— Я говорю вам, что это самая сносная должность в газете. Я, проведший там немало часов…
На этом он умолк, уверенный, что остальные смогут понять недосказанное.
Нобрега с безразличным видом вытирал руки тряпкой, после того как дал знак девушке, что она может отдохнуть.
— …Если бы я должен был выбирать, будь я на вашем месте, — настаивал Сеабра, — то без колебаний предпочел бы должность ночного редактора. Вечерами заходят ребята со статейками и закадычные дружки поговорить о войне и узнать новости о своих приятелях. Что касается жалованья, то хотя оно и скромное, но никого не унижает, не правда ли? К тому же в вашем распоряжении весь день.
— Мой добрый друг, вас мучает мысль, что придется просить у меня извинения за то, что вы нашли мне место.
Сеабра вытаращил глаза, услыхав такой неожиданный ответ. Обманутый в своих ожиданиях и сознавая свое смешное положение, он неопределенно улыбнулся, будто эта улыбка могла что-нибудь объяснить. Он подал все же озорной знак Изабелите — девушка была соблазнительна, черт побери! — и вышел, раздраженно поправляя полы жилетки.
III
Заведующий редакцией, косоглазый, неприметный человек, служил ранее в армейской канцелярии. Но в его осанке не было и намека на военную выправку. Напротив, он вечно ходил небритый; в его жестах всегда наблюдалась рассудительность. Щепетильность его отражалась и в гранках, которые выходили из-под его пера всегда аккуратными, испещренными узорчатым почерком. Он злобно презирал пишущие машинки и не допустил ни одну машинистку в газету. «Эти „ящики“ придумали для неграмотных. Чтобы раскрыть писателя, нужно иметь не только хорошую редакцию, но и писать своей собственной рукой и писать хорошо». И он писал свои многочисленные статьи особым пером, присланным в порядке исключения одним из учреждений Байши. Он приказал хранить его оригиналы так, чтобы никто пальцем к ним не прикасался. «Сейчас, в этом веке кошмаров, нет уважения к рукописям. Всюду видишь одни каракули. А почерк — это барометр здоровья духа! Я хотел бы видеть моих друзей рядом с моим учителем начальной школы!.. Но у них есть машинки — и готово…» Когда представляли Карлоса Нобрегу, тот не обошелся без своего коронного вопроса:
— Вы из таких?
Нобрега приступил к своим обязанностям, сохранив еще остатки весьма романтического понятия о том, что такое газета. Но он приспособился, насколько мог. Автоматически просматривал корректуру и так же автоматически снимал телефонную трубку. В свободные минуты делал наброски или рисовал портреты своих коллег и думал о приятных вечерних прогулках, которых его лишила работа. Заведующий редакцией был с ним, впрочем, любезен.
— Вы привыкнете, хотя эта профессия имеет свои специфические трудности. Специфические, вы меня понимаете! Я был свидетелем, как однажды сюда пришел неплохой, но с гонором парень из университета, который на поверку не смог даже подготовить сообщение о похоронах…
Между заведующим, забегавшим на минутку по вечерам, и администратором, сплетником, превратившим газету в свой повседневный дом, существовало соперничество.
— Или я, или он! — вопил администратор. Заведующий, более сдержанный, не выражал открыто своих чувств.
В дилемме угодить тому или другому состоял секрет самосохранения подчиненных. Администратор в свои лучшие годы был кучером и в этой должности оказал несколько достопамятных услуг не только политического, но и любовного характера, владельцу газеты. Благодаря этим прочным связям бывший возница засел теперь там крепко, как утес.
«Трибуна», как и большинство провинциальных газет, постоянно испытывала трудности; поэтому, не будучи в состоянии пригласить профессиональных журналистов, она должна была набирать свой штат среди лиц, главной гарантией которых была верность предприятию или тем, кто его субсидировал. Этим объяснялось пребывание на руководящих должностях бывшего сержанта и бывшего кучера, но эти бравые субъекты были способны на любые жертвы, и их преданность газете с лихвой компенсировала некоторые их погрешности.
