гибнет за наше право на справедливую жизнь.
Жулио иронически улыбнулся, и эта улыбка обидела ее.
— Я не думал, что ты способна на такие слова. Но я тоже был таким… Так что мы похожи друг на Друга.
Мариана не знала, когда можно принимать слова Жулио всерьез и, прежде всего, выражали ли они обиду из-за того, что другие, включая и ее, осмеливались затрагивать вопросы, касавшиеся его.
Жулио сменил тон.
— Эта война действительно будет решающей; все мы чувствуем это, все мы должны чувствовать это. В нее мы вложили нашу надежду, как и наше негодование. Даже те, кто, как мы, далеки от решений и страдают от этого. А если те, кто предлагает свою веру и свою жизнь, были бы вновь преданы? Иногда я боюсь задавать вопросы. Куда нас приведут эти вопросы? («Я боюсь задавать вопросы. Какой тщеславный!» — подумала про себя Мариана, и эхо этих слов вызвало в ней ощущение досады.) — Наши родители откладывали это на более поздний срок, когда уже знали, что накопили достаточно опыта для того, чтобы можно было уберечь сознание от ошибок.
— Никогда не рано узнать, что нас ожидает, — сказала она раздраженно.
Он с удивлением посмотрел на нее. Мариана, прижавшись к нему, униженно предлагала себя, чувствуя, что должна поцеловать его. Да, сейчас она поцелует его. И вдруг неожиданно разрыдалась. Все ее тело содрогалась в этом плаче. Жулио прижал ее к себе.
— Что это значит, глупенькая?
— Ничего, ничего. Я знаю, как я лгу самой себе: я тоже боюсь. Я знаю, что ни на что не гожусь.
— Страх не то же самое, что отказ или дезертирство. Важно бороться и верить, даже испытывая страх.
Она приподнялась. Ее волосы касались лица друга. Щеки ее были влажными.
— Посмотри туда, Мариана: чертополох и тот цветет!
— Не говори мне об этом сейчас. Я хочу задать тебе один вопрос, и уже давно! Я некрасивая, не так ли, Жулио? Скажи мне правду!
Эти слова прозвучали для Жулио так нелепо, что он не сразу сообразил, как ему прореагировать.
— Женщины — восхитительные бестии, — сказал он с пафосом человека, у которого на склоне его долгого жизненного пути остается лишь терпимость, присущая скептикам.
— Ты мне не ответил.
И вдруг разразился дождь. Ливень был такой сильный, что за несколько мгновений земля превратилась в сплошной поток. Напрасно они укрывались то под одной, то под другой сосной. Платье Марианы промокло насквозь и облегало тело. Жулио хотел накрыть ее своим пиджаком, но она, тяжело дыша, сбитая с толку, побежала вверх по склону, пока не натолкнулась на соломенную хижину неподалеку от жилища Карлоса Нобреги. В ней никого не было. Они остались там, рассердившиеся неизвестно на что, и ждали, когда стихнет дождь.
— Пойдем попросим Нобрегу разжечь огонь, — предложил он. — Тебе нужно обсохнуть.
— Не стоит. Я тороплюсь домой.
Брат вышел на лестничную площадку, чтобы встретить ее. Уже два часа ожидал он ее возвращения у окна своей комнаты, прислонившись лицом к прохладному стеклу. Из-за шарфа, которым была обмотана шея, его голова казалась еще более погруженной в плечи.
— Добрый вечер, сестрица, — произнес он жалобным голосом.
— Добрый вечер.
Мариана прошла вперед и стала подниматься по лестнице. Он, тяжело дыша, едва поспевал за ней. Войдя в свою комнату, Мариана тотчас же захлопнула за собой дверь.
— Открой, сестренка.
— Сейчас не могу. Мне нужно переодеться.
— Открой я на секунду.
Она хотела покончить со всем этим как можно скорее и одним махом распахнула настежь дверь. Витор спокойным, бесстрастным взглядом окинул ее с головы до ног.
— Чего ты хочешь от меня?
— Хочу посоветовать тебе… Ты должна заботиться о себе… Можешь заболеть. Никому не нравятся больные люди… Ты насквозь промокла!
— Был дождь, ты ведь знаешь. Что еще?
Брат попытался пригладить взъерошенные волосы. Его жесты были неторопливы, а лицо выражало жалость при виде сестры, такой нервной и дрожащей.
— Я отнесу твое платье вниз. Мать высушит его У плиты.
— Не нужно. Я сама отнесу.
Но ее отказ не убедил его.
Витор продолжал стоять на пороге комнаты, он не намеревался уходить.
— Что еще? — спросила девушка вызывающим тоном.
Брат не ответил, и это молчание еще больше разозлило ее. Лучше бы он говорил, лучше бы сказал то, что хотел сказать. Она не сделала ничего предосудительного. Теперь Витор улыбался. Это была кроткая улыбка, которая, однако, превратилась в суровую усмешку, когда он наконец решился добавить:
— В следующий раз одевайся теплее.
