Зе Мария лежал на спине на дне лодки и был похож на томное и сонливое животное под ласкающими солнечными лучами; и по всему было видно, что ему по душе это томление. Мариана почувствовала себя от этого еще счастливей. Жулио, теперь в жизнерадостном настроении, налег на весла с большей силой. Она окинула его нежным и преданным взглядом. Эдуарда, в свою очередь, подставила волосы, лицо, грудь обольстительному солнцу и встречному ветру. Все в этот день было прекрасным и естественным. Все ли? В одном из белых домишек на плоскогорье оставались брат, страдавший кашлем, опечаленная мать, занятая шитьем, отец, прятавшийся в любой укромный уголок, как запуганный школьник, чтобы почитать газету, которую ему запрещали покупать в целях экономии. И эти грустные, раздражавшие Мариану мысли умножались на тысячи других человеческих судеб. Тем не менее все вокруг было ясным и вселяло радость!
Жулио порывисто поднялся, положил руки на пояс, осмотрелся и, обращаясь к Зе Марии, сказал:
— Теперь ты греби! Куда девать тебе силу?..
Эдуарда воспользовалась этим и в два прыжка очутилась на корме, чтобы взять в свои руки управление лодкой, подкрепив приглашение Жулио словами:
— Давай, Зе. Сейчас наш черед.
Зе Мария нехотя встал.
— Я только что намеревался вздремнуть, что, конечно, взбесило бы нашего благородного Сеабру, будь он здесь…
— У тебя еще есть время. Там, в чаще леса… — намекнула Эдуарда. И принялась напевать вполголоса. Как-то давным-давно она увидела на киноэкране негра с изумительным голосом, певшего о своих горестях и своем бунтарстве на корме судна, бороздившего одну из этих сказочных рек Америки, и песня сказала ей больше, чем все перипетии фильма, С тех пор река всегда напоминала ей о музыке, музыке непритязательной и тоскующей.
Жулио, обращаясь к Зе Марии, опросил:
— Поэт Тадеу сказал тебе что-нибудь о журнале?
— Уклонился. Он еще не забыл, что несколько раз угощал меня аперитивами в обмен на обещание написать о нем статью. Когда я спросил его: «Как ты находишь эту вещь?» — он небрежно ответил мне: «Свежа, мой дорогой, свежа». Я даже подумал, что он говорил о салате или о чем-нибудь в этом роде… Он воспользовался этим словечком огородника, чтобы не скомпрометировать себя. Кажется, опасно говорить о «Рампе»; один журналист сказал мне, что в данном случае речь идет о «крамольной литературе».
Лицо Жулио приняло задумчивый вид. Он присел на корточки возле Марианы, и она почувствовала его дыхание.
Навстречу проплыло другое суденышко, набитое бревнами, с парусами, наполненными ветром. Эдуарда махнула ему рукой и так повернула руль, что лодка зацепила кусты на берегу. Мариана сорвала цветок, похожий на колокольчик, и подула внутрь, между лепестками. Жулио нежно провел рукой по ее волосам, его глаза смотрели на нее с лаской, смущавшей ее.
— Греби все время, — попросила Мариана. — Пока река позволит, далеко, далеко.
Зе Мария что-то буркнул, и, было непонятно — не то от недовольства, не то в знак согласия. Она продолжала:
— Чего бы мне хотелось, так это чтобы река унесла нас как можно дальше.
— Я представлю тебя поэту Тадеу. Он сможет оценить твою романтическую жилку. У тебя есть преимущество — невзрывной характер, хотя и ты не свободна от опасностей. Опасностей другого рода…
Жулио нахмурил брови, услышав колкость друга. Ему это не понравилось. И когда Мариана собиралась возразить: «Подозреваю, что он может и меня спутать с салатом», — поцеловал ее в губы, порывисто, чтобы не дать ей времени на ответ. Эдуарда озорно присвистнула, и Зе Мария с презрительной ухмылкой изрек:
— Бедняжки…
Мариана, защищаясь от объятий Жулио, потеряла равновесие и чуть не упала в воду. Эдуарда промолвила:
— Любовь с кораблекрушениями и дуэлями уже не в моде. Это слишком старо.
