Однако что же все-таки следует делать революционным борцам, у которых, как это было в 1830 году, снова хотят украсть плоды победы? Оставаться в бездействии, наивно ожидая естественного развития событий, не вмешиваясь в них? Неужели Бланки не выдвинет никакой программы действий? Нет, он предлагает программу, которая в высшей степени показательна для эволюции политики и тактики самого Бланки.
— Предоставьте, — говорит он, — людей из городской Ратуши их бессилию; их слабость — верный признак скорого падения. В их руках эфемерная власть; у нас же народ и клубы, где мы его организуем по-революционному, как некогда его организовывали якобинцы. Найдем в себе достаточно благоразумия, чтобы подождать еще несколько дней, и революция будет принадлежать нам! Если же мы, как воры во тьме ночной, захватим власть внезапным нападением, кто поручится, что наша власть будет длительной? Разве, кроме нас, не найдутся энергичные и честолюбивые люди, которые загорелись бы желанием низвергнуть нас подобным же способом? Нам нужны широкие народные массы, предместья, пылающие в огне восстания… Тогда, по крайней мере, мы будем обладать престижем революционной силы.
Итак, человек, который до этого видел такую силу лишь в действиях узкой, тайной организации заговорщиков, теперь видит ее в массах. Это явный крупный сдвиг в его революционной стратегии и тактике. Он учитывает условия борьбы, считает, что нельзя свергать Временное правительство, пока оно пользуется народной поддержкой. Он отдает себе отчет в том, что импровизированный захват власти будет кратковременным и вызовет новые заговоры, а затем анархию. Он выступает как осторожный и мудрый политик. И ему верят даже самые воинственные из революционеров. Он хочет, теперь создать клуб, то есть организацию, открыто проповедующую свои цели, усиливающую свое влияние в массах, без которых ничего сделать нельзя…
Поздно вечером Бланки в сопровождении тех же двоих друзей возвращается с собрания. Вдруг он спрашивает: обедали ли они сегодня? Оказывается, они тоже забыли о еде. Каждый подсчитывает свои деньги. У одного 70 сантимов, у другого один франк, у Бланки — тридцать су. С такими «капиталами» рестораны недоступны. Но Бланки считает, что ему хватит этого на завтра. Он заходит в булочную и покупает хлебец за два су. Этого ему достаточно. На бульваре Пуассоньер они расстаются; Бланки удаляется, и никто не знает, где он проведет ночь.
А Бланки направляется к своей матери, которая живет около Барьер дю Трон, где возвышаются две старинные колонны, воздвигнутые некогда в честь Людовика XIV. Мать и сын теперь вместе, и их отношения наладились, судя по их характерам, без излишних откровений. Просто мадам Бланки счастлива в старости быть не одинокой, и она довольна, что ее сын весь ушел в политику…
ВЕСНА 1848
Временное правительство, которое многие ругали за бездарность, в действительности совершило «чудо»: оно за несколько дней уничтожило страх, который вызывали среди буржуазии слова «революция», «республика», «социализм». В сознании французской буржуазии они были связаны с террором 1793 года, с конфискацией богатств, с разгулом «анархии». Но все страхи оказались напрасными. Если не считать отдельных случаев вроде сожжения виллы банкира Ротшильда, уже через несколько дней после провозглашения республики все привилегированные с облегчением перевели дух. Ламартин и его коллеги сумели удивительно ловко приручить опасного зверя — восставший вооруженный народ. Беднякам вернули их вещи из ломбардов, снизили цены на хлеб, сократили на один час продолжительность рабочего дня. Если еще недавно приходилось тщетно добиваться избирательного права для большинства буржуазии или для людей интеллигентных профессий, то теперь оно было предоставлено последнему нищему. Королевский дворец Тюильри отдали для жилья инвалидам труда! А для безработных открыли Национальные мастерские, где каждый из них мог иметь обеспеченный кусок хлеба.
Все эти временные, показные меры, столь же лицемерные, как речи Ламартина, сделали из грозных баррикадных борцов скромных, преданных правительству граждан. Буржуазия сразу успокоилась и выразила самую пылкую привязанность к новой республике. Счастливы были даже легитимисты, ибо ненавидели Орлеанов. В республиканскую веру обратились и члены семьи Бонапартов. Сам Луи-Наполеон изъявил горячее желание служить под знаменем республики. Церковь, исконная опора монархии, объявила революцию орудием божественного провидения. Еще бы, революция не приняла никаких антиклерикальных мер. Все высшие органы монархического государства дружно перешли на службу республике. Так же поступили и высшие военачальники, выразившие безоговорочную преданность Временному правительству. Монархические до недавнего времени газеты, такие, как «Пресс», «Сьекль», «Журналь де деба», стали республиканскими, как вся остальная французская печать. Деятели Временного правительства, удалив Луи-Филиппа, сумели не затронуть ни в чем привилегий господствовавшего и прежде класса. Ламартин с удовлетворением заявил о «прекращении страшного недоразумения, существовавшего между различными классами».
