да нечто такое, что относится к другим. Ее тело пока еще защищалось, быть может, потому, что в глубине души она оставалась еще ребенком и благодаря этой чистоте была чрезвычайно восприимчива к определенным картинам окружающей среды. То, что, например, случилось с Катариной, опечалило ее и повергло в глубокий скептицизм. У Катарины от ее короткого романа с одним из студентов родился ребенок, и отец мальчика успокоил свои угрызения совести, выплачивая за сына небольшую месячную плату, считая, что выполнил таким образом — и довольно щедро — свой долг. Катарина, однако, чтобы существовать, должна была и дальше обслуживать господ и студентов. Когда же сын появлялся на улице, он видел, как на него показывают пальцем, видел, что сверстники презирают его и в то же время сочувствуют ему. Это было похоже на стыд метиса, и можно было утверждать, что он мог чувствовать только ненависть к матери, виновной в том, что в его жилах текли две крови, которые никогда не могли примириться. В городе было много девушек, пожертвовавших собой ради иллюзии.
Почему Абилио не решался заговорить с ней, защитить ее от того огня, который испепелял ее предубеждения? Изабель хорошо понимала, что студент был легковерным, и заставляла его смущаться; она угадывала в нем ту же чистоту, которая была свойственна и ей самой. Однажды Абилио сказал ей: «Этой ночью я видел тебя во сне в роли преподавательницы, и ты принимала у меня экзамен…» И даже эта ребяческая фраза заставила его покраснеть в присутствии Карлоса Нобреги, несмотря на то, что при нем все могли проявлять себя такими, какими они были в обычной обстановке. Нобрега всегда находил теплые и подходящие слова. Он великодушный человек! Когда он мог, то не забывал принести ей пирожное или яркую безделушку. А однажды, узнав, что старая Леокадия, нищая из их квартала, больна и всеми забыта, достал неведомо где покрывало и подарил ей.
Абилио, по-видимому, более всего боялся насмешливых улыбок студента, прозванного Белым муравьем. Каждый раз, когда Абилио присутствовал во время работы скульптора, ему достаточно было услышать издалека стук костылей Белого муравья, и он, испуганный, убегал из комнаты. Белый муравей был таким забавным и таким приятным. В общем-то все они были остроумными!.. Ввиду того что Белый муравей не мог сопровождать своих коллег в некоторых похождениях, он искал повсюду объекты для своего любопытства и всегда с довольным плутовским видом оказывался свидетелем событий. Студенты узнавали о небольших скандалах или молчаливых драмах, едва завидев его возбужденным, с неспокойными лукавыми глазками. А как ему нравилось болтать! В последнее время он подружился с военным, вышедшим в отставку после кампаний в Африке и проживавшим в мансарде рядом с угольным складом доктора Патарреки. Военный проводил все дни на солнцепеке, а по вечерам напивался до такой степени, что валялся в сточной канаве. Тогда жена выходила искать его и тащила домой, осыпая дождем проклятий. У них был сын, упитанный, стеснительный юноша, студент университета, не допускавший отца к столу. Белый муравей был единственным человеком, которому удавалось вывести бывшего вояку из непроницаемого молчания, когда он усаживался на солнцепеке, отгораживаясь от остального мира стеной отчуждения. Даже доктору Патарреке, в равной степени интересовавшемуся событиями, пережитыми им в Африке, Африке, которая для Белого муравья и Патарреки была лишь сном и разочарованием, не удавалось навязать ему свое солидное общество. Он открывался только в обществе Белого муравья. Для него он с трудом отыскивал, копаясь в глубинах своей притупившейся памяти, удивительные истории. И хотя они были всегда одни и те же, студент не проявлял недовольства.
— И что же дальше, сеньор Белармино?
И, сворачивая ему цигарку, готовился слушать уже знакомую историю.
Воспользовавшись несчастным случаем, происшедшим с отставным военным, Сеабра поцеловал Изабель еще раз. Военного нашли на улице лежащим ничком; струйки крови текли из уголков рта. Сначала, из-за того, что он был весь обрызган грязью, его не узнали, но один из мальчишек округи окликнул его по имени, помахал рукой, как веером, перед его лицом, и тот подал признаки жизни. Его отнесли домой в сопровождении любопытных женщин. Пока люди толпились вокруг пострадавшего, Сеабра задержал Изабель в одном из укромных уголков коридора.
— Я только прошу сказать мне, чего ты хочешь в обмен, Изабель! Я все тебе дам, ты не пожалеешь…
— Я ничего не хочу.
— Хочешь, Изабель, я знаю. Должна хотеть.
И неожиданно резко прижал девушку к себе. Поцелуй чуть не задушил, а силы почти покинули ее. Слезы, застилавшие ей глаза, казались такими горячими, как капли дождя в летний день.
Он был в замешательстве.
— Я должен поговорить с тобой завтра. Ты глупенькая.
Его руки стали еще более настойчивыми и нетерпеливыми.
— Здесь же люди ходят. Отпусти меня!
— Я сильнее, но не хочу принуждать тебя. Я никогда больше не поцелую тебя, если только не попросишь меня об этом. И я знаю, ты попросишь!
Слова сдавливали Изабель больше, чем сильные, порывистые движения рук, не выпускавших ее. Сеабра жаждал только ее тела. Это не было любовью. И она еще верила, что ее могло ожидать что-то иное! Но были ли у нее силы, чтобы ждать? Кто поможет ей?
