Понимая, что уже пьяна, я, высморкавшись, подобралась к комоду и начала выдвигать ящики один за другим, осматривая и сортируя содержимое. Когда я заглянула в последний, новая волна боли — сильнее, чем все предыдущие за сегодня — ударила, разлившись по всем сосудам моего организма. С трясущимися руками я достала старый магнитофон Антона «Phillips», который подарил ему отец. Несколько лет назад, в начале двухтысячных, он считался очень крутым — чуть ли не самой лучшей в стране моделью. Я помнила, как Антон привёз его в общагу и как радостный Тим периодически «заимствовал» магнитофон у друга для проведения тусовок — порою без разрешения, и Антон, если узнавал, потом на него орал. Там, сбоку, осталась царапина — однажды Тим уронил на него тумбочку и потом умолял меня не выдавать его. Тогда я впервые убедилась на практике, каким крепким был корпус магнитофона. Большинство его собратьев сломались бы под весом шестидесятикиллограммового деревянного сооружения, да ещё и рухнувшего с размаху — а этот едва пострадал.
По щеке скатилась слеза. Теперь я начала жалеть, что решилась разбирать вещи мужа одна. Но было поздно что-то менять.
За магнитофоном обнаружился старый по виду фотоальбом. Решив, что хуже уже не будет, я достала его, присела с ним на кровать и раскрыла. По мере того, как я листала картонные страницы, передо мной мелькал калейдоскоп фотографий, на которых мой муж был запечатлён в разные периоды жизни. Детских фото попалось не так много. Вот Антон, счастливый мальчуган-дошкольник, сидит с родителями перед именинным тортом. На губах у всех сверкают улыбки, а перед мальчиком горят свечи — пять или шесть. Вот он первоклассник, гордо сжимающий в одной руке букет, а в другой — руку мамы. В молодости моя покойная свекровь Алевтина Марковна носила стижку-боб и классические костюмы. Но с сыном, как и всегда, имела неизменные сходства в виде больших светло-карих глаз, густых волос каштанового оттенка, аккуратных черт лица и доброй улыбки… Далее шли фотографии, запечатлевшие его в более старших классах, в футбольной форме, с командой, дома с братьями и родителями. Потом — выпускник и студент. Снова выпускник, только уже вуза. Наша с ним свадьба. Снимки, на которых мы молодые счастливые муж и жена, полные надежд на долгую совместную жизнь.
В горле встал ком. Грудь сдавило. Всхлипнув, я перевернула страницы дальше и наткнулась на фото Антона и Тима, сделанное примерно через год после того, как мы поженились — значит там им лет по двадцать семь. Мой муж тогда обладал более худым лицом и фигурой, а у Тима вовсе не было видимых отличий от нынешнего себя: то же крупное телосложение, небритость с подобием бородки, которую он так и не научился делать, и буйно вьющиеся волосы. Оба — в спектральных очках. Вроде это было на развлекательной программе какой-то ярмарки; праздничная обстановка на заднем фоне тоже указывала на это. На первом фото друзья, довольно улыбаясь, просто сидели вместе и смотрели в камеру, а на других — отчаянно кривлялись. Помимо выражений лиц, менялось и расположение их самих. Где-то они, согнув руки в локтях, «по братски» соединяют ладони в один общий кулак. В другом месте делают вид, что борются. Ещё в одном — смеются, сгибаясь пополам так, что казалось, будто вот-вот окажутся на полу.
На неподвижное, навечно застывшее в улыбке лицо Антона упала прозрачная капля. Миг — и другая такая же закрыла собой запечатлённый за его спиной воздушный шарик. Изображение начало расплываться перед глазами.
Мои плечи вздрагивали. Отложив альбом, я быстро начала ощупывать пространство кровати вокруг себя: где-то здесь я оставила очередной платок. Когда я его нашла, то оказалось, он лежал на шуршащем пакете. Непонятно зачем, я потянула его к себе и разорвала. На коленях у меня оказалось мягкое шерстяное изделие.
