казалась не готова её принять…
Хруст прямо над моим ухом — такой, будто что-то укусили и принялись жевать. Моих ноздрей достиг неожиданно приятный запах знакомой сладости.
— Лишние сотрудники — они всегда путаются под ногами. Так было и здесь. Однако в конечном итоге они оказывались мне полезными: они становились моим материалом.
Филин вновь раскрыл мне рот и вложил туда нечто продолговатое на палочке. Затем сжал мои челюсти. Секундный хруст, давление зубов на твёрдый предмет — и сразу за ним выраженный вкус шоколада.
— Ну и конечно, экспериментирование с побочными эффектами препарата. Люблю извлекать из них пользу, — промурлыкал он, насилуя мои челюсти так, чтобы я жевала, при этом не забывая говорить в самоеухо. — Смешение серотонина с дофамином в нужной пропорции, несколько свойств моей уникальной крови — и в результате имеем мощнейший галлюциноген. Его ты и наблюдаешь сейчас во второй пробирке.
Моргнув, я уставилась на бесцветную жидкость внутри стеклянной ёмкости.
— Пока не решил, что с ним делать, — запах шоколада залеплял мне теперь рот и нос. — Знаю одно: у некоторых людей он вызывает летальный исход. После серии истинных галлюцинаций сердце вдруг сбивает свой ритм, замедляет и, в конце концов, останавливает совсем. Особенности нарушений обмена серотонина, ещё и вследствие его передозировки… Иногда я задумывался над тем, какие видения испытывают перед смертью подопытные, что приняли это интересное химическое вещество. Страшные? Грустные? А может, наоборот, радостные?
Мне вспомнился вдруг ужастик «Звонок», на который я, Тим и Антон ходили в молодости в кино, а потом пересматривали ещё пару-тройку раз: там главная антагонистка, девочка-призрак из колодца, обладала способностью выжигать изображения в мозге других людей, а в непосредственный момент убийства доводила «видеорядом» буквально до смерти.
— А ещё интереснее, — пальцы, похожие на больших пауков, заползли в мои ненастоящие волосы и принялись перебирать их, тянуть, раздвигать, касаясь кожи на шее, — какие образы увидишь ты, Катя.
«Что?!»
От ужаса моё дыхание участилось. Запертое в послушном кукольном теле сердце снова забилось, как сумасшедшее. Организм всеми способами пытался кричать о том, что живой, бился под водой до крови в корку холодного льда подавленной воли.
— Да… Я не могу больше рисковать собой, Кать. Ты пыталась убить меня — человека, которого менее всего предпочтительно терять современному миру.
От прикладывания его губ к моей мелко дрожащей спине по телу прошла неприятная волна.
— Дальше я смогу обойтись без тебя. Запасов твоего молока хватит на месяц-другой, а после… что ж, придётся перевести на искусственное питание. Для большего пожертвую малым… Даже с такими небольшими погрешностями эксперимент состоится, и твоя дочь поможет мне осуществить мировой научный прорыв. А начать с ней работу я смогу уже на днях — она окрепла настолько, что сейчас её состояние тождественно равно наблюдаемому у самой здоровой категории новорожденных, причём доношенных. Так что первые испытания она должна выдержать.
Сердце, недавно ещё колотящееся и заявляющее о себе, застыло. Из моих расширенных глаз молча выкатились слёзы и упали на неподвижные щёки.
— Ты не Илона, — с сожалением и убежденным напором — таким, будто уговаривал сам себя — произнёс Химик, тщательно промакивая мне лицо взятой со стола салфеткой. — Но ты навсегда останешься с ней. Я думаю, она на меня не обидится. Она поймёт… Ведь ты тоже много для меня значила, Катя.
Повернув мою голову к себе, он поцеловал меня — мягко, не размыкая рта. Просто прильнул своими губами к моим и стоял так, смакуя понятное только ему удовольствие. А я, не способная даже отвести взгляд, была вынуждена разглядывать его опущенные веки со складками, которые перемежались веточками сине-зелёных вен. Мне было гадко, мерзко и неприятно. Подобно поцелую дементору из Гарри Поттера, этот также вдыхал в меня нечто грязное, попутно пытаясь высосать душу. Если бы губы мои были разомкнуты, вероятно бы, так и вышло.
— Я сделаю это через сутки, двадцать восьмого марта, — отстранившись, мягко сказал Химик. — В день, когда мне исполнится сорок один.
Грянули начальные такты Пятой симфонии.
— «Сама судьба стучит в дверь» — так отзывался о данном произведении сам его автор, Людвиг ван Бетховен, — со значимостью прокомментировал Химик.
Снова прижавшись к моей голове, он с пробирающей до костей нежностью прошептал:
— Ты станешь отличным подарком на мой день рождения.
Глава 57
Говорят, незадолго до смерти у тебя проносится перед глазами вся жизнь. Не знаю, правда это или красивый миф. Возможно, только за непосредственный миг до того, как умрёшь?
С другой стороны, будет ли тебе в тот самый роковой миг дело до ожидания вспыхнувшей спички, в коротком пламени которой пронесутся все, как одно, воспоминания самых запомнившихся моментов жизни? Было ли так у Антона в момент, когда он, стоя в злосчастной луже, смотрел мне в глаза и понимал, что все кончено? Или у Марго в те страшные секунды наблюдения за полётом коробки с гремучей ртутью? Успели они лишь испугаться, поняв, что не выживут, или прочувствовали тот самый последний миг полностью? Не знаю. Да и все же, мне слишком больно представлять себе такие подробности.