Однако то, что Ламартин называл «недоразумением», служило проявлением неумолимого, как рок, закона неизбежной борьбы классов. Ее можно было временно замаскировать, обманув простодушных пролетариев, сражавшихся на баррикадах, можно было создать видимость «примирения», «согласия», «единения». Но этот кратковременный внешний классовый «мир», неустойчивый и призрачный, не мог продолжаться долго, ибо именно он-то и был подлинным недоразумением. А классовая борьба неизбежно продолжалась, хотя и в смягченной, замаскированной форме поверхностных компромиссов и экивоков, на которые вольно или невольно шли противостоящие друг другу буржуазия и рабочий класс.
Бланки своим инстинктом прирожденного революционера чувствовал это яснее любого другого политического деятеля революции 1848 года. И он продолжает борьбу, в которой, как он сказал в зале Прадо, «мы имеем народ и клубы». Появление клубов служило отзвуком традиции Великой французской революции, когда клубы якобинцев или жирондистов являлись своего рода политическими партиями. Собрание в зале Прадо и послужило как бы основанием первого такого клуба, который будет называться Центральным республиканским обществом.
В конце марта в Париже уже насчитывалось 145 клубов, а через три месяца их число удвоилось. Правда, существование некоторых было эфемерным и прекращалось через одно-два заседания. Самые значительные и влиятельные среди этих стихийно возникших организаций были связаны с деятельностью известных представителей республиканского и социалистического движения. Распай организовал Клуб друзей народа, Кабэ — Центральное братское общество, последователи Фурье — Центральный клуб организации труда.
Арман Барбес сначала создал Клуб революции. Он же объединил затем несколько других клубов в Общество прав человека. Клуб Барбеса с самого начала был антибланкистским. Ревнивый соперник Бланки проповедовал культ бога, Жанны д’Арк, Конвента и Робеспьера. Естественно, что эта мешанина фразеологии явилась просто отражением настроений мелкой буржуазии и амбиций самого Барбеса. Он отчаянно боролся за создание единого фронта всех сил в Париже, а затем и в других городах против Бланки и его сторонников. Барбес стремился объединить всех республиканцев не столько против реакции, сколько главным образом против бланкистов. Ангелом-хранителем Общества прав человека оказался Ледрю-Роллен. Став благодаря революции министром внутренних дел, он оказывал обществу финансовую поддержку, чтобы использовать его на выборах в Учредительное собрание. Жажда власти и славы, завистливая ненависть к Бланки вдохновляли бешеную активность Армана Барбеса. Он помпезно играл роль благородного странствующего рыцаря революции, а Бланки изображал в роли ограниченного Санчо Пансы.
На самом же деле к образу Дон Кихота революции, несмотря на свой маленький рост, больше всего приближался именно Бланки. Героический идеализм, сентиментальный социализм и утопические иллюзии сочетались в нем с истинно революционной страстью и преданностью народу. Если влияние Барбеса основывалось на театрально-эффектной манере слов и действий, то влияние Бланки объяснялось тем, что массы почувствовали именно в нем лучшего выразителя интересов рабочего класса и всех трудящихся. Он не получал от правительства тайных субсидий. Напротив, ему противодействовали всеми средствами. И, несмотря на это, Бланки успешно соперничал с обществом Барбеса, насчитывавшим более 20 тысяч членов.
Центральное республиканское общество явилось своего рода зародышем политической партии. Но только зародышем, не более. У него не было, например, программы. В качестве таковой можно рассматривать еще очень неопределенные взгляды самого Бланки, который был вообще слабым теоретиком, а в то время еще просто не успел изложить тех довольно эклектичных взглядов, которые он выразит значительно позже на основе накопленного опыта и его осмысления.
Бланки поддерживал старый революционный девиз: «Свобода, равенство и братство». Но в отличие от неоякобинцев типа Барбеса или Ледрю-Роллена, щеголявших фразами Робеспьера, он не ограничивался принципами 1793 года. Он не хотел также подражать социалистам-утопистам в создании иллюзорных, но детально разработанных проектов будущего социалистического общества. Он вообще считал возможным строить планы на будущее лишь на основе общей направляющей идеи. Такой идеей был для него последовательно проведенный принцип равенства. Для его осуществления необходимо прежде всего взять власть в свои руки. После этого предстоит долгий и трудный путь. Однако его можно преодолеть при соблюдении двух условий: во-первых, единство цели между революционным правительством и массами; во-вторых, свержение тирании капитала над трудом. Что касается методов решения этой задачи, то они должны выбираться на ходу, в зависимости от обстоятельств. Гарантией правильности выбора должно служить то, что в состав правительства войдут истинные революционеры, вышедшие из народа.