[27].
В глазах Андрэ можно было прочесть недовольство и гнетущее беспокойство, или же призыв, обращенный к кому-нибудь, возразить ему. Но все они скрывали свою неловкость, не найдя подходящего утешительного слова для иностранца.
Он, Силвио, не имевший никакого отношения к тем посторонним, тоже почувствовал, как у него сжимается сердце.
— Excusez-moi[28]. — Андрэ провел рукой по своим коротким взъерошенным волосам.
«Борьба идет и здесь», — повторил про себя Жулио. Так он всегда отвечал на свою неустойчивость, сумасбродное стремление к авантюрам и риску, на свое презрение к земле, по которой он ходил. Он видел, как перед его глазами проходили группы напуганных беженцев, пересекавших границы, многие из них без цели и без связей, гонимые лишь страхом или надеждой, которая не могла принести им славы и ради которой они редко набирались храбрости бороться. Большинство из них были буржуа, которые бежали, действительно бежали, продавая по пути все, что представляло интерес для других буржуа (еще более низко падших), бежали, как крысы, в отчаянном поиске места, где бы они могли продолжать свою эгоистичную и развратную жизнь. Они не думали ни о родине, ни о товарищах, живых или мертвых. Они бежали, как крысы с потерпевшего крушение корабля. Как крысы. Бегство, только бегство! Но Андрэ не бежал. Не бежали и те, кто легально или нелегально, как тот парень из Тулузы, покидал эту бегущую толпу и отправлялся с первым пароходом, с первым самолетом, обрезая все связывающие их корни, туда, где они могли принести в жертву свою жизнь ради надежды миллионов. Андрэ не был salaud. Его жертва, состоявшая в том, что он находился далеко от пуль, имела ужасную цену. Его драма была одной из самых острых.
Силвио не мог угадать чувства тех юношей. Их беседа с иностранцем вызывала в нем смешанное чувство ослепления и неполноценности. Они беседовали как люди, готовые к великим свершениям, показывая ему еще раз узость его кругозора. Книга не помогла ему подняться на должную высоту. Ему не хватало мостика, более крепкой опоры, чем стихи и мечты; не хватало человеческого участия. Нужно было, чтобы кто-то из них поднял его с земли и поставил на ноги.
— Андрэ, позвольте мне повторить вопрос, который несколько мгновений назад вам задал Жулио. Что может делать здесь, по вашему мнению, человек официально нейтральный, официально чуждый всем этим потрясениям, чтобы он мог чувствовать себя последовательным?
Это сказал Нобрега! Наконец-то. А с какой скромностью и осторожностью произнес он эти слова! В них слышалось беспокойство. Силвио мысленно поблагодарил его за мягкость, которая его успокаивала, но неожиданно он понял, что вопрос скульптора содержал намек: долг любого человека, находящегося далеко или близко, — принимать участие в судьбах других людей. А он со своей поэзией участвовал в чем-нибудь? Чего стоила поэзия?
Иностранец ответил на предыдущий вопрос:
— Быть с нами.
— Это ответ дипломата! — воскликнул Жулио. — Ответьте как простой человек с улицы, а не как атташе по вопросам культуры.
— Vous avez raizon[29]. Простите. Но все вы участвуете: votre coeur[30] с нами. Мы весьма нуждаемся и в этой форме солидарности.
— Разве с такой солидарностью, удобной и романтической, которую можно проявлять, когда ешь бифштекс или во время сиесты, можно выиграть войну? — настаивал Жулио, мучая его.
— Не только пушки решают ход сражений: моральное состояние, поддержка, ощущаемая со стороны других, играют немаловажную роль.
— Моральная поддержка, Андрэ! Вы плохой дипломат. Или же хотите ввести нас в заблуждение.
— Позвольте мне съесть омлет, ради бога. Если бы это был бифштекс, то после того, что вы сказали некоторое время назад, я уже не смог бы расправиться с ним до конца…
Андрэ не желал разговаривать. Старый Аугусто Гарсия первым заподозрил неладное; чтобы помочь ему, он перевел разговор в другое русло и неожиданно выпалил:
— Так что вы, друг Тадеу, думаете насчет стишков?
Это наверняка была фраза, которую он подготовил с самого начала беседы. Знаменитый Тадеу раздул ноздри, услыхав такой пренебрежительный отзыв. «Стишки!» А стихи Гарсия, что они из себя представляют? Ехидная лиса!
— Я знаю, что вы работаете над новой книгой, — любезно примирил их Карлос Нобрега.
— Vraiment?..[31] — спросил с облегчением француз.
Вмешательство иностранца польстило поэту. Он счел нужным ответить, хотя и нарочито не обратил никакого внимания на ядовитое замечание Аугусто Гарсия.
— Мы все постоянно работаем над очередной книгой, — промолвил он с неестественной развязностью.
— Того же формата, что и предыдущие, или нет? — спросил Зе Мария с ироническим намеком, которого поэт в пылу вдохновения не уловил.
