— Ты ведь понимаешь, что Мальков может быть опасен?
— Тим, я всё понимаю, — я посмотрела на Тима в ответ, замечая, как в его голубых глазах плескается глубоко скрытая тревога. — Как я могу кого-то недооценивать? После того, что произошло… с Антоном? Прямо на моих глазах?
Воздух вдруг вновь улетучился из лёгких, а полумрак вокруг сделался гуще.
— «Перемен! Мы ждём перемен!» — громко подпевали музыкальной композиции отдыхающие. Но вопли их стали тише, будто кто-то убавил звук.
— Я знаю, — Тим опустил глаза. — Прости нас. Просто мы слишком боимся за тебя, Катя.
— Понимаю, — я быстро сморгнула подступившие слёзы. — Но вы меня поймите тоже — я не отступлюсь. Все мы будем вместе, так или иначе.
Некоторое время мы молча сидели, слушая следующую композицию (Пропаганда — «Яй-я»). У них что сегодня, ретро-вечеринка? Внутри иглой кольнуло воспоминание об Антоне, который тоже предпочитал в основном современную музыку… Я оглядела стол. Банки из-под коктейлей у всех уже стояли пустые, а заказывать новые никто из нас не спешил. Наконец я обратилась к Марго:
— Ты ведь поэтому за Валей постоянно ходила?
Ответом был утвердительный кивок подруги.
— Теперь я беру эту миссию на себя. Мне кажется, всё должно получиться. Я хорошо подумала. А если кто-то ещё начнёт бегать за мной — с ним я тоже подружусь, а потом возьму за причинное место.
Друзья рассмеялись вместе со мной.
— Это я понимаю — серьёзный подход к делу! — прокомментировал Тим. Вырвав исписанный листок из блокнота, он сгрёб его и смял. — Надо будет ещё порвать и смыть в унитаз… Но с Валей сильно-то не играй, Катюха. Виновен он или нет — мы разницы в его поведении не увидим. Ведь он и так за тобой хвостиком.
— Надеюсь, дело не дойдёт до его соблазнения, — попыталась пошутить я, но из-за этого, наоборот, почувствовала себя хуже. Стало тошно от мысли, что я, пусть и не всерьёз, затронула тему возможности отношений с другим мужчиной — и это после того, как со смерти Антона прошло всего чуть больше недели. В памяти опять всплыли папа и Устинья. Я никогда не думала, что окажусь на его месте, тоже потеряю вторую половину. Неужели и я когда-нибудь смогу заменить Антона кем-то?
Я тяжело вздохнула. Нет, это невозможно. Мои чувства к нему всё равно живы. Вот только разделить их со мной он больше не сможет, и я буду существовать за двоих. Вечно одна. Остались лишь память и старые фото.
Марго прильнула к моему плечу, а Тим грустно опустил взгляд. Друзья, без сомнения, чувствовали моё состояние.
— Может немного тряхнём стариной? — наконец предложил Тим, кивнув в сторону танцпола. — Антоха бы точно возмущался, если б узнал, что мы тут сидели, как последние старперы!
Представив это, я не смогла удержаться от улыбки.
— Давайте же, вылезайте, пойдёмте! Пофиг на отстойную музыку. Надо будет — ещё и сами споём!
Перед тем, как встать, я притронулась к бордовому шарфу на шее, который так и не сняла на входе с верхней одеждой.
«Я не знаю, как жить без тебя, милый, — мысленно подумала я. — Но точно знаю, что должна найти разлучивших нас негодяев».
Глава 25
Я должна добраться до панели управления.
Должна.
Постоянно, снова и снова, я повторяла эту мантру как заклинание. Ночами, в своих снах, я постоянно плутала в извилистых коридорах, большинство которых упирались в закрытые двери. Всякий раз в этом случае мне казалось, что сзади за мной кто-то гонится и вот-вот схватит. Отовсюду раздавались шаркающие звуки и тихий надсадный смех. Я знала, кому он принадлежит, и кровь в жилах стыла от страха за своего ребёнка — за то, что Химик может с ним сделать. Прикрывая руками живот, я бежала всё дальше — то быстро, то медленно, крадясь вдоль обшарпанных стен, из-за которых глухо доносились раздирающие душу крики людей. Иногда мне удавалось добежать до конца лабиринта, коим являлась ведущая прямо деревянная дверь, покрытая светло-голубой краской. Но вбегая туда, я понимала, что стою в тёмном помещении, а в его центре, возле раскалённой печи, стоит Химик. Оборачиваясь, он смотрит на меня и смеётся, а в жерле печи за его спиной виднеется очередной обугленный череп. Я просыпалась в поту, и запах человеческого мяса, вновь воскресая в памяти, долго не давал мне заснуть.
Январь перевалил за вторую половину, а срок моей беременности стал составлять двадцать восемь недель. Акушерский — тот, что считается от первого дня последней менструации. Эмбриональный — от даты зачатия, был на две недели меньше. Мне не требовались ни выписки из медицинской карты, ни комментарии этого ублюдка, чтобы знать это, так как прекрасно помнила обе даты. Вторую — потому что такое забыть невозможно. А первую — из-за того, что она наступила ровно через неделю после смерти Антона, восьмого июля. Тогда я, утопая в собственном горе, сутками лежала на кровати в старой комнате родной квартиры, и в день, когда пошли месячные, напилась пуще прежнего, снова заснув в ванной комнате. Хоть мне было прекрасно известно о невозможности иметь детей от своего мужа, я почему-то вновь ощутила удар. Биолог, в критической ситуации уверовавший в магию, способную обойти законы своей же профессии — как это можно расценить? Но лишь тогда я в полной мере признала, как нам не повезло. Будь у меня ребёнок от Антона — с ним было бы проще перенести боль от потери мужа. Частица его как воплощение нашей любви навсегда бы осталась со мной. Но, увы, реальность лишила меня даже такого утешения.
Я вспомнила свой разговор с Леной на кухне отца на следующий день после её возвращения из командировки. В разговоре со мной сестра намекала, что теперь у меня есть шанс встретить другого мужчину, от которого наконец-то получится родить. Но я и слышать ничего не хотела. Тогда мы немного повздорили… Наверное, она до сих пор жалеет об этом, понимая, что больше не видела меня живой. Я тоже. Понимаю, что Лена не хотела меня обидеть, и мне ужасно представлять, что всю оставшуюся жизнь сестра будет страдать от чувства вины передо мной, зная, что не сможет попросить прощения лично.
Двадцать второго января в шесть — пятьдесят девять я уже не сплю. Лёжа с закрытыми глазами, я терпеливо выжидаю, машинально отмечая каждое ожидаемоесобытие. Простынь подо мной сложена в аккуратный квадрат, готовый к тому, чтобы его забрали.
Вот включился свет. Скрип тележки за дверью. Шаркающие шаги. Вот они остановились. Пауза — после чего дверь открылась и снова закрылась. Приближение стонов, хрипов, знакомоезвяканье…
«Ты понимаешь, что это неправильно — но остановиться уже не можешь».
Тим, я понимаю тебя. Но если бы ты увидел меня сейчас, ты бы понял тоже: у меня нет выбора. Нет больше правильного и неправильного. Лишь действие и бездействие.
С закрытыми глазами я лежу и терплю. Прикосновение холодных рук не нравится ни мне, ни ребёнку. Чувствуя моё волнение от предстоящих действий, он беспокойно шевелится. Мысленно я вновь пытаюсь успокоить его — так же, как делала в прошедшие дни, и особенно, накануне вечером, — объясняя, что нам нужно попробовать выбраться. При этом я ненавидела саму себя. Что, если с ним что-то случится, а я даже думать об этом себе запрещаю, потому что иначе ни на что не решусь?
«Потерпи, моя крошка».
Я едва сдерживаю дрожь, когда обреченная прикасается к моему животу. Но ребёнок, не умея притворяться, вздрагивая всем телом, выражает этим чувства за нас двоих.
Руки, холодные, как лёд, продолжали безжалостно меня ощупывать. Кажется, сейчас это не Виолетта. Нина. У неё имеется характерное покашливание.
Какая, впрочем, разница?
Когда осмотр закончился, я, прислушиваясь, стала ждать, когда узница сложит все инструменты и покатит тележку к выходу. Наконец, стоны и кашель надо мной стихли, начав отдаляться вместе с шаркающим звуком шагов и характерным скрипом.
Пора.
Нервы были напряжены до предела. Чувствуя, как горло сдавливает от страха, я медленно открыла глаза.
Взору предстала спина в белом халате, собранные в пучок седые волосы и белый чепчик. Странной, неестественной походкой женщина двигалась к выходу так, словно приросла к полу. Её спина извивалась. В угловатых резких движениях было нечто жуткое. Так люди не ходят…
Взяв сложенную простынь, я тихо встала, бесшумно пошла за Ниной. Как давно я этого не делала — а ведь всё просто. Встать у неё за спиной и идти следом.
Дыхание моё замерло, когда я перешагнула порог камеры. Ладони мои плотно прижимали к носу и рту слоеный квадрат белой ткани. Миг — и вот я снаружи.
Я видела это место раньше (если точнее, пять месяцев назад), но никогда не исследовала полностью. Широкий коридор, похожий на те, что были в нашей больнице от НИИ, кафель, холодный свет ламп, некоторые из которых не горели, из-за чего создавалось ощущение полутьмы. Повсюду виднелись двери, сбоку от которых располагались видеоэкраны и кнопочные панели. Несмотря на то, что место точно не являлось заброшенным — именно таким оно почему-то и казалось.
Сзади раздался уже шесть месяцев знакомый мне характерный звук закрытия двери в палату. Я вздрогнула. Что он скажет, узнав, что я опять выскочила?
Мне стало жарко. Держась левой рукой за живот, я следовала за Ниной — точнее, так когда-то её звали. Та, толкая перед собой тележку, медленно, в силу походки, двигалась к двери следующей палаты, крайней от меня. Именно там находилась женщина, крики которой мучили меня уже два месяца. В последнее время они стали более редкими. Это вызывало во мне двойственные чувства: с одной стороны, облегчение, так как слышать их было невыносимо больно и страшно. С другой — усиливающееся ощущение безысходности, которое, всё сильнее исходило от неё, просачиваясь через стену. Вряд ли её стали калечить меньше. Просто она, как и я, привыкает к кошмару, понимая, что из него не выбраться.
Спина в белом халате, вильнув подобно змее, в последний раз, остановилась у двери, скрывая от моего взора видеоэкран — так что пленницу на нём я разглядеть не могла. Временами я представляла, как она выглядит. Возраста примерно того же, что я (плюс-минус три года), худая фигура, бледная, в синяках кожа, спутанные тёмно-русые волосы и лихорадочно блестящие