На миг мне вспомнился сон — бурая, залитая кровью человеческая печень, нарезанная на аккуратные части… В глаза мне бросилась мутно-зелёная волна. Я сглотнула, стараясь прогнатьтошноту.
Запах жареного мяса. По мере того, как Химик подходил ближе, я различала его всё более явственно. Меня охватил тошнотворный страх, а к горлу подступили спазмы. Невыносимо хотелось, чтоб данное блюдо оказалось как можно дальше от меня. Стараясь не смотреть на чёрные куски непонятного нечто, я инстинктивно отодвинулась, вжавшись в поднятую до сих пор спинку кровати.
— Доброе утро, — невозмутимо произнёс Химик. Несомненно, он заметил мою реакцию, но предпочёл промолчать. Однако в его глазах забрезжило какое-то понимание, отчего голубые колодцы глаз вдруг ухнули внутрь, демонстрируя далёкую опасную глубину. Левая бровь совсем чуть-чуть поднялась, а рот растянулся в едва заметной улыбке. Всё это необъяснимо напугало ещё сильнее. Мне хотелось закричать, хотелось выбить у него из рук поднос, но, увы, — я была ещё слишком слаба.
— Я приготовил завтрак, — глубоким мелодичным тоном заявил он. — Тебе надо начинать есть.
Не дожидаясь моего согласия, он взмахнул прозрачной пластиковой вилкой, которую взял с подноса и подцепил ею кусочек.
— Давай. Ну же, не бойся.
Скривившись, я наблюдала за тем, как вилка с содержимым подносится к моему рту. Запах напоминал прожаренное куриное мясо. Неожиданно рот мой наполнился слюной, и я только сейчас осознала, как голодна.
Разомкнув дрожавшие губы, из которых со свистом вырвался воздух, я снова вдохнула, и в этот момент Химик впихнул жареную субстанцию в мой приоткрытый рот. Первой мыслью было немедленно выплюнуть пищу, но челюсти чуть ли не самопроизвольно начали жевать. Во рту разлился вкус восхитительного мяса. По консистенции, впрочем, еда больше напоминала резину — что-то вроде тягучей жевательной конфеты, но хуже от этого не становилась. Отогнав и надёжно заперев на задворках подсознания мысли о сне, я довольно быстро прожевала ароматный кусочек и проглотила его.
— Как видишь, оказалось не страшно, — с иронией произнёс Химик, подцепляя на вилку следующий и поднося мне.
На этот раз я сама ухватила его ртом с вилки и принялась есть. Затем — ещё один и ещё. По желудку начало разливаться тепло, но внутреннее напряжение не собиралось меня покидать, хотя, если честно, я не понимала, что ещё оно могло быть вызвано. Допустить, что Филин мог подсыпать мне что-нибудь в пищу, представлялось бессмысленным — в моём беспомощном состоянии он и так мог вколоть мне всё, что угодно. Однако стоит заметить — всёто время, что он кормил меня, глаза его не утрачивали глубины и удовлетворенно наблюдали, как пустеет тарелка.
Когда на ней больше ничего не осталось, Химик с видимым облегчением сгрудил грязную посуду на поднос и отставил его. Затем достал из кармана шприц объёмом в один миллилитр, спиртовую салфетку и быстро осуществил инъекцию в дельтовидную мышцу моего левого плеча.
— Это для профилактики рвоты, — пояснил он. — Теперь можешь пить, — Филин открутил синюю крышечку бутылки, наполнил на треть незамеченный прежде мной белый пластиковый стакан и поднёс к моим губам. Я охотно потянулась ему навстречу. Потёкшая по моему горлу и пищеводу живительная влага показались эликсиром бодрости, тем более что до этого пить мне разрешалось разве что по глотку в сутки.
Пока я жадно глотала воду, Химик, не отрываясь, смотрел на меня — как показалось, испытывающе. Но когда он забрал у меня пустой стакан и отошёл, как-то по-особому склонив голову, я поняла: во взгляде его светится торжество и… умиротворение.
— Так будет справедливо, — прошептал Химик. — Для моего брата. Он хотел быть с тобой, я это знаю.
В моей душе всколыхнулась буря. Слабая, как единичный всполох песка под порывом ветра, который мечтал стать торнадо, но даже на четверть не имел его сил. Как эта сволочь может бессовестно упоминать о Вале — брате, которого сам же убил? Да и к чему он это делает?
— Ошибаешься, — тихо, но твёрдо прошептала я. — Он видел во мне друга и… только. Ты сам пытался внушить ему… остальное, потому что упивался своими фантазиями и проецировал их на брата, — каждое слово отдавалось болью и тяжестью в области шва. — Ты ведь сам… признал это.
Филин опустил взгляд. Плечи его опустились. Он дернулся так, будто пытаясь подавить икоту, и сглотнул. А затем поднял голову и посмотрел на меня.
— Иногда ты просто не понимаешь некоторых вещей… Так или иначе, я дал ему тебя, а тебе — его. Ты получила то, чего лучше в своём положении он и не мог бы тебе предложить.
— Что?… — прошептала я, чувствуя, как ужас заползает мне в лёгкие тонкой змеей.
— Его сердце, — он распрямился. В его лазурных глазах блеснули слёзы, а щёки вспыхнули румянцем. — Благодаря кровеносной системе твоего организмаего частицы поступят из тонкого кишечника в сосуды и распределятся по всем тканям и органам. Теперь оно по праву будет частью твоего тела.
