— Знаю, — ответил Фрэнки. — И ты знаешь. А он явно нет. Тут без разницы. Он так думает. Он думает, мы тут в говне, а доказательство тут то, что он так думает и про себя, а думает он так, потому что базар не фильтровал с чуваком, который работает на Диллона. Должно быть, Кенни что-то сказал в конце концов, от чего он настропалился. Вот все почему.
— Ты его привел, — сказал Амато. — Я тебя про него спрашивал всякое, ты ж помнишь. И ты сказал, что он порядочный. Помнишь такое?
— Я ошибся, — сказал Фрэнки. — Откуда я, нахуй, знал, что так будет? Он и раньше был мистер Тугожопый, чувака вообще ничего не пронимало, не колется, и все тут. Я думал, он все сделает, и ага на этом. Я ж не думал, что он колоться пойдет к Кенни Гиллу.
— Ты мне раньше много срани заправлял про Доктора, — сказал Амато. — Он целиком на мне был.
— Ты и ошибся, — сказал Фрэнки. — И за твою ошибку я срок мотал. А теперь я хочу чего — я не хочу за свою ошибку дуба дать. Я тебе так скажу — перетрем и загладим? Вали на меня все говно, что захочешь. Я знаю. Не знал я только, что он язык распустит, но я его привел, и он распустил. Ладно, что теперь делать будем? Я не знал, что он полезет в великие комбинаторы. «Не могу я время тратить, я за сто штук у этого парня мельницу дерну». Я думал, он умный. А теперь вижу — нет, сраку свою спасать теперь будет, а говно в нас полетит. Ну его нахуй.
— Ты уверен насчет этого щегла Гилла, — сказал Амато.
— Я насчет него увереннее, чем про господа бога, блядь, — ответил Фрэнки. — В зоопарк ходил когда-нибудь, обезьян там видел? Это вот и есть Кенни. Вылитая, блядь, обезьяна, ноги колесом, да и короткие они у него притом. И туша здоровенная, а когда ходит — ходит, как, блядь, гиббон. Руки практически по земле волочатся на ходу. На него поглядеть, так кто-то его освежевал, в штаны влатал и отнял, блядь, дубину. И тупой он. Все-то знает, знает, как и что, потому что ему рассказали, а он слушал, и чувак говорил очень медленно, к тому же с расстановкой и громко. Слушать Кенни умеет. А так вообще дерево. О беседе у него такое вот представление — он слушает, а задаст вопрос кто-нибудь, он такой: ым, ым, ым. Вот тогда ему хорошо. А когда ему не очень, он ничего не говорит. Спросишь у него что-нибудь, он сидит и пялится на тебя, обдумывает. Пытается об этом думать. У него не очень получается, и он не быстрый. Есть лишний час — он дотумкает. Так вот у него и выходит. А потом, может, что и скажет. Обычно — то же самое, что ты ему говорил. Он всегда с тобой соглашается. В общем и целом, Кенни знает, наверно, всего две вещи. Нароешь одну — можно с ним разговаривать. А иначе нет. Еще он сопит. Сопеть он отлично умеет.
— А, — сказал Амато, — ну, по крайней мере, слишком крутого давать не будет.
— Но на Диллона он работал, — заметил Фрэнки.
— На Диллона и Уайетт Эрп[13] работал, — сказал Амато. — Я так понимаю, сам его видал, не забывай, не важно, что кто делал для Диллона. Диллону кранты.
— Кэллахэна помнишь? — спросил Фрэнки.
— Нет, — ответил Амато.
— Ну как же, — сказал Фрэнки. — Маляр там был. Работал раньше на мужика время от времени. Лайба взорвалась.
— Точно, — сказал Амато.
— Это Кенни Гилл сделал, — сказал Фрэнки.
— То было, — сказал Амато, — когда мы у дяди на поруках.
— А я вот как выяснил, что Кенни, — сказал Фрэнки. — Мне Китаеза сказал, его в суд вызвали, там жена шепнула. Шесть палок под глухой стеной.
