на.
Вчерашний день прошёл в полузабытьи. Всё смешалось в один хаотичный ком. Алкоголь, всевозможные настойки. Слова, объятия друзей и папы. То, как я плакала, не желая ехать домой. Ночь, проведённая в бреду на диване в гостиной моего дома под пледом, которым меня накрыл Тим и который напоминал тяжёлый, вдавливающий металлический пласт. И тяжёлое, раздирающее изнутри до крови чувство — несравнимоедаже с тем, если бы меня будто ударили по голове чем-то тяжёлым. Оно скручивало и кололо, заставляя вновь и вновь задыхаться и испытывать боль.
Через два часа должны состояться похороны моего мужа. Я до сих пор не могла в это поверить и принять. Несмотря на то, что то время и та дата с каждой секундой становились ближе, происходящее не делалось реальнее. Наоборот, оно ускользало, как песок сквозь пальцы. И даже факт того, что мне сейчас предстояло пойти на кладбище, не мог меня убедить.
Как не могли ни врачи, ни сотрудники ритуальных услуг, ни кто-либо ещё.
Но сколько бы людей меня ни окружало вчера и сегодня — родных и посторонних — ещё никогда в жизни я не чувствовала себя столь одинокой.
Встав с дивана, я медленно подошла к старому маминому трюмо и глянула на своё отражение. Чёрный шарф, чёрное платье. Чёрные волосы — гладкие, идеально уложенные и блестевшие до неприличия. Бледное лицо с покрасневшими глазами, белки которых опутаны сетью лопнувших капилляров.
На ум мне пришло дурацкое сравнение с Мортишей Аддамс.
Даже не усмехнувшись, я, как на автопилоте, взяла помаду с коричневым оттенком и принялась наносить её на губы.
— Катюша? — услышала я робкий голос отца. — Доченька, можно ненадолго к тебе, я тут…
Не отрываясь от занятия, я замечала, как с приближающимися шагами сзади меня появляется отражение папы. У меня смутно проскользнула мысль о том, как непривычно видеть его в смокинге и галстуке, но через секунду ушла, уступив место равнодушию.
— Ты… хорошо, что ты… В общем, хотел сказать — с тобой следователь хочет поговорить.
— Что?
Рука моя дрогнула, и я чуть не провела помадой мимо губ.
— С тобой… О Боже, ты что, целую бутылку прикончила?? Как же сегодня ты будешь…
— Папа, всё нормально, — отчеканила я, попытавшись сделать тон настолько каменным, насколько позволял севший голос, заметив, что отец в ужасе потянулся ко мне. — Мне всё равно он не помогает. Так что там? Когда?
Конечно. Ещё одна из формальностей, которую все обязаны соблюсти.
— Ну… Вообще сегодня. Сказал, что хочет говорить именно с тобой.
Вздохнув, я запрокинула голову назад, шмыгнула носом и постаралась удержать слёзы.
— Н-нет, — мой голос дрожал. — Не сейчас. Мы должны хотя бы после… И не можем куда-то ехать ещё…
— Катюша, доченька, успокойся. Конечно, мы с ним договоримся.
— Пап, я могу…
— Если что, если сегодня он вдруг нарисуется в Красногорске, я обещаю, запру его в трактор, и он не выйдет до конца церемонии, — отец одобряющие погладил меня по плечу. Я всхлипнула, почувствовав, как с глаз упали слёзы. Затем через силу улыбнулась — по ощущению, вышло так, будто я старалась растянуть толстый ремень.
— В этом я тебе помогу. Будет нужно — сама закрою его где угодно, чтобы у тебя потом не было лишних проблем.
Оглядываясь в поисках платков, я подумала о том, что Антон не хотел бы на своей прощальной церемонии лишних конфликтов. Но, с другой стороны, чтоб в неё кто-то вмешивался — тоже.
Если уж на то пошло, он вообще не хотел умирать.
Чёрная дыра внутри меня снова дала знать о себе мучительным чувством высасывания и опустошения всего, что ещё два дня назад имело важный смысл. Боль в очередной раз пронзила меня, едва не заставив согнуться. Сделав длинный глубокий вдох, я мысленно посчитала до десяти и сжала в ладони найденную, наконец, пачку бумажных платков.
Вынув оттуда два, я подошла к столику, где стояла моя раскрытая сумочка, бросила туда упаковку и защёлкнула замок. Затем повернулась к отцу.
— Встретимся в прихожей через пять минут, пап.
Вот так. Необходимо покончить со всеми формальностями.
В полдень на Красногорском кладбище собралось много народа. Несмотря на солнце, было не по-летнему холодно, и большинство пришли в куртках. Казалось, вместе с уходом Антона поникла даже погода, а огромная звезда, вокруг которой вращалась наша планета, внезапно потеряла способность дарить тепло.
Я лишилась даже такого тепла.
Время шло медленно, а происходящее походило на жуткий сон, сюжет которого сжигал до костей.
Согласно ему, мне предстояло, застыв, подобно восковой фигуре в музее, сидеть в центре толпы, окружившей гроб, у самого его изголовья и смотреть на такое знакомое, но ставшее бледным до неузнаваемости лицо, черты которого до ужаса напоминали Антона. Но, несмотря на сходство, это всё-таки был не мой муж — не тот, каким я его всегда знала. Всего лишь оболочка, в которой больше не было души. Пустой манекен — всё, что осталось от того, кого я любила и знала с тринадцати лет. Лента на лбу, дорогой чёрный костюм с роскошной белой рубашкой и букет роз: молочного цвета лепестки с кончиками такими багровыми, будто их макнули в кровь.