Голова закружилась так резко, что я подумала, будто уже потеряла сознание. К горлу вмиг подступила жидкость, и меня стошнило. Перед этим я рефлекторно наклонилась, так что рвотные массы попали мне на собственные укрытые одеялом бёдра.
Рот наполнился привкусом мяса. Ещё один спазм и ещё. Из глаз полились слёзы. Меня сотрясали конвульсии. Рёбра словно раздирали железные щипцы. С огромным усилием я повернулась к краю кровати и, задыхаясь от рвотных масс, попыталась склониться. Шов на груди взрывался болью. Прижимая к нему ладонь, я ждала, что она вот-вот станет мокрой от хлынувшей наружу свежей крови.
Крови, в которой скоро окажется новое человеческое ДНК…
Когда противорвотное наконец-то подействовало, я всё ещё кашляла, даже несмотря на боль, силясь исторгнуть из себя то, что ещё осталось в моём желудке. То, что являлось останками Вали.
Глава 55
Ты — самоесветлое, что было у меня здесь, доченька. Ты мой лучик тепла среди тёмного сырого кошмара и единственное, ради чего я всё время молилась, чтобы выжить.
Ты и не представляешь, какую растерянность одновременно со счастьем я испытала, когда ты появилась на свет. Я понятия не имела, как признать это необыкновенное явление — то, что ты появилась у меня, словно пришедшее из ниоткуда чудо. Да, это воспринимается именно так — несмотря на знание того, что ты была создана моим организмом, что всю беременность мы были с тобой одним целым, а потом ты вышла из моего тела, наполовину состоя из моей генетической информации. Быть может, все мамы испытывают удивление, когда после всех изменений тела и перенесённых родовых мук появляется самый настоящий ребёнок?
Прости, что когда-то я совсем не хотела думать о тебе и даже вспоминать о твоём существовании. Надеюсь, ты была тогда достаточно маленькой, чтоб ничего этого не почувствовать, иначе мне нет оправдания. Это происходило задолго до твоего рождения — после того, как я впервые узнала, что ты у меня есть. Сейчас невыносимо и странно вспоминать, что моей первой реакцией на данную новость был ужас. Тот, что затмил даже потрясение женщины, давно простившейся с мыслью о ребёнке. Мне несложно сказать, чем он был обусловлен. Стыдом? Определённо, да. Но гораздо больше — страхом за тебя и пронзительным, как кровавые слёзы, чувством вины перед тобой.
Как же ясно я помню сейчас ту дату, горящую на табло ядовитым зелёным. Пятнадцатое августа.
После того жуткого завтрака прошло несколько дней, но моё тело до сих пор терпело его последствия. Осознание того, что я, пусть и обманным путём, употребляла в пищу человеческие останки, мучительно жгло, да ещё участвовала тем самым в осквернении тела Вали, заставляло чувствовать себя нечистой без возможности отмыться. Гадливость от представления того, что сделал Филин перед тем, как мерзко использовал меня в своём извращенном ритуале, сводила с ума. Порою я часами не могла унять слёзы и нервное дрожание; иногда впадала в ярость и начинала кидать в стены всё, что попадалось под руку, в конце с трудом сдерживаясь, чтоб не броситься на них своим телом. Хотелось кричать, рвать на себе волосы, царапать до крови кожу, но всё, что я делала, уставая — оседала на пол и плакала, закрывшись руками. Шов на груди при этом горел так, будто грозил вот-вот лопнуть, и, честно говоря, мне это совсем не казалось проблемой — бывало, я этого даже хотела. Вот только он оказался на удивление прочным: Химик, как говорится, «шил на совесть». Выражение, безусловно, образное — ведь совести у него, как таковой, не было.
Но больше всего доставалось моему желудку, который немедленно начинал выворачиваться всякий раз, когда требовалось поесть. Тщательно упакованные и плотно закрытые контейнеры с пищей вновь сбрасывались ко мне через платформу в палату, но я не могла на них даже смотреть без рвотных позывов. Помню, как отважилась поужинать через два дня после того ужасного утра. Глубоко дыша, я подошла к двери, присела (шов отозвался болью) и с опаской подняла упаковку. Развернув её с таким чувством, будто исследую склизкий клубок дождевых червей, я запоздало подумала, что Химик, возможно, снова решил поиздеваться и засунул туда ещё чьи-то останки, но всё же откинула крышку контейнера. Внутри оказалось вязкое картофельное пюре… и размятые куски нежно-розового цвета.
Контейнер выпал из рук. Зажимая руками рот, я бросилась в санузел, стремясь задержать хоть на мгновение рвущуюся наружу смесь желчи и воды, которую я неукротимо пила двое суток в надежде отмыть желудок от любых следов сердца Вали.
Рыба, это была просто красная рыба…
Я хотела есть, но в то же время не могла. Ослабленная голодом и самим послеоперационным периодом, я часами лежала на кровати, испытывая тошноту. Счёт времени опять потерялся. Дурнота, недомогание и изжога стали моими постоянным спутниками, и даже затихание боли в ране являлось слабым утешением.
В какой-то из дней опять заглянул Химик. Я была в полудрёме и не стала удостаивать его ни взглядом, ни словом. Даже когда он воткнул в меня катетер с капельницей и сделал ещё несколько уколов.