Так было и здесь. Тот же Ногес, любивший и уважавший Бланки, сочувственные слова которого по поводу смерти Амелии были приведены, пишет о своеобразном моральном одиночестве Бланки в Мон-Сен-Мишель. Он не обвиняет, а скорее намекает на то, что причиной тому были некоторые особенности личности самого Бланки: «Он оказался жертвой рокового закона собственной натуры: либо гордой, либо неуживчивой; он никогда не был способен внушать к себе любовь. Все, кто находились вне его круга, также избегали его. Он воодушевлял только свое окружение, не приобретая влияния за его пределами».
Этот отзыв стал известен Бланки, который почувствовал себя жестоко уязвленным. Видимо, импульсивно он сразу написал возмущенное опровержение, причем в очень своеобразной форме. В этом любопытнейшем психологическом документе Бланки пишет о себе в третьем лице, обозначая имя только двумя буквами «Бл.». Не предназначался ли текст, совсем недавно найденный в рукописном фонде Бланки в Национальной библиотеке в Париже, для того, чтобы опубликовать его за подписью кого-либо из друзей Бланки? Возможно. Во всяком случае, вот как Бланки опровергает больно задевший его отзыв Ногеса: «Никто не был более популярен и любим, чем он (то есть Бланки. — Н. М.), в „Обществе друзей народа“ и позднее… Но по мере роста его влияния множились ненависть и враждебность к нему, они не переставали увеличиваться из-за расширения его авторитета, уважения к его способностям, которые ему особенно не могли простить. Впрочем, это невольно признает сам автор (то есть Ногес. — Н. М.), когда пишет, что Бл. воодушевлял свое окружение, не приобретая влияния вне его. Но кто же может судить о человеке, кроме окружающих? Антипатия людей, не знавших его близко, не может быть ничем иным, кроме заблуждения или слепоты. Сказать, что человека никто не любит, — это тяжелое обвинение. Бл. стал жертвой такого суждения только в результате грубого извращения истины. Никто и никогда не внушал более искренней и глубокой привязанности. Его старая тетка, его мать, его жена, его давний близкий друг с восторгом обожали его. Несколько окружавших его искренних политических друзей, все они любили его. Но что могут значить горячие дружеские чувства узкого круга по сравнению с широким разгулом клеветы, порожденной завистливыми амбициями? Человек, которого боятся, всегда остается виноватым. Впрочем, Бл. из-за своего отвращения к лицемерным рукопожатиям и к бесстыдной лести предпочитает терпеть нападки. Много неразборчивых подхалимов, расточающих лесть кому попало, приобретают благодаря этому популярность, секрет которой в их цинизме».
Негодование Бланки во многом справедливо, но, увы, далеко не во всем он прав. Само его раздражение, болезненная обидчивость, уязвленная гордость, наконец, явные преувеличения в степени его «обожания» анонимными друзьями подтверждают, а не опровергают суждения Ногеса. Когда Юпитер сердится столь гневно, то, значит, он не прав… Беспристрастная объективность вынуждает признать, что в отчуждении между Бланки и многими его товарищами был виноват отчасти он сам.
К счастью, а вернее, благодаря общему несчастью, чем, в сущности, было заключение в Мон-Сен-Мишель, разногласия между политическими заключенными отступают перед той непрерывной войной на уничтожение, которую вела администрация тюрьмы против них. Облегчением участи этих несчастных была возможность созерцания моря и неба, песчаного или скалистого побережья. Поэтому так много времени они проводили, прильнув лицами к решеткам окон своих камер. С высоты скалы открывалась широкая панорама берега, омываемого прибоем. Они жадно вдыхали свежий морской воздух. Какое это было неоценимое благо, хоть как-то смягчавшее их страдания! Внезапно нависла угроза и над этой маленькой привилегией. Нетерпеливому и предприимчивому Дельсаду пришла в голову идея установить связь с кем-либо из часовых. Он написал записку и бросил ее из окна незнакомому солдату. Начальник тюрьмы немедленно доложил министру. Возникли опасения, что имеющиеся среди солдат уроженцы Парижа проявят симпатию к узникам и станут их сообщниками. Уже до этого состав гарнизона крепости-тюрьмы обновлялся каждые три месяца. Теперь же заключенным запретили приближаться к окнам, а солдатам приказали следить за выполнением этого распоряжения и в случае отказа отойти от окна — стрелять. Первой жертвой нового порядка оказался Бланки. Затем та же история случилась с Дельсадом, Бернаром, Киньо и другими. Бланки и его товарищи протестуют, но все тщетно. Однажды вечером Дельсад приблизился к окну. Немедленно часовой пригрозил стрельбой, и тогда заключенный схватил горящую свечу и поставил ее на окно, крикнув часовому: «Стреляй же, гадина, так тебе будет удобнее целиться!» Он прибавил еще несколько крепких бранных слов. Так возникло дело об оскорблении солдат. А затем заключенных обвинили еще и в том, что они бросают камни в часовых. При всем желании они не могли этого сделать, ибо им неоткуда было взять эти камни. Однако камни в часовых действительно бросали, но не из камер заключенных, а из квартиры начальника тюрьмы. Так забавлялся его сын.