— Я тоже так думаю, — уступила Мариана, улыбаясь, еще бледная от испуга.
— Что касается вынужденных купаний… — сказала Эдуарда уже со своим обычным хладнокровием. — Однажды на речке, которая протекает возле нашей фермы (она течет в глубине леса и необыкновенно красива), один из наших слуг…
— У вас было много слуг?.. — прервал ее муж насмешливым тоном, который девушка не уловила. Эти напыщенные слова: «возле нашей фермы», сказанные тем, кто хочет забыть, но не может свое прошлое, обожгли его.
— Подожди… Марио, Бернардино… Я уже забыла их имена! Их было человек пять. И они менялись.
В этот момент она отдавала себе отчет в том, что скрывалось за словами Зе Марии, и уныло продолжила рассказ:
— …И один из слуг, уже давно работавший в поместье и обычно сопровождавший нас…
— Вы, богачи, не можете обойтись без лакеев. Платите людям, будто наняли ослов. Что значит для тебя, Эдуарда, слуга?
Она не ответила, только прикусила губу, а глаза ее потускнели. Подстегнутый ее молчанием, Зе Мария повернулся к Жулио:
— И эти люди болтают о социальном уравнивании. Все очень правильно, когда инициатива исходит от них, дозируется ими, но, когда лакеи протягивают руку, чтобы взять то, что по праву принадлежит им…
— Мы отправились прогуляться, Зе Мария, забыть все невзгоды, — отчитал его товарищ. — Оставь эти тирады на более подходящий момент, когда они будут оправданны. Здесь они звучат фальшиво. Неестественность, пронизывающая нас до мозга костей, — разве ты не освобождаешься от нее, когда находишься далеко от города, в окружении природы, например в этом уголке.
Зе Мария обдумывал упрек друга и ответил с запозданием:
— Нет. Даже здесь пейзаж испорчен. Он будто сошел с почтовой открытки.
Эдуарда улыбнулась. Улыбнулась с инстинктивным и снисходительным чувством превосходства. Ей нравилось слушать их, когда она могла оставаться в стороне, как зритель, и, к счастью, ей почти всегда удавалось это; но сейчас, когда она знала их так близко, когда вслед за первоначальным ослеплением у нее появилось чувство разочарования, их непримиримость казалась ей то искусственной, то наивной, хотя они никогда этого не признавали, и временами не менее искусственной, чем то общество, против которого они бунтовали.
Руль отпустили, и лодка поплыла по течению.
— Так как же с историей? — напомнил Жулио примиряющим тоном.
— Это уже неинтересно.
Лодка, наткнувшись на отмель, резко остановилась. Эдуарда спрыгнула на землю и сразу побежала к деревянному мостку. Островки тянулись в глубь леса, отделяя один от другого, как потерпевших кораблекрушение, стволы древних эвкалиптов.
Мариана, в свою очередь, вытянулась на песке лицом кверху, закрыв глаза от яркого света. Она хотела собраться с мыслями, проникнуться соблазнами, бывшими пока лишь предчувствием. На лесных прогалинах беспокойные москиты сновали по поверхности луж, в которых квакали одинокие лягушки. Жулио наклонился и поцеловал ее. Они не думали над тем, куда исчезли их друзья. Вероятно, те были уже далеко. Все было далеко. Глаза Жулио смотрели на нее с каким-то страстным нетерпением, в то время как его руки ласкали ее плечи, грудь, живот; сначала движения его были боязливыми, затем нетерпеливыми, и, наконец, он начал страстно раздевать ее, по его телу пробегал чувственный озноб. Мариана не реагировала.