— Кошмар какой так чувака мочить, — сказал Амато.
— Кэллахэн с тобой бы согласился, — сказал Фрэнки. — Почти все тогда потерял. Во-первых, ему жопу оторвало. Всего бы разметало, если б он дверцу до конца закрыл — тогда б контакт замкнуло. Китаеза мне говорит: «Кенни ебанат. На все пойдет, если ему Диллон скажет. Скажет Диллон: „Кенни, ты себе хер отчекрыжь“, — и Кенни отчекрыжит, вынет из штанов и давай кромсать. Куча ребят тут Диллона боится, а на самом деле они и не знают, что вообще-то они боятся Кенни».
— Лучше пусть мне Конни теперь машину по утрам заводит, — сказал Амато.
— Хорошая мысль, — согласился Фрэнки. — А если не грохнет, пусть до меня доедет и мне заведет. Не, надо что-то придумать. Я подумал вот, первым делом взял и подумал, надо нам Расселла убрать. Вот самое первое, что мне в голову пришло. Не нравится мне это, я никогда ничего такого не делал, но сукин сын этот, я тут в яме сижу, а в яму он меня сунул, я б его вообще за такое угондошил, вот честное слово.
— И это шибко хорошая мысль? — спросил Амато.
— Нет, — ответил Фрэнки. — Он уже дров и так наломал, и если мы его ушатаем, все так и поймут, что это мы. Так или иначе, ему все равно надо лампаду задуть. Либо он прав, и нам всем пиздец, либо он свалит в Канаду, либо его заметут с этой дрянью, и он загремит в рогачевку и больше уже не выйдет. Нет, теперь самое главное, чтоб у нас насчет Кенни голова болела. Не думаю, чтоб они его отправили со мной базарить. Я его знаю, я ему и на квартал подойти не дам, тут же заземлю. Значит, кого-то другого надо, а это у них выйдет не сразу.
— Плюс к тому, — сказал Амато, — станут ли они вообще с нынешними-то раскладами? Шуму слишком много.
— Станут, — ответил Фрэнки. — Нам надо теперь очень осторожно, по сторонам смотреть и всякое такое.
— Нет, — сказал Амато. — He-а, не могу прикинуть. Трясли мельницу Трэттмена. Обручи набили Трэттмену. Других причин у него нет, чтоб ему рога обламывали, а ребята не хотят, никого не торцуют просто забавы для. Нет, не ищут они нас. Про это никто уже больше и не думает.
— Джон, — сказал Фрэнки, — гляди, я б рад был, чтоб ты прав. Я долго жить хочу. Я только начал, и мне нравится.
— Я прав, — сказал Амато.
— Но ты не против, — сказал Фрэнки, — если я тут немного осмотрюсь.
— Фрэнки, — сказал Амато, — ты дергайся, сколько тебе влезет. Мы все сделали, и мы чисты. Съезжу я еще в Броктон пару раз, делами надо позаниматься. Дам тебе знать, когда пора прекращать дергаться и опять браться за работу.
11
Под конец утра Когэн выпил кружку темного у «Джейка Вирта». Сидел он в самой глубине, ближе к бару, и следил за барной дверью. В зале для еды за латунными поручнями в белых куртках сидели медработники, вокруг вились интерны, кружками пили темное и трепались про Новоанглийский центр медицины.
Митч зашел через вход в бар. Быстро обвел зал взглядом, засек Когэна и двинулся к нему по половицам, присыпанным опилками. На нем был простой спортивный пиджак из хэррис-твида, серые фланелевые штаны и темно-синяя рубашка с расстегнутым воротом. Волосы — черные и короткие. У него была очень светлая кожа. У столика он протянул руку и произнес:
— Джек.
Они поздоровались. Когэн ответил:
— Митч.
Сели. Когэн поманил официанта — поднял два пальца.
— Не-а, — сказал Митч.
— Тележку? — спросил Когэн.
— Жирею, — пояснил Митч.
Подошел официант.