Возможно, Абилио, Белый муравей или кто-то другой придут сюда, чтобы навестить отставного военного, и увидят ее в горячих объятиях Сеабры. Однако вся она воспротивилась этой мысли. Абилио, нет! Этот нет! Внезапно она укусила Сеабру в плечо и убежала. Тело ее сотрясалось, как от озноба или страха. К счастью, никто не обращал на нее внимания. Все взоры были устремлены на пострадавшего.
Оказывается, Белый муравей пришел раньше. Он отстранил доктора Патарреку, старавшегося оказать больному профессиональную помощь, и сейчас что-то говорил своему другу тихим и необычно мелодичным голосом; он обещал ему на следующий день солнце, приятные воспоминания голосом, потерявшим обычную для него насмешливость; в нем слышалась также внутренняя печаль, которая не имела ничего общего с обстоятельствами и которая выдавала тоску, нашедшую в чуждом и случайном происшествии повод для того, чтобы излить себя. Изабель никогда не слышала, чтобы он так говорил, и ей, взволнованной, хотя она и не понимала почему, хотелось плакать за себя, за него, за пострадавшего, за всех людей, униженных и тоскующих.
Пострадавший, однако, не слушал студента. Его взгляд был устремлен на сына, находившегося здесь, рядом, и не пытавшегося даже скрыть свой стыд и отвращение; то был взгляд отвергнутой собачонки, выпрашивающей хоть немного сочувствия. Несколько лет назад он прибыл из Африки, прижимая к себе мальчонку, своего сына: «Мой парень!», ради которого он вытерпел болезни, разочарования, подтачивавшие силы, тоску по родине. Его парень приехал сюда, чтобы стать мужчиной, доктором! Ради него, ради его будущего он, если нужно, был готов на новое добровольное изгнание в эти земли на краю света. Ради него! Однако время и расстояния неузнаваемо изменили нас, а он, кем он был сейчас? Жалкой карикатурой на отца, позорящего сына.
Сеабра наконец тоже появился в комнате, а за ним и Абилио. Почти вместе. Изабель незаметно оценивала их и думала, что Абилио может догадаться в любой момент о том, что произошло раньше, и прогонит другого, смело защищая, как настоящий мужчина, то, что ему принадлежит. И таким пылким было ее желание, чтобы все так и произошло, что ее ожидание стало почти болезненным. Он безбоязненно встретится с другим. Он выйдет победителем. Но в это мгновение она увидела, как Абилио, стараясь приблизиться к больному, оперся на плечи Сеабры, улыбаясь ему с естественной любезностью. Он тоже оказался свиньей! Трусом! Тогда ей захотелось подбежать к Сеабре и уступить ему, пригласить его туда, куда он захочет, пригласить его запятнать ее чистоту и ее мечты, чтобы она, раз уж так должно было случиться, не ждала больше другого момента стать женщиной.
VI
Книга на витрине! Теперь могло случиться все, что угодно, но какое это имело значение. Хотя вся подготовка книги, улаживание дел с типографией, корректура, это медленное и тягостное претворение сокровенной мечты, призванной дать ему известность, осуществлялись тайно, Силвио было интересно узнать, мог ли отец, несмотря на это, подозревать о чем-нибудь? Иногда Силвио казалось, что тот бросал на него многозначительный взгляд. И тогда ему хотелось спровоцировать отца на упрек, усмешку или даже на угрозу: «Говорите! Говорите, я вас не боюсь!» Силвио мог уже решиться и на такую дерзость, так как через несколько дней его книга, его корабль с распущенными парусами поведет его на завоевание неизвестных стран. «Говорите!» И этот вызов он мог повторить всем, кто его игнорировал или презирал. «Говорите! Говорите же!» Ничто не мешало ему теперь оставить свой отдел, или дом родителей-буржуев, или девушку из университетского квартала, подшучивавшую над его постоянством. Чего стоили эти вещи, ненавистные и бесцветные по сравнению с самым большим — славой и счастьем, обеспеченными ему поэзией?
Обложка была небесно-голубого цвета, и не было сомнения в том, что благодаря обложке или какой-то другой привлекательной вещице в оформлении книга особо выделялась среди остальных томов, окружавших ее. Тот, кто приближался к прилавку, в первую очередь смотрел на нее. Это было очевидно. Он не раз замечал, как люди, входившие в книжные магазины, останавливались на несколько мгновений, чтобы посмотреть книгу, хотя по непонятным причинам не трогали ее. Силвио наблюдал за происходящим, либо проходя будто невзначай рядом с прилавком, либо задерживаясь напротив него. В главном книжном магазине города, где собирались побеседовать преподаватели, выставили два ее экземпляра на самом видном месте, на витрине новинок. И Силвио, покинув свой отдел, ждал каждый вечер, что они исчезнут. Но они стояли на прежнем месте. Наверняка продавец удовлетворял спрос покупателей другими экземплярами, размещенными на полках, оставляя те два на обозрение всех, чтобы привлечь новых клиентов. Спустя несколько дней книга, однако, исчезла. Огорченный, он спросил себя: раскупили? Исследовав более тщательно, он понял, что неопытный продавец положил поверх его труда другую литературную новинку. Какой-то романчик. Что делать? Он несколько раз нервно прошелся по залу, делая вид, что смотрит журналы, и, заметив, что продавцы отвлеклись чем-то, освободил свою книгу от лежавшей сверху. Когда он поспешно вышел из магазина, не глядя ни на кого, ему казалось, что все наблюдают за ним, что все обратили внимание на его воровской жест. Щеки его пылали так, что окружающим он, вероятно, показался ужасно подозрительным.