Мариана закрыла дверь. Она почувствовала себя беззащитной, несчастной, нерешительной. Но в этот момент должно было свершиться что-то важное. Она знала это. Знала! Или она смирится со своей слабостью, или, наоборот, укрепит волю и веру так, чтобы ничто уже не смогло поколебать их. Там должна была происходить борьба; там, в ее комнате, в семейном кругу, среди друзей, в университете, а не вдали, не в этом жалком желании побега, который столько раз был для нее соблазном, но не осуществился из-за отсрочек и малодушия.
VIII
Дождь испортил вечер. Город погрузился в туман. Но Силвио любил дождь; в такие дни между ним и внешним миром существовала гармония, хотя и ненадежная, благодаря которой воображение, не встречавшее никаких преград, позволяло ему представлять себя одновременно в роли разных персонажей: героя из прочитанной накануне книги, тростника из последней написанной им поэмы. В такие дни он мог наконец слиться с окружающим миром и чувствовать себя в нем деревом, которое не может обойтись без корней в почве.
Именно поэтому он с радостью посмотрел на книгу «Домашний дневник», которую мать принесла ему из комнаты, где она шила, будто своим выбором заставляла его поверить, что знала его вкус как читателя. Силвио наугад открыл дневник, а затем осторожно положил на него книжечку сонетов. Мать ничего не заметит со своего места; что касается сеньора Мендосы, то тот уже закрыл глаза, собираясь вздремнуть. Вокруг царила атмосфера примирения.
— Почему у тебя испачкано пальто?
Это касалось его? В силу привычки он поспешно спрятал томик стихов. Мать, глядя на него, ожидала ответа.
— Наверное, из-за дождливой погоды.
Удовлетворенная ответом, она вернулась к своему вязанью.
Дождь стал слабее. Казалось, небо плакало.
Завтра утром будет дождь.
Но какое имеет значение, дорогой мой,
Что завтра будет дождь?
Поэзия! И те невоспитанные коллеги по отделу, которые, узнав о неудачах «непонятого поэта» (как он сам себя называл), окрестили его «конторским поэтом», надев ему на голову венок из листьев батата! Безжалостные глупцы, они никогда не смогут понять его. Что сказали бы они об этом дождливом вечере?
Завтра утром будет дождь…
Почему на ум приходили такие строчки? Изменчивая серая погода принесла их. Такая погода иногда напоминала женщину; тоску женщины. И Силвио вспомнил ту девушку, которая разносила судки по комнатам студентов и с которой он попытался заговорить.
«Чего вы хотите от меня?» — презрительно, с вызовом спросила она. Он не смог ответить ей. Он почувствовал себя смешным! С того дня он любовался ею только издалека. Пожалуй, он никогда больше не осмелится подойти к ней.
Что он мог ждать от этой девушки? И чего бы он хотел от женщины? Городские девушки думали только о студентах; если они и отвечали на преданную любовь других юношей, то быстро разочаровывались в них. Даже в любви они, студенты, занимали привилегированное положение.
Но Силвио не терял надежды. Появится женщина, которая будет ждать его. Она еще не признала его в бесцветной толпе, в очках в светлой оправе, застенчивого, но придет день, когда его книга вызовет восхищение им во всем мире!.. Если бы эта худенькая девушка, например, разгадала в нем поэта, разве бы она вела себя так? Она была печальной, хрупкой, такой, какой он рисовал в своих мечтах женщину, предназначенную ему судьбой. А если бы он испытал ее? Если бы он показал ей стихи? Если бы он открыл ей все свои сокровища, о которых другие не знали или над которыми насмехались?
— Все же где ты так его испачкал?
— Ты о чем, мама?
— О твоем пальто, сынок.
Только сейчас он заметил, что дождь кончился.
IX
— Тебе не кажется, что хижина Карлоса Нобреги восхитительна? — спросила Эдуарда, наступив на ромашку.
Зе Мария с недовольством посмотрел на смятый цветок.
— Я уже ее видел.
— Какой он странный человек! Почему ты не привел меня сюда раньше? — И, не ожидая ответа, побежала вниз по склону. Теперь уже издали она воскликнула: — Деревья, запах земли, бесконечное небо! И все это будет сегодня нашим!
Эдуарда была счастлива. И он хотел бы чувствовать то же самое! Но нет. Ему досаждали ее голос, ее жесты. Ему досаждала эта бесстыдная навязчивость, хотя, если бы в той же ситуации с ним была другая женщина, может быть, ему было бы это приятно. Мысль о прогулке была, пожалуй, наихудшим вариантом, какой можно было придумать. Еще хуже того ребячество Жулио и Марианы, уединившихся в другом уголке леса.
— Ты идешь или нет? — Она заставляла его разделить ее восторг, возвращаясь назад, чтобы показать ему на вершине синих гор стройную колокольню в деревушке. — Она напоминает нормандскую церковь, ты не находишь?
— Я никогда в Нормандии не был.
Она раздраженно посмотрела на него, но не возразила. Настроение у нее, однако, испортилось.
— Тебе не хочется идти дальше?
Неужели Эдуарда еще ничего не поняла? Когда они оставались наедине, тотчас чувствовали себя беззащитными, им уже нечего было сказать друг другу; необходимо присутствие друзей, чтобы избежать этого чувства стеснения.