— Мартини с «Бифитером», — сказал Митч. — Со льдом. Маслина. Так?
Официант кивнул.
— Обедал? — спросил Когэн.
— В самолете, — ответил Митч. — Обедал я в самолете. Ну и обед.
— Надо гуляш брать, — сказал Когэн. — По сути говяжье рагу, но туда помидоры кладут и всякое. Получается неплохо.
— А они там в переулке еще не закрылись, помнишь, туда еще все чердачники ходили, там давали говяжье рагу? — спросил Митч.
— «У Конуэя и Дауни», — ответил Когэн, — ага. Отличное же рагу?
— Я тоже так думал, — ответил Митч. — Меня туда как-то Диллон водил. «Ого, — говорю, — да ты все классные точки тут знаешь, да?» А день такой паршивый был, снег, все дела. Боже мой, вообще никуда не добраться, а у нас с этим парнем целое море проблем, и вот Диллон меня туда приводит. Весь рассвирепел. Злить-то Диллона как надо — стоит намекнуть, будто считаешь, он что-то по-захолустному делает. Сразу удила закусывает. От этого, и еще когда скажешь ему, что с ним-то все в порядке, дело не в нем. Но я-то думаю, что в нем как раз, а?
— Теперь да, — ответил Когэн.
— Сукин сын, — вздохнул Митч. — Прямо не знаю, наверно, я, бля, жирею, и мне пятьдесят один. Не знаю, с весом-то у меня никогда хлопот не было. Мне лет тридцать, тридцать было, господи, знаешь что? Когда мне было тридцать, боже ж ты мой, ты знаешь, кто президентом, блядь, у нас был? Гарри, нахуй, Трумен.[14]
— Ему ж уже лет сто, — сказал Когэн.
— Насколько я знаю, — ответил Митч, — он, блядь, подох уже. Хуй знает. Я, бывало, — я, бывало, картошку не ел, и больше ничего не надо было. Все неприятности кончались. Время от времени покачаешься, от картошки откажешься. А стаканчик пивца выпить всегда мог, если хочется.
— Может, и не один, — сказал Когэн.
— Ну, — согласился Митч, — может, разок-другой. Но тогда я мог себе позволить. А теперь — теперь не могу. Слушай, да я на стакан пива гляну — уже толстею. Зла не хватает. Все из-за кортизона, который принимаю, знаешь? От него раздувает. Я был, я доктору говорю, так и сказал ему, от этой дряни я стану такой жирный, что возьму и сдохну. А он мне — нет, как только прекращу прием, меня опять сожмет. А вот не сжало.
— А от чего ты кортизон пьешь? — спросил Когэн.
— От колита, — ответил Митч. — Прошлой весной болел, летом. Очень срано мне было. Да я и выпил-то немного, знаешь? Не так давно на нем и сижу. Ну вот только я чуть по-настоящему не заболел. Я был, мне к пенисману идти пришлось, и он мне пенициллин прописал, а я ему как-то забыл сказать, что я на кортизоне, и, наверно, так делать-то не полагается, смешивать их вот так вот. Где-то неделю я очень болел. Не мог ни сделать ничего, ничего.
— У меня жене его пить пришлось, — сказал Когэн, — кортизон этот. По-моему, его как раз. А может, и что-то еще. Но вес она не сильно набрала.
— У нее артрит или что? — спросил Митч.
— Сумах, — ответил Когэн. — Гулять она любит на природе сколько влезет, и у нее садик такой, очень приятный. И вот она в нем как-то была, а там сумах. Ну, она внимания не обратила — может, дернула не тот корешок какой-то, а не надо было, и тут же — вся в каломиновой мази ходит, все у нее чешется и не проходит. В общем, пошла она наконец к врачу, а он ей говорит: у вас это в крови, — тут-то она и стала эту дрянь пить. И до волос дошло, знаешь? Весь череп обсыпало, за ушами и везде. Она раньше меня встает, на работу уходит раньше, и раньше меня будило, когда в ванной