Кто-то, как они, умирают мгновенно или почти мгновенно (потом мне сказали, что смерть Антона наступила через одну-две минуты после удара током, так что мой муж не мучился долго). А некоторые ждут своей смерти несколько дней, месяцев, а то и лет. Например, моя мама. Например, я.
В таком случае есть время подготовиться, завершить свои дела, но жить с ожиданием своего конца тоже задача нелёгкая. Поэтому вопрос «какой вариант лучше для самого человека» остаётся открытым.
Да, во втором случае у тебя есть время помыслить о многом. Но эти мысли берут в свой тягостный плен. Плен терзаний, вопросов без ответов, тоски по близким, которых ты покидаешь. И мучительных, полных самообвинения размышлений о том, смог ли бы ты избежать печальной участи, если бы сделал то-то и то-то.
Я прошла весь этот путь ада. Сейчас, лёжа на своей кровати вот уже около суток и лишь последние четыре часа — без всяких проявлений кататонии, я понимаю, что готова проститься с жизнью.
Осталось только одно незавершенное дело — то, которое откладывала до последнего. Но сейчас мне больше нет смысла бегать от самой себя.
«Однажды ночью тебя усыпит газ, а затем ты очнёшься перед участием в процедуре, которая заберёт твою жизнь», — так он сказал. Значит, для меня всё скоро закончится, и тогда жизненные сомнения станут неважными. Поэтому, прежде чем такое произойдёт, я должна, наконец, сделать это. Заглянуть тщательно избегаемой правде в глаза и мысленно высказать себе то, что давно собиралась и не решалась.
И эти мои слова — лишь об одном человеке.
Ни дня не проходило здесь, в этом отвратном подвале, чтобы я не вспоминала тебя, Тим. Ни одного, начиная с самого первого. Я всё время думала о тебе и продолжаю думать. Если бы ты знал, как мне хочется верить, что ты тоже, как я, ещё жив. Но представлять, что с тобой могло произойти за это время плохого, я категорически не могу и не хочу. Поверь, я бы многое отдала за то, чтобы просто увидеть тебя живым и здоровым, поговорить с тобой, услышать твой голос, как раньше. Наверное, ради этого даже рассталась бы с жизнью. Такие мысли периодически приходили мне здесь в голову… Но только взамен на твою свободу. Кто-то из нас должен двигаться дальше, чтобы стать счастливым, и ты это заслужил, я знаю.
Я скучаю по тебе, Тим. Мы были вместе почти всю жизнь, и, наверное, ты представляешь, как мне не хватает тебя — твоих шуток, веселья, доброты и просто твоего общества. Если ты жив и в порядке — я знаю, тебе точно также не хватает меня. И даже в большем смысле не хватает. Тогда, перед нашей последней встречей, я всё поняла и, надеюсь, правильно — иначе подумаю, что начала превращаться в нарциссическую персону, как он.
Конечно, это не оправдывает с моей стороны того, что произошло позже. Да, меня до сих пор гнетёт чёртов стыд. Перед самой собой. Перед тобой, Марго и Антоном. А тем более перед дочкой, которая из-за этого теперь оказалась в опасности. Я назвала её Элиной, Тим. Ты ведь знал, что если у тебя когда-нибудь будет дочь, её будут звать именем тёти Марго… Так оно и вышло. Ты смог бы стать хорошим отцом, я уверена. В тебе очень много тепла, любви и отзывчивости, и, несмотря на прошлые ошибки, ты один из лучших людей на этой планете, кого я знала. То есть — знаю.
Я могу лишь предполагать, как было бы у нас всё дальше, если бы нас не похитили. Да, нам бы пришлось нелегко. Скорей всего, решили бы, что произошедшее было ошибкой под влиянием эмоций, алкоголя и стресса, и постарались бы вернуться к обычной дружбе. Ведь казалось невероятным думать, что мы могли бы после всего сразу начать встречаться, делая первые робкие шаги в виде встреч в тихих уютных кафе и скромных вечерних прогулок на подсвеченных фонарями улицах… Нет — мы бы определённо перестали общаться. Хотя бы на какое-то время. Пока бы я, конечно, также не узнала шокирующую новость. А теперь… Да, у меня было время всё обдумать, это так. Но в том и дело, что я не могла — мне было так тяжело возвращаться мысленно к тому вечеру, что я гнала воспоминания прочь. Видимо, я трусиха — мне было проще представлять, что ничего не было. Глупый побег от себя.… По этой же причине я мысленно звала дочку только своей. Просто мне было сложно принять и осознать её ещё и твоей. Прости. А я ведь видела её всего лишь раз и то не вблизи. По-другому он не показывал и не давал мне с ней находиться. Мне невыносимо представлять, как Элиночка, наверное, плачет одна, и сама начинаю плакать, потому что хочу взять её на руки, поцеловать, прижать к себе и успокоить. Посмотреть на её личико, подумать, на кого она больше похожа. Хотя, наверное, этого пока что не скажешь — по младенцам трудно понять. Неужели моим мечтам не суждено осуществиться? Неужели наша дочка останется с ним?