— Конечно. Все на мелованной бумаге и набранные эльзевиром. Я признаю лишь эльзевир. Он придает произведению форму классицизма.
— Я целиком и полностью согласен с вашим мнением, — одобрил Зе Мария. — Одежка книги — это все.
Теперь поэт заподозрил какую-то насмешку и, искоса оценивая студента, спросил его с чрезмерной наивностью:
— Вам нравится?
Француз тотчас вмешался:
— Я давно наблюдаю за португальскими писателями. Мне показалось, что они на каждом шагу просят извинения за то, что пишут, за то, что изображают, за свои собственные победы. Любая победа, даже если внешне она наполняет их гордостью, служит всегда причиной для беспокойства. Что это за робость? Что это за страх?
— Любой португалец — провинциал. И наши писатели провинциально скромны… — иронически заключил Жулио.
— Скромность!.. — продолжал иностранец, одновременно отодвигая от себя тарелку. — Что это? Мне хочется вспомнить сейчас нашего прекрасного Ларошфуко[32]: Убегают от похвалы не из-за скромности, а для того, чтобы похвалили два раза. А разве Монтень[33] не осуждал тех, кто гордится тем, что презирает славу?
— Прекрасно! — поддержал его Тадеу.
— Потрясающе! — заключил, со своей стороны, поэт Аугусто Гарсия. — Я пока не думал об этом. Однако, видя такое одобрение со стороны нашего друга Тадеу, мне остается согласиться с ним.
Поэт Тадеу поднялся со стула. Он сжал кулаки, силясь сдержать гнев, но все же он не смог преодолеть свою злобу:
— Вы ненавистный старик. Старик! Я еще приду помочиться на вашу могилу.
— Ну-ну. От собачьей мочи даже трава не растет!..
Часть четвертая
I
С приближением экзаменов город изменился: стал молчаливым, жизнь в нем замерла. Повсюду царила атмосфера ожидания. В садах, в тенистых уголках — всюду были студенты, казавшиеся с каждым днем все более беспокойными и серьезными, заучивавшие наизусть наспех объемистые фолианты, которые, казалось, не имели конца, а в кафе или за столами пансионов занятия продолжались. Те, кто был равнодушен к сдаче экзаменов и старался продолжать праздную жизнь, оказывались одинокими и в конце концов, не зная, чем заполнить внезапное одиночество, открывали книгу и решались попытать счастья. Учили везде, и каждый стремился изобрести самый эффективный метод борьбы с недостатком времени, с усталостью и заботами, отвлекавшими их от работы. Белый муравей натягивал на окне влажную простыню, служившую освежающим занавесом, с тем чтобы в комнату не проникали лучи солнца. Однако поздно пробудившееся желание заниматься, которое было скорее показным, чем полезным, не мешало ему оставаться верным сиесте и ночным кутежам в доме соседки-портнихи, ставшей в последнее время весьма популярной. Сеабра изобрел еще более искусный способ: он погружал ноги на несколько часов в таз с холодной водой, утверждая, что это повышает умственные способности, понизившиеся из-за жары и усталости. Жулио почти не изменил своим привычкам, хотя в конечном итоге всеобщее настроение овладело и им. Он стал угрюмым и раздражительным. Мариане удавалось иногда уговорить его позаниматься вместе под тенью пышных лип Ботанического сада, где постоянно встречалось несколько групп студентов.
В аудиториях посещаемость падала, так как в настоящий момент полезнее и неотложнее были индивидуальные занятия. С другой стороны, в эти душные дни лекций, уже сами по себе неинтересные, становились отвратительными. На некоторых обязательных лекциях студенты оставляли окна открытыми, и при первом удобном случае несколько человек, заранее выбранных по общему согласию, прыгали на улицу. Между преподавателями и студентами существовало своего рода обязательство, выполнявшееся путем взаимных и молчаливых уступок. Для педагогов и учащихся экзамен был не концом их общения, в котором процветало бы взаимное уважение и доверие, а судом, в котором противостояли недоверчивый судья и подсудимый.
Первый студент из пансиона сеньора Лусио, пришедший на экзамен, рассматривался жертвой заговора. Рассказывая позже своим товарищам по кафе свою одиссею, он особо подчеркивал, что в этот день он слопал добрую порцию трески с картофелем.
— Сейчас никто не ест треску с картошкой за час до экзамена по анатомии! Меня осмеяли.
Он неосмотрительно, из простого любопытства пошел посмотреть на своих коллег в секционный зал; предварительно он хорошо пообедал, совершенно не подозревая, что не менее двадцати студентов в последний момент отказались сдавать экзамен. Когда педель, просматривая список учащихся, добрался до его фамилии, удрученный студент думал только о своем переполненном желудке и о том, что через несколько минут должен будет вдыхать запах и рассекать мертвое тело, переваривая одновременно съеденное за обедом.
— И это привело к ошибкам?
— Я толком так и не понял. Дело в том, что неприятный запах, который я ощущал во рту, мог исходить и от трески…