Действительно ли Барбес был искренне убежден в том, что «документ Ташеро» был написан самим Бланки? Некоторые исторические свидетельства заставляют в этом усомниться. В воспоминаниях участника событий тех времен Луи Комба говорится, что сначала Барбес сразу увидел в нем полицейскую фальшивку. Он пишет: «Сеньоржан, старый республиканец и один из старейших членов тайных обществ, пламенный поклонник Барбеса (холоден к Бланки, но не враждебен ему), рассказал мне в Бельвиле, что в день опубликования „документа“, встретив Барбеса, он спросил его мнение об этой злобе дня. Барбес ответил с его обычной непосредственностью, что он нисколько не сомневается в подложности „документа“, так как нет ничего легче сфабриковать подобный пасквиль… Я ручаюсь за подлинность этих слов Барбеса, которые мною сообщались другим, могущим засвидетельствовать это».
Пусть простит читатель автора за то, что эта глава будет перегружена цитатами. Но иначе поступить невозможно, ибо речь идет об очень щекотливом деле, здесь нужны факты, документы, свидетельства. Вопросы чести великого революционера и сейчас, спустя более ста лет, отделяющих нас от событий во Франции середины прошлого века, имеют самое актуальное значение.
Возвращаясь, однако, к Барбесу, можно предполагать, что если утром 1 апреля 1848 года он сначала инстинктивно занял позицию, соответствующую истине, то вечером того же дня после «советов» его друзей вроде Ледрю-Роллена заговорил иначе.
14 апреля сто пятьдесят разносчиков газет оглашали парижские улицы криками:
— Ответ гражданина Огюста Бланки за одно су!
«Ответ» был напечатан в форме большой листовки, на обеих сторонах которой не было никакого текста, кроме написанного Бланки документа. Отпечатали около 100 тысяч экземпляров. Долгожданный ответ расхватывали с нетерпеньем и тут же, на ходу, читали. Правда, разочаровывала его краткость. Все почему-то ожидали, что ответ Бланки будет пространным, систематичным, что он будет пункт за пунктом, касаясь каждой детали, объяснять фальшь «документа Ташеро». Но Бланки предпочел не защиту, а нападение, не столько логику аргументов и выяснение деталей, сколько разоблачение моральной, нравственной несостоятельности его обвинителей. Они представили сенсационные «показания» без подписи того, кто их будто бы дал, рассчитывая главным образом на силу клеветы.
«Клевету, — пишет Бланки, — всегда встречают доброжелательно. Ненависть и доверие вкушают от нее с наслаждением. Ей не надо много тратиться: лишь бы она убивала, а до правдоподобия никому нет дела! Даже явная нелепость не может ей повредить. В каждом сердце она имеет тайную защитницу — зависть. Всегда придираются не к ней, а к ее жертвам, от которых требуют доказательств. Целая жизнь, полная самопожертвования, аскетизма и страданий, идет в одно мгновенье насмарку и разбивается одним движением руки».
Однако это всего лишь моральная сентенция, хотя и блестяще написанная в литературном отношении. Этим, особенно во Франции, никого не удивишь и не поразишь. В самой, как принято считать ее, юридической стране мира нужны доказательства, аргументы. Бланки представляет свои доказательства. При этом они носят не бесспорно документальный характер, а логический и даже в значительной мере эмоциональный. Поэтому первое впечатление от «Ответа», безусловно, чувство симпатии, сочувствия к Бланки. Но более тщательный анализ документа, его девяти основных положений приводят к заключению, что еще остаются неясные моменты, что не на все вопросы, возникающие при чтении «документа Ташеро», даны исчерпывающие ответы…
Во-первых, Бланки объясняет полумесячную задержку со своим ответом плохим состоянием здоровья, подорванного тюрьмой, неожиданным, внезапным характером нападения на него и необходимостью изучить пути, по которым «документ» появился на свет.
Во-вторых, он подчеркивает преднамеренность публикации «этого удара наемного убийцы ножом в спину». Бланки связывает появление «документа» с политическими замыслами правительства, стремящегося устранить врага, который приобрел огромное влияние на массы: «Для вас хороши все средства, могущие раздавить опасного соперника… Этот „документ Ташеро“ был вам необходим, и вы его нашли».
В-третьих, он подчеркивает коренное противоречие основной версии провокации против него. С одной стороны, в конце октября 1839 года Бланки будто бы в страхе подло выдает министру внутренних дел все тайны «Общества времен года», а уже вскоре, в январе, на процессе он смело и открыто бичует своих судей. «На следующий же день, — пишет Бланки, — этот подлец стоит во весь свой рост перед палатой пэров! Он говорит дерзости судьям! Он оскорбительно молчит! Он подтверждает перед всем судилищем факт заговора! Он публично унижает тех, колени которых он накануне обнимал, трясясь от страха! Как согласовать эту низкую выходку от 22 октября, когда он был далек от опасности, с его порывом храбрости 14 января перед лицом опасности?»
