— К счастью, я с ней незнакома, сеньор доктор.
Не успевал самый захудалый студентик сойти с поезда, доставившего его в университетский город, как его тут же начинали величать доктором. К этому обращению, символически приобщающему к высшей касте, прибегали чистильщики сапог, наперебой предлагавшие свои услуги, женщины, обитающие в трущобах университетского квартала, которые стирали ему белье и становились любовницами, и все остальные, зарившиеся на его кошелек. Титул доктора даровал студенту права, труднодостижимые для того, кто не мог похвастаться такой привилегией, точно речь шла о чистоте крови. И даже власти чаще всего снисходительно относились к дерзким выходкам коимбрской молодежи, считая их проявлением свойственного поколению легкомыслия. Однако в последнее время студенческая среда пополнялась уже не только исключительно за счет отпрысков дворянства или крупной буржуазии. В Коимбру приезжали теперь и дети неимущей интеллигенции, пролетариата и крестьянства. Университет перестал быть оплотом аристократов по происхождению или новоиспеченных богачей; теперь в него проникали также привычки, честолюбивые стремления, присущие социальным группам, прежде не имевшим доступа в Коимбру. Кое-кто сетовал, что, становясь более демократичным, университет утрачивает веками складывавшийся стереотип студента, бесшабашного гуляки и весельчака. Те, кто пришел в него теперь, были слишком серьезны. Поэтому горожане решили, что они уже в состоянии противостоять этим самонадеянным докторам. И если и не бросали им открытый вызов, то выражали свое презрение, не обращая на них ни малейшего внимания. Незаметно в городе наметилось расслоение: торговцы, промышленники и обедневшая знать превратились в обособленные касты.
Насмешка Людоеда не имела, как он надеялся, успеха. Все сделали вид, что ее не расслышали. Их стесняло присутствие Жулио. Но Абилио, еще не освоившийся с университетской обстановкой первокурсник, который встретил Жулио и Мариану у дверей пансиона, вопросительно посмотрел на Жулио и, думая, что оказывает ему услугу, наивно пояснил:
— Это коллега сеньора доктора Жулио.
Людоед стукнул кулаком по столу с такой силой, что тарелки подпрыгнули.
— Презренный желторотый птенец! Кто тебе дал право совать свой нос, куда тебя не просят? Какие у тебя познания в антропологии, чтобы определить, что такое лакомый кусочек?
Ошеломленный этим потоком слов, юноша никак не мог понять, искренне или притворно раздражение Людоеда. Студентов-первокурсников называли желторотыми птенцами; университет встречал их целым арсеналом грубых выходок, издевательств и унижений, и, хотя подчас они были слишком жестоки, такой прием помогал новичкам скорее стать самостоятельными. Через несколько месяцев студентам вручали диплом «второкурсника», промежуточный и тоже унизительный ритуал, который тем не менее уже приближал их к привилегированному положению докторов.
— Вот теперь я чую, что пахнет жареным. Желторотый птенчик! Кто тебе разрешил усесться за этот стол?
Щеки Абилио вспыхнули, и его охватило такое острое чувство стыда, что он стиснул зубы, чтобы не расплакаться.
— Ну, вставай! Ты мыл руки перед обедом?
Абилио затравленно огляделся вокруг, точно бездомный пес, просящий за него заступиться.
— Я их вымыл с мылом, сеньор…
— Не валяй дурака. И попридержи язык. А если ты уже соблюдаешь гигиену, как и все в этом избранном обществе, запятнанном твоим гнусным присутствием, я тебя поздравляю. Как поживаете, уважаемый птенец? — Абилио, немного опешив, протянул ему руку, но сосед Людоеда, парень с оттопыренными, как у обезьяны, ушами, презрительным жестом отстранил его руку. — Убери свой отросток, кретин! За кого ты нас принимаешь?
Абилио спрятал руку в карман, и его охватила такая ярость, что он не задумываясь прикончил бы этих безжалостных мучителей. Он вскочил из-за стола, чтобы убежать, прежде чем кровь бросится ему в голову, но Людоед удержал его за плечи.
— Не рыпайся, дурачина! Оставайся на своем месте. Тебе надо поучиться у нас хорошим манерам. Ты же должен заслужить славное звание второкурсника. Выверни пиджак наизнанку и поработай у нас за официанта. Дай я тебе помогу.
Он насильно стащил с него пиджак, смеясь как одержимый над слезами Абилио.
— Что же ты приумолк? Или ты язык проглотил?
Сосед Людоеда подлил масла в огонь:
— Ты утратил дар речи? Так попробуй задуть мою зажигалку. Я хочу проверить, вдруг у тебя слабые легкие…
Дона Луз пулей выскочила в коридор, чтобы вдоволь посмеяться; от сдерживаемого хохота у нее сотрясался живот. Людоед отцепил резиновый шланг от висевшей на стене лейки, где обычно держали вино, и протянул его первокурснику.
— Если тебе трудно говорить, прополощи горло.
— Нет. Пусть сперва подаст нам рыбу, — сердито приказал субъект с обезьяньими ушами.