В город они вернулись поздним вечером. Жулио, опьяненный счастьем, хотел разделить свое смешанное с гнетущим беспокойством волнение с кем-нибудь способным понять пришедшее к нему новое чувство, хотел открыть ему то, что до сих пор было лишь обманом.
Со времени вечерней прогулки свет, дома, люди приняли для него новое сияющее выражение, несмотря на то, что видел он все это среди пыли, заволакивающей действительность. Он полюбил этих людей, полюбил эти предметы. Даже незнакомых, с которыми он встречался на улицах. Жизнь стала для него любовью, общением. Сомнения, если он и имел их когда-либо, рассеивались перед этим новым открытием. Он не смог бы уточнить, о каких сомнениях шла речь, но правда была в том, что он чувствовал в себе ожившую веру, так же как и желание заслужить ее, хотя в то же время в нем и оживилось мальчишеское беспокойство, которым он отвечал на это открытие.
Он нуждался в ком-то! Поднялся по лестнице пансиона и вспомнил раньше других Сеабру и Абилио. Встретиться с Зе Марией ему не хватало смелости, конечно, друг догадался о том, что произошло. Он нуждался в сочувствующем слушателе. Таким был Абилио.
Жулио постучал в его дверь. Абилио, изумленный, остался сидеть на своем стуле, увидев порывисто вошедшего Жулио, и не осмелился задать ему ни единого вопроса. Он догадался, что с тем случилось что-то удивительное или страшное, и боялся выяснения. Но постепенно Жулио начал успокаиваться. Он сидел на сундуке, его руки, державшие сигарету, стали более спокойными. Меланхолия вселилась в эту комнату, только что погрузившуюся в сумерки. Сейчас, когда повседневная жизнь вновь овладевала им, беспокойство рассеивалось, и Жулио начинал чувствовать ничем не объяснимое разочарование, чувствовать себя смешным, осторожным и недоверчивым, и все это заставляло его молчать. Абилио был частью искусственной среды. Он был посторонним. Но, быть может, он в конце концов откроет ему свою тайну.
— Знаешь, Абилио, я пришел, чтобы сказать тебе нечто такое, что тебя совершенно не интересует и что не имеет ничего необычного, так оно естественно или таким естественным оно должно быть. Но случившееся имеет свое значение, придаваемое ему обществом, в котором мы живем. Я и Мариана… Понимаешь? Меня мучило бы, если бы я не излил свою душу кому-нибудь.
Абилио взглянул на Жулио. Он увидел изменившегося, незнакомого Жулио. Сначала он не понял его, но, когда уловил смысл недомолвок и прежде всего, почему выбор Жулио пал на него как на доверительное лицо, то содрогнулся. Это он, Жулио, искал его! Он!
Оставшись один, Абилио растянулся на кровати. Он хотел запечатлеть эмоциональную атмосферу этого дня. И хотя откровение Жулио было для него самым важным, другие события, случайные и менее значительные, напоминали о себе. Было странно, что даже те, кого обычно не очень влекло к общению с ним, раскрывали ему наименее доступные стороны своей личности. Еще недавно поэт Аугусто Гарсия, встретив его в городском парке, где он занимался, пригласил его к себе домой. Абилио не совсем понял причину такого приглашения. Быть может, поэт, постоянно ищущий и ревностно относящийся к очарованию, которое он производил на молодых, давно уже заметил, что острота его шуток не производила впечатления на Абилио и что он не копировал его идеи, а также едкие замечания, как это случалось с другими; поэтому он хотел подействовать на него чем-то необычным. Поэт обитал в небольшой квартирке на одной из крайних улиц университетского квартала, и никому до сих пор не удалось выяснить, какое родство или отношения связывали его со средних лет женщиной, мрачной и жестокой, захлопывающей дверь перед носом тех, кто стремился проникнуть к нему в дом. Кто-то даже окрестил ее «пантерой муз».