И Жулио бросил на стол последние оды поэта, полные солнца и жизни. Это было не совсем то, чего все ожидали, и Сеабра хотел было уже возразить, что одно дело говорить о земле, о плодородии, о капусте в языческих и чувственных поэмах, переполненных радостью жизни, и совсем другое — открывать во всем этом чувство общности. Но Сеабра промолчал. Жулио был нежелательным противником в споре. И поэт был принят.
Напротив, предполагаемое сотрудничество Карлоса Нобреги в качестве иллюстратора было сразу же отвергнуто. Он не был человеком их поколения. Только Зе Мария, хотя и без особого пыла, все же защищал его кандидатуру.
— Мы должны быть последовательными и твердыми, — рассудительно сказал Жулио, покончив с сомнениями, которые еще могли остаться. — Наш журнал не может быть ноевым ковчегом.
Сеабра не успевал закончить в срок главу своего романа. Он не мог вспомнить, куда положил последний, тщательно отредактированный вариант текста, и опасался, что не сможет принять участия в первом номере журнала. Его очерк об Антеро тоже не был доведен до конца из-за недостатка биографических данных, которые он считал «абсолютно необходимыми». Но его имя, во всяком случае, фигурировало в списке руководителей журнала, тем более что именно он и Луис Мануэл финансировали это предприятие.
Зе Марии поручили раздел критики. Он никогда не писал ничего в этом роде, но все были уверены, что рано или поздно он станет критиком. Новость разнеслась по городским кафе, и вскоре Зе Мария уже оказался в среде литераторов города. Поэт Аугусто Гарсия с пленительной улыбкой, несмотря на свою скромность и свое пренебрежение к непокладистым критикам, уступал ему несколько раз свою газету; наконец, другой поэт, проводивший обычно лето на водолечебницах и раздававший автографы впечатлительным дамам, обещал ему на ужин молочного поросенка в обмен на его статью, скромно умолчав, должна ли она быть благожелательной или нет. Статья, однако, запаздывала, хотя Зе Мария извлек из своего обещания все, что мог, пользуясь щедростью поэта всякий раз, когда они случайно встречались в кафе. Однажды вечером, когда в типографии один из них предложил пойти подкрепиться, перед тем как приступить к рассмотрению новых идей, Зе Мария пригласил их навестить поэта Тадеу — так звали избранника дам, который в этой ненавистной для него жизни был владельцем обувного магазина. Они пришли к нему домой. Их приняла гувернантка, известившая о том, что хозяин сейчас как раз готовится к своему «мертвому часу». Поэт Тадеу с явной пользой для себя старался методически компенсировать расход энергии физическим покоем (в умственной работе он не признавал пауз); поэтому юноши нашли его возлегающим на кушетке в позе, олицетворявшей восточную леность, в то время как его старшая дочь, обмахивая его раскрасневшееся лицо изумительным испанским веером, размеренно читала стихи Марио де Сан-Карнейро.
— Извините за то, что я заставил вас войти сюда, мои друзья, но моя дочь не позволила бы прервать мой отдых. Я раб семьи. В конечном итоге и вас ожидает то же самое. Семья — это букет роз, а все розы скрывают под своим благоуханием шипы.
— Вы всегда поэт, дорогой Тадеу!.. — польстил ему Зе Мария.
— Поэт?.. Остается узнать, такого ли мнения придерживаетесь вы как критик…
— Тогда я не буду им!
Через несколько дней журнал появился на прилавках книжных магазинов города, но без критической статьи о поэте Тадеу и, к сожалению, без участия Сеабры. Страницы его романа так и затерялись.
В отправке нескольких журналов по почте друзьям и знакомым участвовали все. И в каждом отосланном пакете была частица их беспокойства и надежд.
II
В тот час, когда Изабелита приходила с судками после обеда от Белого муравья, который в настоящее время на всем экономил и поэтому находился на «усушающем режиме»[18], Абилио тоже появлялся там будто случайно. Карлос Нобрега спускался между тем в город с определенной идеей: написать новую картину, для которой Изабель еще раз стала натурщицей. Она садилась на сундук и с удовольствием наблюдала за мазками художника, за его восторженным лицом, смеясь над той оборванкой, которая имела смутное сходство с нею (она заставила Карлоса Нобрегу пообещать позже нарисовать ее портрет, нарисовать такой, какой она была, или такой, какой он ее себе представлял), и смущенно улыбалась, когда замечала молчаливый обожающий взгляд Абилио.