Пальцы Абилио с такой силой впились в деревянную спинку стула, что ногти у него побелели. Он не знал, что делать. Тогда Жулио неторопливо вытер салфеткой рот и подошел к Абилио. Он подтолкнул его к стулу и сказал:
— Не разыгрывайте из себя дурачка. Продолжайте спокойно есть.
Людоед крутил вызывающе торчащие усы, явно выражая намерение задать трепку этому зануде, который вмешивается не в свое дело.
— Насколько я вижу, защитников тебе не занимать. Так вот, ребята, — продолжал он, повернувшись к товарищам, — мы будем судить этого петушка нашим судом за неповиновение.
В этот момент вошел Сеабра, как всегда, с опозданием. Тщательно одетый, гладко причесанный, он одарил всех присутствующих широкой улыбкой. Уловив необычное оживление в столовой и заметив карикатурное одеяние Абилио, своего земляка и подопечного, Сеабра тихо спросил:
— Ты что, голубчик, натворил каких-нибудь глупостей?
Тут слезы градом хлынули из глаз Абилио. Сеабра оторопел. Он ожесточенно сражался с бифштексом, как всегда, очень жестким, и делал вид, будто так поглощен поединком между зубами и говядиной, что не замечает происходящего. То был ловкий и в то же время не роняющий достоинства способ избегать щекотливых для его престижа ситуаций. Однако, понимая, что необходимо выказать солидарность Абилио, Сеабра незаметно подмигнул ему. Он хотел намекнуть, что не стоит принимать всерьез эти обычные университетские забавы, но боялся скомпрометировать себя словами, ведь никогда не знаешь заранее, когда и кому из этих дикарей вздумается разбушеваться. Правда, он не сомневался, что Жулио его поддержит… Сеабра подражал его манере поведения, копировал фразы, привычки. И только не находил в себе мужества быть таким же небрежным в одежде, как Жулио. Модный галстук, хорошо сшитый костюм придавали ему уверенность в себе.
В дверях показался доктор Мадейра. Это был единственный жилец солидного возраста, библиотекарь. Он поселился в пансионе в целях экономии, хотя твердил всем и каждому, что предпочитает жить тут потому, что его привлекает веселое общество студентов, напоминающих ему годы юности. Он страдал бессонницей и радикулитом. Темные круги под глазами и болезненное выражение лица придавали ему вид мученика. Стоны порой звучали в его устах как наслаждение, ведь для доброго христианина страдания — кратчайший путь к достижению вечного блаженства.
— Добрый день, господа…
И на его ханжеской физиономии, казалось, было написано ожидание: кто бросит сочувственный взгляд на несчастного страдальца? Он никогда не снимал в столовой пальто. Дона Луз считала его неряхой и голодранцем и откровенно презирала.
— Принесите мне подушечку, дона Луз. Эти проклятые ноги совсем закоченели.
Жулио поднялся из-за стола. Абилио попытался незаметно выскользнуть вслед за ним, но один из студентов предупредил его бегство:
— Эй, петушок! Смотри не забудь про суд! Розно в три часа!
Доктор Мадейра понимающе улыбнулся:
— Оставьте парня в покое. Он еще не освоился… В мое время…
— В три часа! И даже представить страшно, что тебя ждет, если суд будет происходить заочно!..
Опустив глаза, не очень уверенный, что ему следует выслушивать до конца подобные предупреждения, Абилио наконец покинул столовую. В этот час студенты собирались в центральной части города, чтобы посидеть в университетском кафе или подождать подруг у входа на факультет. Они обсуждали внешность первокурсниц, любовные истории, какую-нибудь связанную с учебным курсом проблему, но прежде всего с упоением — результаты футбольных матчей. Можно было подумать, что судьба этой молодежи целиком зависит от спортивных успехов их идолов, так близко к сердцу принимали они колебания переменчивой футбольной судьбы. Вся эта обстановка пылкого энтузиазма, в которой каждый, кто не был студентом, чувствовал себя лишним, внушала Абилио страх. Его мысли и внимание рассеивались, и не было такого уголка, где бы он мог уединиться, чтобы вновь обрести утраченное спокойствие. В квартале Шавес, где прошло его отрочество, служащие и торговцы играли в этот час в кафе в бильярд, неторопливо, будто время остановилось, прицеливаясь, а молодые офицеры в наглаженных мундирах толпились вокруг досок с шахматными фигурами, обдумывая начатые партии.
Воспоминания были для Абилио ближе, чем окружающая его беспорядочная обстановка. Шум и толпа на улице обостряли чувство одиночества. Он замыкался в себе, как улитка в раковине, ненавидя и втайне мечтая получше узнать этот мир, не желавший его признавать. Отец Абилио погиб во время политических беспорядков, его нашли ранним утром на тротуаре с простреленной головой. Кое-кто высказывал предположение, что это самоубийство, хотя друзья предпочитали отмалчиваться. Карточные долги, разорение, отчаянье. Как бы то ни было, после него остались вдова и сын, которых равнодушные родственники бросили на произвол судьбы. А в наследие будущим поколениям — портрет углем, с лихо закрученными усами и бородкой, как у Афонсо Косты[4], и над портретом республиканский флаг, так что все это вместе напоминало алтарь. Абилио плохо помнил отца. У него о