Взяв его и вытянув перед собой, я моментально узнала, что это. Свитер, который я когда-то связала Антону из синих, красных, белых и чёрных шерстяных нитей. Синие составляли основу. Остальные ушли на изображение футбольного мяча в середине груди — того, что смотрел сейчас прямо на меня, напоминая о том, как в тот роковой день, во время игры, муж повернулся ко мне с абсолютно счастливым лицом. Незадолго до смерти он был счастлив.
И тут, без всякого предупреждения, на меня обрушилась горькая правда: Антон действительно мёртв. Его больше нет.
Только теперь я полностью поняла, что до этого момента не могла до конца воспринимать это реальным. Несмотря на то, что видела его гибель и присутствовала на похоронах, сидя рядом с гробом и смотря на его тело, какая-то часть моей души отказывалась принимать увиденное, неистово пытаясь убедить меня в том, что это какая-то ошибка. Сон, изменение сознания, идиотский спектакль — всё, что угодно, но Антон не мог умереть на самом деле. Даже сегодня, разбирая вещи, я мечтала, что вот сейчас мой муж зайдёт, как обычно, в спальню, глянет на меня с тёплой и родной улыбкой, и скажет: Хомячок, неужели ты поверила всем? Я ведь обещал, что со мной ничего не случится. Как же я мог бы тебя оставить?
Но нет… Никогда в жизни мне уже не увидеть его красивые карие глаза, которые смотрели на меня с любовью. Никогда больше Антон не придёт, не обнимет меня, не заговорит со мной, не успокоит ласковыми словами. Потому что он мёртв, и его тело лежит в земле.
Боль, снова проткнувшая меня от окончательного и внезапного осознания, была почти такой же, как в момент, когда на моих глазах муж упал на землю, поражённый током. Завыв в полный голос, я упала на кровать, прижимая к лицу свитер.
— Ты… не смог… выполнить… обещание, — еле как выговорила я в тёплую мягкую шерсть. — Почему ты не смог…?
Рыдая и катаясь по кровати, я не замечала счёт времени. Мне казалось, эта боль никогда не кончится. И если бы я умерла от неё, то была бы лишь рада. И когда я, наконец, совсем выбилась из сил, темнота, обступившая меня вокруг, как исцеляющее море, показалась настоящим спасением.
Глава 22
Мне не раз приходилось со стороны наблюдать за развитием жизни. Рост и деление клеток под микроскопом, их компьютерное моделирование и фиксация изменений под воздействием различных факторов, изучение преформизма и эпигенеза, тщательное зарисовывание стадий развития зародыша — всё это так или иначе сопровождало меня во время учебы и работы. Для людей, чья профессиональная стезя входит в область изучения естественных наук, такое не является чем-то диковинным. Первоначальный студенческий интерес — тот самый, заставляющий затаить дыхание от восторга при виде зарождения нового микро-либо макроорганизма, — постепенно сменяется на чувство удовлетворения от проделанной работы и предвкушение возможного нового открытия, от которого радостно екает сердце. Начинаешь шире смотреть на процесс, собирая его детали в одно целое. Индукция, как она есть. Хотя в науке важны каждые мелочи, порою их обесценивают. Слаженный, отработанный и равнодушный механизм, пропускающий их, как конвейер. Как счетная машинка — банкноты. Разве может бездушная техника разглядывать или чувствовать? А ведь большая часть учёных со временем начинают представлять собой именно такие аппараты.
Наверное, это неправильно.
Я поймала себя на мысли, что рассуждаю сейчас в точности, как Химик. Он-то уж точно не относился к вышеперечисленной категории последователей науки и тем болееих осуждал. Сохранивший первозданное любопытство, он обладал тонким чутьем и невероятной внимательностью, при этом он был гораздо, гораздо опаснее равнодушных.
«Я всегда надеялся, что меня кто-нибудь поймёт. Они не смогли. Но, может быть, ты?»