Нобрега говорил мало. Если его просили высказать свое мнение, когда возникали конфликты, которые, впрочем, ощущались там на каждом шагу, он выглядел испуганным и наивным.
Газета посвящала литературе две колонки в неделю, почти всегда составленные поэтом Тадеу. Когда последний приносил свои статьи, сотрудники уважительно поднимались со своих мест. Нобрега, еще не знавший его, был заинтригован.
— Кто это?
— Тадеу. Вы его не знаете?! Талант… Газеты Лиссабона поместили уже его портрет.
Однажды поэт принес свою статью, чтобы собственноручно вручить ее заведующему редакцией. Нобрега смог расслышать лишь несколько слов из их беседы.
— Одно предложеньице, понимаете…
Позже он прочел оригинал. В самом деле, речь шла о предложениях по развитию критики на последнюю книгу поэта, «скромно» изложенных им самим.
Сеабра действительно заходил в редакцию газеты, хотя и реже с тех пор, как там начал работать Карлос Нобрега. Он еще не простил скульптору того, что его забота о нем не была оценена должным образом. Он даже хотел намекнуть Зе Марии, что это место в газете было, разумеется, предназначено ему, вынужденному зарабатывать на жизнь в хлебопекарне, а не скульптору, которого владелец керамической фабрики, конечно, вновь принял бы на работу. Но, опасаясь резкой реакции, Зе Марии, Себра заново вынужден был оценить свое вмешательство в дела скульптора и, вспоминая, что тот говорил ему об авансе, вручил сто эскудо заведующему редакцией, сказав при этом, чтобы он передал их скульптору под предлогом какого-нибудь творческого сотрудничества.
— Но никому не говорите, что я имею к этому отношение!
Бывший сержант армии, казалось, был сбит с толку этим предложением, не понимал его.
— Что происходит?
— Ничего особенного. Этот Нобрега — сложный тип: он считает, что все обязаны угадывать его желания и решать его проблемы только потому, что одаривает нас статуями монахов. — И, высунув в последний раз свою голову в дверь, повторил:
— Только чтобы он ничего не знал.
— Подождите, — и заведующий редакцией настиг его посреди коридора. Держа в руках ассигнацию в сто эскудо, все еще удрученный и озадаченный, он кричал — Вы заморочили мне голову! Давайте подумаем над этим как следует. Конечно, ваш жест, хотя и заслуживает всяческих похвал, все же унизителен для газеты. Это милостыня, поданная нам, а не вашему протеже.
Сеабра, несколько разочарованный, позволил увести себя в кабинет. Заведующий, подперев руками подбородок, сидел с задумчивым видом, лицо его выражало мучительное рождение какой-то весьма сложной идеи. Внезапно он стукнул косточками пальцев по столу:
— Но история нашего Нобреги дает нам, в конце концов, хороший материал! Этот дом — вы это хорошо знаете — всегда открыт художникам и людям с благородным сердцем. Я сам займусь этим вопросом. Неизвестный талантливый скульптор… Мы обеспечим ему будущее! Этих денег хватит, чтобы оплатить ему пять или шесть рисунков, как вы считаете? — На этот раз заведующий незаметно спрятал банкнот в карман. — Отказать вам означало бы унизить ваше достоинство. — И торжественно закончил: — Теперь я все понимаю.
— Но это нехорошо… — рискнул Сеабра, находившийся еще под впечатлением той комической ситуации. Если, с одной стороны, тот клюнул и его щедрость будет признана, понятно, что журналист расположен идти на большее.
— Дорогой мой, вы исключительной души человек, и он, Нобрега, отныне найдет в моем лице своего покровителя. Ваша филантропия, мой дорогой, не может оставаться в неизвестности. Какой материалище, бог мой!
Он поднялся и принялся ходить по комнате, чтобы скрыть свое волнение. Взглянув через окно на бегонии во дворе и на черные тополя на другом берегу реки, старый сержант принялся декламировать.