Предлог был найден, и вскоре в окнах камер, кроме одной прежней решетки, не позволявшей человеку лишь вылезти наружу, но не мешавшей, например, птицам залетать в камеры, появились еще две дополнительные. Снаружи окна установили мелкую сетку, через которую нельзя просунуть даже пальца. Другая представляла собой более крупное сооружение. Окно находилось в глубокой нише, устроенной в двухметровой стене. Теперь нишу закрывал прочными брусьями частокол решетки, державшей заключенного в пяти-шести шагах от окна. Невозможно было не только смотреть из окна, нельзя было получить глоток свежего воздуха. Особенно тяжело страдал от этого Бланки, который буквально задыхался. Вообще его крайне чувствительный организм болезненно реагировал на все «прелести» тюремного режима. Он совершенно не мог есть пищу для заключенных, которую готовили из гнилого мяса и гороха. Он питался только овощами; ему удалось отвоевать себе право получать их с воли. Тяжело было и с водой. На скале вообще не было никаких источников свежей пресной воды. В специальных цистернах скапливали дождевую воду, часто гнилую. Когда долго не шли дожди, порции воды строго ограничивались.
В первые месяцы 1841 года Бланки, казалось, окончательно погрузился в апатию; его охватывало порой полное безразличие ко всему, временами он впадал в забытье. В безмолвном одиночестве Огюст перестал замечать ход времени. Предприимчивость матери внезапно вывела его из этого тягостного состояния. Во время свиданий она напоминает ему о свободе, а однажды приносит ему напильник и небольшую пилу. Как и все его товарищи, он горел страстным желанием если не убежать из тюрьмы, то хотя бы в какой-то маленькой степени обрести кусочек свободы, вроде возможности общения с друзьями по несчастью. Теперь заключенные заполняют свой вынужденный досуг головоломными ухищрениями, чтобы решить задачу свободного общения между собой. Замки, засовы, которые держат окованные железом двери, становятся объектом тщательного изучения. Неутомимый Дельсад опередил всех; он изготовил систему крючков, которыми смог открыть дверь своей камеры. Затем он отпирает двери камер Барбеса, Бернара и Гильома. Бланки проделывает в стене отверстие в камеру своего соседа Вилькона. Через печную трубу он поднимается к Мартину Бернару. Сколько радости и счастья доставляют им минуты общения! Теперь после вечерней проверки они могут собираться вместе в одной из камер.
Но 17 апреля вечером Барбес и Бернар были застигнуты внезапным обходом в камере Дельсада. Немедленно производятся тщательные обыски у всех. У Бланки обнаруживают дыру, проделанную в стене. Бланки и восемь его товарищей, также уличенных в грубом нарушении режима заключения, переводят в так называемые исправительные ложи. Эти крохотные, по четыре метра, камеры расположены на чердаке под самой крышей. Камеры не отапливаются, и через слуховое окно, перегороженное одной решеткой, свободно врывается холодный морской ветер. Заключенные дрожат, буквально замерзают на своей соломенной подстилке, тщетно пытаясь защитить себя от холода тонким одеялом. Но приближается лето, и обстановка здесь постепенно меняется. Вскоре после восхода солнца камера превращается в раскаленную печь. Тех, кто пытается протестовать, заковывают в кандалы и оставляют жариться под раскаленной крышей. Некоторых тащат в подвальные карцеры, где они попадают в атмосферу сырого, холодного подземелья. И так продолжается все три летних месяца. Но вот Бланки перестает слышать какие-либо звуки от своих соседей; оказывается, их перевели в обычные камеры, которые здесь кажутся просто раем, а его оставили.
Совершенно изнуренный, Бланки заболевает жестокой лихорадкой, и только тогда, 23 августа, после 127 дней пытки, его возвращают в камеру внизу. Но болезнь продолжается, кроме лихорадки, его мучают боли в спине и нарывы в ушах, ему все хуже, но он не просит помощи. Однако, когда Бланки забывается во сне, он уже не может сдержать стоны. Их слышит сосед внизу Годар, который вызывает начальника тюрьмы.
И вот в камеру Бланки являются Террье и тюремный врач. Они видят изможденного, измученного лихорадкой больного. Его спрашивают, что он требует.
— Ничего, — отвечает Бланки.
Тогда вмешивается врач и задает вопрос: не нужны ли ему какие-либо лекарства? Неожиданно Бланки вспыхивает, приподнимается на своем жалком ложе и с негодованием, столь необычным для него, вступает в яростный диалог с представителем медицины:
— Уберите нож от моего горла. Никакого другого лекарства не существует. Ведь вы хотите сгноить меня в карцере! Почему я здесь, а не в больнице?
— Для вас нет больницы. Для вас существует исключительное положение, и вы должны всегда оставаться в камере.
— Но уголовники имеют право лечиться в больнице!
— О, уголовники — это совсем другое дело…
— Вы просто хотите довести нас в этих застенках до мучительной смерти. Это хуже, чем Бастилия. Там хотя бы был госпиталь для больных.