оворя уже о том, что оставил меня вообще без какой-либо помощи. Мне даже не сбрасывали лекарства.
Я не сомневалась, что Химик следит за мной в монитор, словно за мышью в клетке, и по каким-то обдуманным им причинам не вмешивается в естественный ход патологического процесса — видимо, ждёт определённого момента, некой точки, в которой он должен будет получить результат. Вот только что ею является? Развитие тяжёлых осложнений? Критического состояния?
Ужасные догадки пронзали меня острыми осколками страха, и я, всхлипывая, опускала в подушку горячий лоб. Тело сотрясалось от кашля. Сердце отбивало глухие удары. Выворачивало каждый сустав, тянуло каждую мышцу. Сковывало ужасом душу. Как мантру, я повторяла про себя успокаивающие фразы.
«Он не убьёт меня. Он сказал, что не сделает этого быстро. Я ведь нужна этому уроду. Нужна, потому что напоминаю Илону. И потому что являюсь тем, перед кем можно хвастаться начистоту, откровенно говорить о злодеяниях и о том, как он умело их провернул. Он не допустил, чтобы со мной случилось что-то серьёзное. Не бросит меня без помощи»…
Но именно это Химик пока что и делает!
Чем дальше шло время, тем глубже эти слова тонули в приступах сухого, беспрерывного кашля и бессильных слезах, что молча текли по моим щекам. Горло болело так, что стало невозможно глотать. Я перестала различать, есть у меня высокая температура или нет — всё слилось в одно сплошное бессилие, из которого я лишь изредка выныривала на поверхность, чтобы понять: именно так Химик и замучил многих. Так все и умирали: в агонии, в одиночестве, испытывая перед смертью невероятные муки.
Прошли четвертые сутки, наступили пятые. К этому времени я с трудом могла даже садиться в кровати. Лишь раз в сутки я, собираясь с силами, просто падала на пол и ползла в душевую, где открывала кран, тут же пила и ещё с час лежала, набираясь сил для возвращения на кровать, забирание на которую удавалось после нескольких позорных падений. Все эти действия сопровождались выворачивающим до тошноты кашлем. И я, ползая по холодному полу с колотящимся до боли сердцем, представляла, как где-то по ту сторону монитора Химик веселится, время от времени напряжённо изучая мою скрюченную фигуру на предмет появления признаков, которых он долго ждал…
Утром шестого дня я обнаружила себя лежащей на полу, рядом с душевым поддоном, в окружении густого белого пара. Рядом шумела вода: едва я это поняла, то сразу почувствовала попадающие мне на лицо тёплые мелкие брызги. Опять взорвалось болью сердце — весь прошлый день и накануне ночью это место тянуло так сильно, что я то и дело просыпалась, вытаскиваемая из забытья вонзаемым в грудную клетку крючком; посреди кошмаров, в которых её раздирало на части неведомоечудовище. Точнее, называть испытываемоемною состояние сном можно было с большой натяжкой: скорее мой обессиленный интоксикацией организм просто вырубался, словно перегревшийся электроприбор.
Свет резал глаза так, что я со стоном снова закрыла их. Как я вообще очутилась на полу? Последнее, что помню — это как открывала кран, надеясь подышать горячим паром, имитируя ингаляцию. Затем — разрывающе сильное сердцебиение и темнота. Должно быть, я потеряла сознание. Долго я так пролежала?
Попытка пошевелиться отозвалась в сердце мучительной болью. Я вновь беззвучно заплакала. Надо же, откуда-то на это взялись ещё силы… А что, если у меня пневмония? Я ведь умру без антибиотика…
Химик, Михаил Филин, словно психопат Фредерик Клегг из Коллекционера — богатый хладнокровный собиратель бабочек, однажды словивший в морилку особенно крупный живой экспонат в виде молодой женщины…
В голове вспыхнул вдруг образ матери: её улыбка, небесного цвета глаза, тёмно-русые волосы, забранные в хвост. Голубое ситцевое платье, которое она носила дома… В этом моём представлении мама выглядела совсем молодо, не так, как в последние годы жизни, — максимум моей ровесницей.
«Мам, я не хочу умирать», — пронеслось у меня в голове. И вдруг я поняла, что перенеслась в широкую комнату со знакомой обстановкой: голубоватые стены, свет, проникающий сквозь занавешенные цветастыми шторами два небольших оконца, на подоконниках которых буйно цветёт герань. На полу с деревянными досками — вытертый красный с коричневым орнаментом ковёр. У одной стены — диван, накрытый бордовым пледом. У другой — старый советский шифоньер, а рядом, по обе стороны от круглого стола с кружевной белой скатертью, стулья. И на ближайшем ко мне сидит бежевый плюшевый медведь Колобок — совсем ещё новый и не потрёпанный.
Конечно, я нахожусь в гостиной нашего дачного дома в Поздняково, и тут всё почти так, как в моём детстве — только слишком светло, непривычно чисто и тихо.
— Мам, я что…
Мама заключила меня в объятия — такие тёплые, уютные и родные. Я снова почувствовала себя маленькой девочкой, которой так нужны ласка и защита. От мамы шёл терпкий аромат цветов и духов «Красная Москва» — совсем как в детстве. Когда я, наконец, отстранилась, мамины глаза сверкали любовью: казалось, она жадно впитывала моёлицо и всё никак не могла им насладиться.