Изабель была небольшого роста, с черными волосами. Она всегда выглядела усталой. Ее отец умер немногим более восьми месяцев назад, оставив беззащитными вдову и двух дочерей. Монтенио платил за комнатушку, которую они снимали, разделенную на две части ситцевой занавеской. Сестра работала в портняжной мастерской. Когда отец еще был жив, они, затравленные, проводили весь день дома. Студенты, которые уже в то время кружили перед дверьми их дома со своими ухаживаниями и шутками, избегали встречи с тираном. Это был мрачный и жестокий тип, не поощрявший ничьей фамильярности, а тем более этих высокомерных людишек, которых он презирал до глубины души. И на последней стадии своего заболевания, находясь одной ногой в могиле, он приходил в ярость по всякому поводу и без повода, проклиная ненавистную тесноту. «Разве я какой-нибудь паршивец, вы, свиньи?» Но теперь жизнь начиналась вновь, и они могли уже свободно развлекаться в комнатке Клаудии, веселой девушки, сдружившейся с одним из студентов. Им было приятно беседовать и шутить со студентами, которые всегда казались оптимистами и весельчаками. Мать испытывала определенное удовольствие, видя своих дочерей желанными: ухаживания еще никого не погубили, а к чему могло привести влечение, никто не мог сказать. Многие девушки, даже те, которые вели распутный образ жизни, в конце концов удачно выходили замуж. Студенты были богатыми, они обеспечивали будущее, свободное от унижений; если же они не были такими, то сюда не приезжали. А местные девушки были по горло сыты нищетой. Как-то Изабелита завивала волосы, а служащий прилавка не уходил с порога, хотя девушка ничем не поощряла его. Мать первой высказала мнение, что не следует обращать внимание на людей без будущего: они привыкли к общению с воспитанными людьми.
Абилио не говорил ей ни слова. У него не было ни проворства, ни уверенности, как у его товарищей, и он чувствовал себя особенно неловко, когда речь заходила о женщинах. Он довольствовался тем, что присутствовал во время работы Карлоса Нобреги (который в новом порыве эйфории заявил, что мог рисовать только в окружении юношей, и поэтому превратил комнату Белого муравья в студию), надеясь завоевать симпатию девушки постоянным присутствием возле нее. Сейчас он приходил к выводу, что в прошлом ошибался во всех случаях, когда влюблялся, хотя те же самые сомнения одолевали его с каждым новым увлечением. Изабель была совсем другой. Если бы он мог сказать ей что-нибудь!.. Если бы, к примеру, случилась катастрофа (разве страна не была предрасположена к землетрясениям?), он укрыл бы ее в своих объятиях!.. Он был так уверен, что сделает ее счастливой! Изабель, вытащенная из бедности, была бы подругой нежной и преданной, что свойственно всем простым людям. Иногда по вечерам он приближался к двери Изабель; там, внутри, собиралась группа болтушек во главе с Клаудией. «Этот сеньор кажется немым», — говорила портниха громко, без зазрения совести. И все смеялись. Они заметили, что Абилио без ума от девушки, и их раздражало, что он не способен на смелый шаг. Позже приходили студенты, все пили вино и допоздна распевали песни. Абилио уходил раньше, чем кто-либо из друзей мог застать его там.
Разумеется, он не поверил бы, если бы ему сказали, что все подростки любят с такой же болезненной пылкостью или что был кто-то другой, питавший к Изабель такую же любовь, тоже робкий и имевший подобные чувства нежности и желание самопожертвования. Однако Абилио не мог знать его. Силвио жил в другом мире.
Сеабра ликовал. Журнал читали. И даже несмотря на то, что его высмеивали в кафе университетского квартала, он, гордый и невосприимчивый к идиотским шуткам, надевал бросающиеся в глаза жилетки, о которых уже никто не вспоминал. Его имя было в списке руководящих сотрудников «Рампы». Эта слава была необходима ему для того, чтобы его отличали на улице, даже если такая банальная вещь, как жилет, вызывала любопытство. В знак благодарности за то, что скульптор изготовил его бюст, Сеабра подарил Нобреге костюм цвета морской волны. В глубине души он ждал удобного случая, чтобы намекнуть на то, что во втором номере журнала стоило бы напечатать репродукцию прекрасной скульптуры, вылепленной с неистовством и выразительностью.
Этот факт, естественно, рассеял его недоверие в отношении личности Карлоса Нобреги. Не было сомнений в том, что последний понял наконец миссию художника. Поэтому он тщательно обработал друзей из редакции газеты и однажды пришел в пансион с желанной новостью: сто пятьдесят эскудо в месяц и не такое уж тяжкое расписание — с девяти вечера до часа ночи. Нобрега будет отвечать за проверку корректуры, отправку телеграмм и критику на периодически организуемые салоны живописи. Сеабра бегом поднялся по лестнице с ликующим выражением лица и подумал, что скульптор щедро выразит свою признательность за такое проявление товарищества. Он даже подготовил соответствующий ответ: «Это не имеет никакого значения. Мы должны оказывать друг другу святую взаимную поддержку». Но скульптор ничуть не был ни удивлен, ни взволнован; не выпуская из рук кисти, он сказал наконец:
— Вы не знаете случайно, не согласятся ли они выплатить авансом месячное жалованье?
— Не знаю, видите ли…
Сеабра, чтобы оправиться от разочарования, переключил свое внимание на Изабель. Она стояла, повернувшись к окну. Впервые он заметил, что девушка быстро превращалась в женщину. И весьма привлекательную!
— Ты очень изменилась…
Эта стройная девчушка становится красивой, как Цветок… Еще в деревне он имел незабываемый роман с пастушкой с фермы деда. Эти девушки из низов не причиняли осложнений. Он повернулся к Карлосу Нобреге в надежде вырвать у него слова благодарности: