всё белое), этот урод двукратно снял с меня ЭКГ и периодически проверял КТГ. Но самыми кошмарными были моменты, когда он, лениво натягивая на ходу резиновые перчатки, приказывал мне раздвинуть колени, после чего методично проводил осмотр. От боли при данной манипуляции я едва не теряла сознание: хотелось уползти вверх, крича что было сил. В первом случае я, собирая всю волю в кулак, не поддавалась желанию. Во втором сопротивляться получалось не так хорошо.
И вот сейчас, пока я была в отключке, Филин подошёл, чтоб привести меня в чувство, а заодно поёрничать.
— Терпение, — сказал он, приблизившись и погладив меня по голове. — Я бы мог провести тебе эпидуральную, если бы всё шло спокойно, но видишь, ты от меня бегала. Так что теперь лежи. Недолго уже осталось. Раскрытие полное.
Я опять застонала. Внизу живота буквально горело. Постанывая и вскрикивая, я чувствовала, как что-то давит на меня изнутри — давит с такой силой, будто вот-вот разорвёт. Ощущение было, как при желании сходить в туалет.
Меня охватил страх. Нет сомнений, роды близки к своему завершению.
Этот урод тоже это понимал: заняв позицию с нужной стороны, он снова включил и направил лампу, напялил маску и очередные перчатки, принялся раскладывать инструменты. Я смутно ощущала холод спиртового тампона, которым он обрабатывал меня, как лягушку перед разделыванием. Закончив с этим, он принялся что-то мне говорить. Но и я без его слов понимала, что делать.
Набрав больше воздуха, я сильно потужилась. Боль, тянущая и режущая ножом, взорвалась у меня в голове. Казалось, в белках глаз лопнули все сосуды. Когда схватка наконец-то закончилась и я расслабилась, то осознала, что со всех сил держусь руками за поручни, а лопатки наполовину вдавлены в резиновую поверхность стола. Сейчас и они, и пальцы рук ныли — ручейки, вливающиеся в море общей боли.
— За старания хвалю, а с целенаправленностью у нас пока непорядок, — Химик говорил спокойно, растягивая гласные. — Тужься не в лицо, а туда, куда надо.
Мне хотелось заорать на него, послать, но я не могла позволить себе растрачивать понапрасну силы. Поэтому, когда пришло время очередной потуги, я постаралась вложить в неё всю свою злость, отчаяние и ярость. С каждой порцией выдоха я толкала, всё сильнее и сильнее, помогая телу освободиться от того, что внутри, превозмогая раздирающую во всех смыслах боль и не обращая внимания на пот, который, капая со лба, застилал глаза. Лишь в самом конце, выпустив с остатком воздуха жалобный визг, я беззвучно всхлипнула и рухнула на постель. Из груди вырвался стон. Подняв правую руку, я утёрла глаза от пота и слёз. От распирающей боли между ног приходилось дышать и вне потуги. И там всё ещё что-то мешало.
— Вот, уже лучше. Почти всё. Ну, давай, последний рывок!
Тужась, насколько позволяло измученное тело, я рычала, стонала и молила про себя, чтобы это быстрее закончилось. Стало невыносимо жарко. Я понимала, что силы на исходе, и с ужасом чувствовала, как они исчезают, капля за каплей, а вместо них едким дымом вползает страх, что я не справлюсь, что у меня не выйдет…
И тут неожиданно пришло облегчение. Плечи мои обмякли, а голова опустилась на мягкую поверхность. Выдохнув так, насколько позволила стеснённая грудь, я приоткрыла глаза и замерла. В мышцах ног и рук ещё ощущалось дрожание. На смену удушающему жару вдруг пришёл липкий холод. Я затаила дыхание. Ждала, видя, как впереди, внизу у моих ног мелькают руки, голова и халат Химика, который быстро и чётко совершает движения.
И вдруг в тишине раздался крик — слабый, похожий на мяуканье кошки. И самый лучший в мире. Определённо, первый крик моей дочки.
Волна безусловного счастья, подкреплённого мощным выбросом окситоцина, затопило меня, и я заплакала вместе со своим ребёнком, голос которого слышала впервые в жизни. Но тут Химик выпрямился, и сердце моё трепетно вздрогнуло от нежности при виде прикрытого простыней кулёчка на его руках и страха, что он может причинить дочке вред. Борясь со слабостью, я попыталась привстать. Далось мне это с трудом — мышцы будто превратились в камень. Не посмотрев на меня, Химик прошёл мимо. Изловчившись и вывернув голову, я заметила сзади моего кресла детский стол с нагревательной лампой, а справа от него — небольшой инкубатор. По движению Химика я поняла, что он положил ребёнка на столик. Саму дочку я не могла разглядеть — обзор закрывала его спина.
«Ты даже её не увидишь. Ни сразу после рождения, ни когда-то ещё».
Нет… Неправда… Не может так действительно быть!
— С ней… всё в порядке? — услышала я будто со стороны чужой голос, лишь отдалённо похожий на мой.
— Да. Хорошая девочка. Вес — два килограмма сто грамм, рост — сорок восемь сантиметров. Все показатели в норме, даже для такого срока. Прекрасно… очень прекрасно!
Его голос, хриплый, с придыханием, как у хищника, догнавшего добычу, мне совсем не нравился. Дочь по-прежнему плакала, но вяло, неуверенно, будто не могла раздышаться, и это меня настораживало. Больше всего на свете я хотела сейчас взять ее, прижать к себе, спасти от Химика и этого кошмара, и от собственной беспомощности во мне вскипала бессильная злость.
Внизу опустившегося живота потянуло. Я поняла, что это выходит послед, и потужилась. Действие длилось недолго, но мышцы всё равно отозвались мучительной, ноющей болью. Когда я, наконец, с дрожанием выдохнула, то заметила, что Химик уже подошёл ко мне слева. Я схватила его за руку так резко и проворно, что он от неожиданности вздрогнул.
— Послушай, сволочь. Ты… ты не сделаешь ей ничего плохого, понял? Или я достану… твою чёртову задницу, где бы она ни была, и… засуну в неё твою голову!
Я чувствовала, что моё лицо было мокрым от пота. Голова начала кружиться. Теловдруг пробрал неистовый холод. На то, чтобы удерживать Химика и говорить, уходили последние силы. Тот вздохнул. Ребёнок по-прежнему тихо плакал, и от этого плача у меня разрывалось сердце.
«Ты даже её не увидишь».
— Я ожидал чего-то подобного, — почти скучающим голосом произнёс Химик. Свободной рукой он полез в карман халата. С жалобным, полным ненависти стоном я неистово кинулась на него, но этот ублюдок легко и быстро перехватил меня. В следующий миг мне в плечо впилась игла. Визжа сквозь сжатые зубы, я цеплялась за его запястья, за эту реальность, где была моя дочь. От этого напряжения у меня на руках вздувались синие вены. Но вскоре седативное средство дало свой эффект, и я, угасая, начала проваливаться в глубокий тёмный колодец. Откуда-то сверху неслись приглушённые слова; эхо их, отражаясь от стен, металось, и гул от него ещё долго звучал в моей голове.
— Так будет лучше, Катя. Я позабочусь и о тебе, и о ребёнке. Не беспокойся, всё пройдёт как надо.
Часть 5
Глава 48
Если это действительно смерть, то не так уж она оказалась страшна. По крайней мере, хорошо, что она не была мучительной, и я просто заснула, ничего не почувствовав. Тело (было ли оно ещё у меня?) казалось совсем невесомым — теперь я состояла лишь из души, преисполненной горько-светлыми мыслями, и душа это куда-то летела.
Филин убил меня? Видимо, да. Убил на собственной кухне, отравив неизвестным веществом. Химик, скользкий урод… Но он больше не будет меня заботить, как и все остальные земные дела.
Может быть, скоро я вновь увижу маму. И Антона. Смогу лично попросить у него прощения…
Полёт ещё продолжался, но я уже начинала чувствовать своё тело (всё же оно у меня имелось): руки, ноги, спину, а также осознавать, что на чем-то лежу. Поверхность была твёрдой, но ни холодной, ни тёплой; она никуда не двигалась и не проваливалась.
Может, я прибыла в конечную точку? Но если так, то почему чувство полёта и головокружение не исчезли?
Я попробовала пошевелиться, и — о, чудо — мне это удалось.
Рядом послышался стон, а затем — свистящий, полный боли выдох.
Мне стало тревожно. Что за существо издаёт такие звуки неподалёку и почему?
Если это и есть рай, то какой-то он странный. Нужно открыть глаза и всё прояснить.
Я ещё раз пошевелилась. Было почему-то тяжело, неприятно и больно. Но в случае своей смерти я бы не чувствовала физической боли, ведь она — удел биологической жизни. А это означало одно: я жива.
Я приоткрыла глаза, и в них с силой ударил свет. Несколько секунд мне понадобилось, чтобы привыкнуть к столь яркому освещению. Совсем близко послышался ещё один стон — более громкий, чем предыдущий, полный беспомощного ужаса, он въедался под кожу чёрным кислотным ядом, вызывая пронизывающий до костей жуткий холод.
Где я?
Сверху белел потолок. Обычный, шероховатый. Вокруг раздавалось гудение, подобное рою пчёл — а может, это кровь гудела у меня в ушах. Пахло какой-то хлоркой.
Стон повторился. И я вдруг с изумлением обнаружила, что исходит он от меня. Вздохнув, я нервно облизала пересохшие губы. На ощупь они были потресканными.
Руки нащупали под собой ткань. Одеяло? Простынь? Я судорожно попыталась привстать, но потерпела неудачу, и моя голова бессильно упала на… определённо, подушку.
Что за чёрт? Я что, в больнице?
Последнее слово мгновенно запустило в голове цепочку реакций, и в памяти всплыло лицо Химика — красивое, нагло ухмыляющееся лицо Михаила Филина, вколовшего мне седативный препарат.
Паника ворвалась в моё тело, придав ему дополнительные силы, и я вновь решила подняться, на сей раз более медленно. Отодвинулась вместе с подушкой к краю кровати и, облокотившись на неё, посмотрела вперёд. Прямо напротив меня в белой стене была выделана такого же цвета дверь. Над ней висело электронное табло, на котором зелёным светом в два ряда высвечивались цифры. На верхнему ряду стояло 22.07, а на нижнем — 16:09. Это же дата и время! Значит, с момента моего усыпления Филиным прошло около шести часов.
Но если он не убил меня, то это означало только…
Холод прокатился от ног до самого горла.
Нет, нет, нет, нет, мы же видели их палаты, они не такие, они не так выглядели, этого не может быть…