— Я скучала по тебе. Все мы. Мам, но ты же…
— Умерла, верно, — голос матери, который я не слышала семь лет, вновь раздался рядом со мною и узнавать его было невероятным восторгом. — Но это не значит, что ты не можешь больше обратиться ко мне. И не значит, что я не смогу тебя выслушать. Ты ведь сама это понимаешь? — в глазах матери блестели слёзы. Подойдя ко мне ближе, она с восхищением бросила на меня взгляд и ласково провела рукой по моим волосам. Жест был полон любви, заботы и вызывал приятное до слёз чувство — в отличие от похожих поглаживаний Химика, после которых трясло от омерзения. — Ты стала такой взрослой и красивой, моя Катюша. Я никогда не переставала тобой гордиться.
— Мама, — тут силы начали медленно уходить. Мать заботливо поддержала меня и усадила на диван. Не переставая обнимать, она внимательно и молча ждала, пока я выскажусь. Я горько улыбнулась — мама всегда была очень переживательной, и порою я именно поэтому предпочитала по возможности тихо решать свои проблемы сама, не желая видеть, как она расстраивается.
Но сейчас меня прорвало.
— Мам, всё… Наверное, всё кончено. Я не знаю, что делать, и не знаю, где выход. Как мне спастись… от него, — я шмыгнула носом. — Антона не стало, Марго… Марго тоже. Тима… Папа и остальные думают, что я мертва, мам, и я действительно в шаге от этого. Иногда думаю — может, я заслужила такой итог? Папа… я ведь злилась на него, потому что он смог стать счастливым без тебя. С другой женщиной. Не понимала этого… А когда умер Антон, сама оказалась… ещё хуже.
Я судорожно вздохнула и разрыдалась в голос.
— Я ведь любила его и сейчас продолжаю. Но… как мне теперь это говорить? Я никогда не думала, что так быстро смогу… предать о нём память. И… о Марго, выходит, тоже. Если бы ничего не произошло и я бы осталась там, на свободе… не знаю, как бы с этим жила.
Мама тихо гладила меня по спине.
— Ты всегда была доброй. И преданной. Я понимаю твои чувства. Это нормально, что тебе тяжело. Но я знаю, ты сможешь найти силы принять то, что произошло, и даже со временем взглянуть на это с другой стороны. Простить себя. Просто позволить себе быть счастливой, как позволить это и нашему папе. Знаешь, ведь ничего не случается просто так. Папа уже успел тебе это сказать — говорю и я.
— Ну… да, — я не особенно удивилась тому, что мама об этом в курсе. — Но разве у меня… может быть ещё что-то хорошее? Этот гад… перехитрил нас всех и победил, а я у него в плену. Он собирается замучить меня и убить! И я боюсь, что… у меня нет шанса на спасение. Нет возможностей противостоять ему.
После того, как я высказалась, мне действительно стало легче — только сейчас я осознала, как сильно меня душил страх.
Мама, обняв меня крепче, прошептала в ухо:
— Только не у тебя. Ты с детства была сильной. Всегда упрямо добивалась своей цели, даже целью этой было сделать первые шаги до дивана и не упасть, достать шоколадку с высокого буфета или выбраться из зарослей подсолнухов.
Я невольно улыбнулась, но вновь помрачнела:
— Тогда всё было намного проще. А сейчас… — я почувствовала лёгкое беспокойство. — Мама, если я вижу тебя и говорю здесь, с тобой, значит уже умираю? Этот псих ввёл мне инфекцию и бросил одну… Если я тут, то моё тело, вероятно, на полу «банного» отсека. Или уже нет? Может быть, Химик нашёл его и куда-нибудь перенес?
«Только не резать на части…»
Мысль о том, что эта сволочь может с ним сделать — возможно, уже делает в этот момент, вызвала яркую вспышку тревоги.
— Тебе надо возвращаться, — будто прочитав мои мысли, заметила мама и мягко отстранилась от меня. — Что бы он ни задумал — я сделаю так, чтобы всё прошло как можно менее болезненно.
— Но… — несмотря на стремление вернуться в свою реальность, мне дико не хотелось, чтобы мама уходила. Там, с Химиком, я снова буду испытывать ужас и боль, и сейчас сильно желалось лишь одного — отсрочить эти моменты хоть на несколько секунд. Побыть наедине с мамой.
— Постой, — взмолилась я, поднимаясь вслед за мамой с дивана. Мне страстно хотелось кричать, чтобы она осталась; сказать, как мне её не хватало все эти годы, спросить и рассказать ещё многое. Мама словно бы поняла это: остановившись, она дотронулась на прощание рукой до моего плеча.
— Милая, я знаю — тебе будет трудно, но ты со всем справишься. Не сразу, со временем, но точно. Просто поверь мне.
— Химик… он не узнает… о нашей встрече? — задала я по-детски глупый вопрос, который вдруг показался важным.
— Нет, — легко рассмеявшись, заверила мама. — Это место доступно только нам. Он не попадёт ни во что подобное… даже после смерти. В некотором роде он уже сейчас заперт в собственном котле мучени, и варится в нём. Никто не в силах его спасти. И самоелучше — это оставить его там.
— Хорошо, — кивнула я. Шумно втянула носом воздух, успокаиваясь, и прошептала: — Я люблю тебя, мам.