В-четвертых, фактическое содержание так называемых «показаний» вообще уже не было тайной для властей в конце 1839 года. Бланки указывает, что факты, о которых говорилось в «документе Ташеро», были известны ста пятидесяти членам «Общества», а не только ему и Барбесу. Что касается списка руководителей, то в комитете того времени был тайный агент полиции, один будущий провокатор. Не в этом ли источник всего дела? К тому же в «документе» десятки ошибок в датах и фактах, искажающих истину.
В-пятых, Бланки подчеркивает нелепость гипотезы своих врагов, по которой он представил полиции свои показания, чтобы сохранить жизнь, тогда как после помилования Барбеса, по его мнению, король обязательно должен был помиловать и Бланки. Он пишет: — «Измена! Но зачем? Чтобы спасти мою голову, которая, как это всем известно, не подвергалась никакой опасности? Спущенная с цепи месть не могла в своей ярости воздвигнуть эшафот; мог ли он вырасти после восьмимесячного успокоения и забвения?»
В-шестых, он отвечает на вопрос тех своих противников, которые спрашивали, а не хотел ли Бланки показаниями добиться облегчения условий своего неизбежного заключения в тюрьме? «Мон-Сен-Мишель и Турская исправительная тюрьма могут ответить на этот вопрос. Из всех моих товарищей кто испил столь полную чашу зол, как я? В продолжение целого года вдали от меня умирала от отчаяния любящая женщина; а потом четыре долгих года передо мной стоял, в уединении моей камеры, призрак той, которой уже не было в живых, — вот пытка, выпавшая на долю только мне и выстраданная мною в этом дантовом аду. Я вышел оттуда с поседевшими волосами, с разбитым сердцем и изломанным телом, — и вдруг я слышу над своим ухом крик: „Смерть изменнику! Распнем его!“»
В-седьмых, Бланки гневно отвергает домыслы о том, что за свое предательство он получил деньги. «Ты продал твоих братьев за золото, — пишут продажные перья беспросыпных гуляк. За золото, чтобы есть черный хлеб и пить из чаши зол? А что приобрел я на это золото? Я живу на чердаке на пятьдесят сантимов в день. Все мое состояние заключается в данную минуту в шестидесяти франках. И это меня-то, жалкую развалину, которая волочит по улицам разбитое тело, прикрытое потертым платьем, — это меня-то громят за продажность, в то время как слуги Луи-Филиппа, превратившись в блестящих республиканских бабочек, порхают по коврам муниципальных салонов и с высоты их добродетели, вскормленной на службе разным господам и хозяевам, клеймят позором несчастного Иова, ускользнувшего из тюрьмы их повелителя!»
В-восьмых, Бланки утверждает, что «документ Ташеро» не может обладать никакой достоверностью, поскольку под ним нет его подписи. «Даже нет подписи! — заявляет Бланки. — Возможно ли это? Как! У ног победителя, весь в его власти лежит его старый и самый опасный враг, отдав в его распоряжение свое прошлое и самого себя! И от него не требуют никакой гарантии! У него не просят никакого залога, даже его подписи!»
В-девятых, наконец, Бланки обращает внимание на такую несообразность в тексте документа, как использование в нем его предполагаемым автором первого лица («я», «мне», «меня»), а потом неожиданный переход к третьему лицу («он», «ему», «его»). Не говорит ли это о том, что документ написан в спешке не одним, а по меньшей мере двумя лицами?
Таково содержание ответа Бланки. Его основные положения приведены здесь в интересах выяснения дела в ином порядке, чем в оригинале, ибо он написан на одном страстном эмоциональном дыхании, когда автор явно стремился не к предельной систематичности, а выражал прежде всего свои чувства, свой гнев, возмущение, ярость. «О, люди, люди, — в отчаянии восклицает Бланки, — у вас за пазухой всегда есть камень, чтобы бросить им в невинного! О, люди, как я презираю вас!»
Бланки заключает свой ответ так: «Реакционеры, вы подлецы!»
Долгожданный ответ читали нарасхват, его экземпляры переходили из рук в руки, его оживленно обсуждали и яростно спорили. Раздавались и критические суждения. Какое значение имеет отсутствие подписи? Документ мог быть вообще не написан, а продиктован Бланки! Нет ничего странного, что автор говорит то в первом, то в третьем лице; он мог в рассеянности сделать это. Действительно, в архиве Бланки есть другие документы, где Бланки пишет о себе в третьем лице; один из них уже приводился в этой книге. Словом, ответ вовсе не побудил всех сразу встать на одну общую позицию. И он не прекратил споров и сомнений.
В тот же день, когда газетчики продавали «Ответ», на улице Буше перед домом, где жил Бланки, собралась толпа его сторонников в 500–600 человек. Они кричали: «Да здравствует Бланки!», «Долой „Насьональ“!» Это были члены Центрального республиканского общества, которые и до этого верили в честность своего вождя. Теперь они считали, что «Ответ» рассеял все сомнения и восстановил честь Бланки. Они требовали его появления. Он выходит, и его окружают те, кого уже привыкли называть бланкистами. Царит радостная атмосфера облегчения. Они торжественно сопровождают Бланки к его клубу.
Но убеждены далеко не все. Позиции многих очень отличаются. Распай без колебаний объявил, что Бланки окончательно разоблачил ложь и победил кле