Взор вновь закрыла пелена тумана. Судорожно сжав в руке платок, я почувствовала, как Марго, с самого начала церемонии сидящая рядом и обнимающая меня, сомкнула руки сильнее. Сейчас это помогло мне справиться с собой. Я прикусила нижнюю губу и уставилась на бордовую обивку гроба, стараясь смириться с тем, что в последний раз люди запомнят Антона в «официальном костюме» — одежде, которую он не особенно и любил.
— Катюш, ты же сама знала — на торжественных мероприятиях ему нравилось выглядеть красиво, — твердили мне вчера в один голос папа, мои братья Саша и Гриша, а также приехавший из Питера брат Антона Женя (второй брат, Лёша, из Воркуты приехать не смог), когда мы решали, в чем будет погребён мой муж. Утирая слёзы, я соглашалась с этим, добавив только, что этим он «соблюдал приличия, этикет и дресс-код». Я не стала обижаться на Сашу за неуместное сравнивание «торжественного мероприятия» с похоронами, понимая, что некорректное выражение брат использовал совсем не со зла. Но общая мысль до меня дошла, и её я не могла не принять: Антон вряд ли бы позволил себе явиться на выступление с важным докладом в майке и джинсах. Также и здесь. И это мне сейчас, чтобы успокоиться, вновь пришлось напомнить себе.
Начались прощальные речи — громкие и одновременно нудные высказывания коллег с нашего отдела и других сотрудников НИИ. Все они, как один, восхваляли Антона и перечисляли его научные достижения, твердили о невосполнимой утрате и горько сетовали на его «слишком ранний уход». Я едва в это вслушивалась. Не было даже ни сил, ни желания поднимать голову и распознавать, кто именно и что говорит. Лишь невидимый счётчик в сознании машинально отмечал знакомые голоса. Гаврилюк, Белоконь, Кудряшов, лаборанты, кто-то ещё… Все эти люди не являлись Антону родными. Коллеги, приятели — после всего произошедшего их жизни останутся такими, как прежде. Не пройдёт недели — а то и меньше — как лёгкая скорбь их развеется, словно туман, а потрясение, вызванное внезапной гибелью сотрудника, затмят обыденные проблемы. Никому больше не будет дела до того, что Антон Бирюченко жил когда-то на этом свете, говорил с ними, смеялся. Что с того, что он оставил после себя множество публикаций? Они принадлежали науке. Достояния мирового научного сообщества, плетущего огромную нейронную сеть прогресса. Какое это отношение имело к Антону, как к человеку? Да, все будут знать его имя. Но это не то же самое, что знать его самого. Всего лишь ещё одно имя в истории, чёрным шрифтом по белому фону. Или наоборот, неважно. Имя на мёртвом листе. То, которое ничего не будет значить для тех, кто не был близко знаком с обладателем.
«А возможно, — раздался в голове страшный голос, — кто-то из них как раз пожелал Антону смерти и отправил его в зону действующего напряжения».
Меня пробрала дрожь. От чувства, что убийца мужа может сейчас находиться здесь, скрывая за маской грусти удовлетворение от проделанной работы, мне стало совсем нехорошо. С трудом я поборола тошноту.
Папа, который сидел слева от меня, встал, чтобы произнести свою речь. От того, что его место временно опустело, к горлу вновь подступили рыдания, и я ближе прижалась к Марго. Но когда отец стал говорить, мне всё-таки не удалось их сдержать. В отличие от формальных фраз посторонних людей, слова тех, кто больше всего знал моего мужа, как прекрасного человека, били точно в цель и ранили каленым железом. По этой же причине я еле как дослушала выступление Жени Бирюченко и Тима. Отличный зять, брат, друг… Слова искренние, пропитанные правдой. Той, от которой некуда было деться.
Когда все желающие высказались, к гробу потянулась длинная вереница прощающихся. Они подходили к телу умершего, касались его, поправляли одеяло, клали цветы. Многие затем говорили слова утешения мне. Среди тех, кто пожелал выразить соболезнования, я узнала нашу школьную учительницу биологии, свою одноклассницу и школьную подружку Таню, друга Антона из «МедЭйр» Всеволода, а ещё его университетского приятеля Олега. Были и те, кого я знала только в лицо, а нескольких и вовсе не вспомнила.
Оказывается, лишь после смерти можно понять, как много людей сопровождало тебя на протяжении жизни.
— Дорогая, ты не… пойдёшь? — тихо и участливо прошептала Марго, указывая на гроб. Я покачала головой. Мысль о том, что мне придётся касаться безжизненных рук и холодного лба, казалась просто пугающей. Своего настоящего мужа я запомнила совершенно другим — весёлым, энергичным и полным жизни. Кожа его всегда была тёплой, руки дарили мне объятия, а на мои прикосновения он реагировал живо, с любовью. Тело, что находилось в гробу, им уже не являлось.
Но до того, как крышку закроют, кое-что нужно было сделать.
Встав, я сделала шаг вперёд. В который раз смахнув слёзы, вгляделась как следует в букеты. Отыскав тот самый, первоначальный, я выдернула его и тут же уронила. Кроваво-кремовые розы упали на землю. Если кто-то что и подумал — мне было всё равно.