— Известный представитель молодого литературного поколения Коимбры жертвует деньги, чтобы… Нет, так не пойдет… Возмущенный материальной несправедливостью и невежеством, свойственными нашему времени, один многообещающий романист вносит свой вклад…
— Но я настаиваю, чтобы этого никто не знал… — робко напомнил Сеабра, хотя его сердце прыгало от удовольствия. Слова заведующего были, пожалуй, преувеличением, даже немного смешными, но волнительными!
Тот повернулся, можно сказать, с вызывающим видом:
— Этот наш народ, дорогой Сеабра! Вы настоящий представитель расы, раздвинувшей мир и несущей в одной руке меч, а в другой крест, то есть христианское братство!..
И неожиданно, забыв о присутствии Сеабры, вновь уселся за письменный стол, пользуясь чудным мгновением вдохновения.
Карлос Нобрега не мог, однако, предугадать эти события. В это время он находился в доме промышленника Алсибиадеса, где был принят хорошенькой и предупредительной прислугой.
— Луис Мануэл, должно быть, задерживается. Сейчас, если вы…
Нобрега поднялся со стула, поклонился и подтвердил:
— Большое спасибо. Я подожду.
Он попытался как можно удобнее устроиться на софе. В этой обстановке ему хотелось помурлыкать, как коту, которого ласкают. Ему хотелось оставить там, снаружи, всю грязь жизни. Он вновь проникся доверием, будто освободился, как после мытья в ванной, от коросты недоверия. Ощущение комфорта было таким приятным, что причины, побудившие его прийти сюда, казались ему теперь нелепыми и невероятно далекими. Да, но он нуждается в деньгах. Прежде чем он получит первую зарплату в газете, пройдет еще много дней, много обедов и ужинов, и он начинал чувствовать, что мозг его стал уставать, а мускулы слабеть, отвергая любое физическое усилие. И кашель. Ужасный кашель, который иссушал его грудь, вызывал одышку, изнурял его по ночам, а сон так и не приходил к нему. Нужно срочно обратиться к врачу. Лекарства, лечение — деньги. Деньги! Он мог, разумеется, унизиться еще раз: сделай он еще несколько десятков статуэток, изображавших крестьянок, девочек, играющих с луком, полненьких и хорошеньких мадонн — и владелец фабрики охотно предложил бы ему приличную сумму. Но теперь он не мог продавать себя! Он будет писать все новости, которые поручит ему заведующий редакцией, так как эта работа не мешала его искусству, однако любое отклонение от его долга художника, в котором отражался человек общества, означало теперь внутреннее предательство. Он не предаст себя. Он не запятнает своих рук и своей совести, подобно некоему торговцу. Когда он получит деньги у Луиса Мануэла и восстановит свое здоровье, ничто больше не помешает ему выразить с наибольшей силой порыв мятежа и веры, пробужденный в нем действительностью. Теперь он не был одинок. Его окружали друзья. Он открыл в стареющем мире и в молодом мире чувство солидарности. О, если бы у него был неукротимый пыл Зе Марии! Его красивое телосложение, его бронзовый атлетический торс, его зеленые глаза цвета бушующего моря! Необыкновенно! Нобрега знал теперь, что красота — это сила, риск, дар. Нет, речь не об этом. Он пришел туда, чтобы узнать, не раздумал ли Луис Мануэл приобрести скульптуру. Он должен был уладить этот вопрос сегодня: студент наверняка уже посоветовался с отцом, и, конечно, промышленник Алсибиадес не станет скупиться, чтобы исполнить каприз сына. Тысяча эскудо? Подходящий случай, чтобы извлечь выгоду за счет буржуазии… Тысяча эскудо открывала перед ним неограниченные возможности… Он попросит тысячу. Предвосхищение исполнения всех желаний вызывало сухость в горле и неясное беспокойство. Ему захотелось выкурить сигарету. Он пошарил по карманам, прекрасно зная, что не найдет там табака, и этот бесполезный, но неудержимый жест усилил его недовольство. Он увидел на пепельнице наполовину выкуренную сигарету, достаточную между тем для того, чтобы удовлетворить свое нелепое желание. Почти целая сигарета! Богачи могли проматывать сколько угодно… Он же выкурит ее бережно, до самого кончика. Но нет: это было бы унизительно. Он не сделает этого.