Сколько бы мне ни приходилось быть наблюдателем зарождения и появления жизни, раньше я никогда не являлась непосредственным участником такого естественного биологического процесса. И все изменения, что происходили сейчас в моем организме, не могли не вызывать особого, трепетного удивления. Причём не с точки зрения учёного, специалиста, а с совершенно обычной — той, которая появляется у всех будущих матерей.
Больше меня по утрам не тошнило. В особенности я рада была исчезновению мерзкого привкуса пережженного пластика. Аппетит, наоборот, усилился: если в первом триместре меня воротило от еды, то теперь я со скоростью света уничтожала всё, что падало с подноса, и каждый раз было мало. Ощущая постоянный голод, я с нетерпением ждала очередной подачи пищи, в промежутках заполняя желудок водой (что не особо помогало). Больше всего я мечтала о жирных, огромных гамбургерах. Мысли о фастфуде и желание наесться вдоволь сводили с ума так, что не передать словами. Я не могла нормально спать и готова была лезть на стену. Отчасти это смешило: оказывается, в моей ситуации могут настолько заботить отвлеченные вещи. Порою я даже на полном серьёзе хотела попросить Химика съездить в «Макдональдс», и представив, как это будет выглядеть, начинала хохотать и одновременно плакать. Помимо постоянной потребности в еде, у меня появилась чрезмерная чувствительность груди: заметно прибавившая в объёме, она болела даже от соприкосновения с тканью футболки. Прикасаться же к ней стало едва выносимо, так что переодевание и мытьё в душе сделались моими весьма нелюбимыми занятиями.
Но главным было другое. Изо дня в день, неделю за неделей я отмечала, как увеличивается живот, а движения ребёнка в нём становятся сильнее и отчётливее. Я даже могла определить режим сна и бодрствования своего дитя (которые, конечно же, не совпадали с моими), а ещё часы повышенной активности. Последние приходились на вечер и ранее утро. В первом случае я долго не могла заснуть, а во втором — просыпалась. Существовал, впрочем, и третий случай — после приёмов пищи. Но этот являлся самым физиологичным, так как был связан с повышением сахара в моей крови.
Будучи тётей шести племянников и одной внучатой племянницы, я имела представление о детях и долгое время полагала, что этими знаниями со стороны всё и ограничится. Восемь лет я жила с мыслью, что собственных отпрысков у меня не будет, и даже с этим смирилась. Поэтому сейчас своё положение я находила необычным вдвойне. Не только от осознания факта, что я на самом деле жду ребёнка. Было удивительно осознавать, что твоё собственное тело стало субстратом для построения совершенно нового организма, который живёт и развивается в тебе. Уже не просто существует условно, а всячески проявляет себя и даёт о себе знать. Представлять, как выглядит ребёнок сейчас, было больно, но всё-таки радостно. Эти чувства я сравнивала с обнаружением свежего зелёного ростка среди выжженной на многие километры земли. В холодно-белой безысходности камеры, видавшей немало издевательств, среди всего творящегося кошмара во мне, ничего не подозревая, росла новая жизнь. Сформированный, но ещё крошечный, ростом не больше тридцати сантиметров, мой ребёнок уже умел целенаправленно двигать ручками, просыпаться и засыпать. Но то, что он мог слышать звуки и улавливать моё настроение, вызывало у меня сильное беспокойство. Чувствует ли он то же, что и я, когда за стеной в очередной раз раздаются крики боли? Замирает ли его маленькое сердце от страха и злости так же, как и мое? При мыслях об этом меня раздирала боль. Мне искренне не хотелось учить ребёнка ещё до рождения испытывать столь сильные негативные эмоции. Поэтому, слыша, как женщина опять начинает кричать, я мысленно успокаивала не себя, а своего ребёнка, гладя при этом живот и тихо сглатывая слёзы. Привыкнуть к тому, что творится, было нельзя. Бездействовать, зная, что не в силах помочь той, кто за стенкой, тоже было ужасно. Даже поговорить с ней — сказать, что она здесь не одна, и поддержать своим присутствием не представлялось возможным, и я ненавидела Химика всё сильнее.