оторую он — само воплощение революционной чести — будет скрывать под ледяной маской невозмутимой и непоколебимой позиции безупречного революционера, поражавшего всех своим обликом несгибаемого и несокрушимого борца.
И все же допустим, что Бланки во имя респектабельной щепетильности сказал бы правду о встречах с Дюшателем, рассказал бы и о том, что он не совершал предательства. Несомненно, что первому бы поверили, второму — никогда. Рабочий класс Франции, революционное движение пролетариата потеряло бы несгибаемого вождя. Оно ослабело бы. Значит, провокация врагов Бланки полностью достигла бы своей цели. А в результате избранной им линии поведения она удалась только частично, временно, а в основном провалилась.
СХВАТКА
Трудно отделаться от впечатления, что из-за дела Ташеро Бланки оказался в жалком положении. А между тем это впечатление обманчиво. Да, он потерял много друзей, ряды бланкистов поредели. Сам он испытал глубокий внутренний кризис. Но одновременно Бланки обнаружил необычайную силу духа. Удар не сразил его, как это наверняка случилось бы с человеком заурядным. Нет, ничего еще не кончено. Вопреки всему надо жить и бороться. Таков Бланки, и он прав, ибо сама жизнь показывает, как много он еще значит для революции.
Это обнаружилось сразу же после опубликования его «Ответа». К Бланки явился журналист Дюрье, доверенный самого Альфонса де Ламартина, и от его имени предложил тайную встречу и переговоры. Дело в том, что великий поэт, разыгрывавший роль Дантона, струсил. В его романтическом пылком воображении витал грозный призрак кровавого мятежа, вождем которого, как ему казалось, может быть только Бланки!
Боялся не только он; все члены Временного правительства дрожали и метались в Ратуше, как в осажденной крепости, в поисках средств для отражения возможного штурма. Ведь 16 апреля, в воскресенье, на Марсовом поле намечено гигантское собрание Национальной гвардии для выборов новых офицеров. В тот же день демократические клубы решили провести народную манифестацию. Рабочие возмущены фарсом Люксембургской комиссии, издевательством с Национальными мастерскими, а главное — они измучены растущей нищетой. Разнообразные, противоположные страсти подогреваются мыслью о том, что через неделю состоятся всеобщие выборы, от которых революционный Париж не может ждать ничего хорошего. Все может случиться, ибо все уже случалось!
Не было еще шести часов утра, когда в субботу, 15 апреля, к министерству иностранных дел на бульваре Капуцинов подошли трое. Во дворе еще погруженного в темноту здания один из них, самый маленький, отделяется и направляется к дверям, которые бесшумно открываются перед ним. И вот он уже в кабинете великого человека, ступая по мягкому ковру, приближается к Ламартину. Министр и поэт одет по-домашнему. В свои пятьдесят семь лет еще красив, обаятелен, он излучает приветливость, протягивая Бланки, который ростом ему по плечо, свою руку.
Эта встреча столь далеких друг от друга людей продолжалась три часа. Она пространно описана самим Ламартином. Его рассказ один историк назвал «гибридом реальности с фикцией».
Однако не составляет особой трудности выяснить общий смысл визита Бланки в логово врага, встретившего его самой обаятельной любезностью. Ламартин вообще был весьма высокого мнения о своей способности очаровывать, соблазнять и убеждать не только друзей, но и врагов. Поэтому он сразу начал распространяться перед молчаливо настороженным собеседником на тему о своей любви к свободе, демократии, о ненависти к тирании, насилию. Правда, он благоразумно не упомянул о том, что уже договорился с генералами приготовить свои войска на случай необходимости подавления в Париже гидры анархии, если она посмеет поднять голову.
Но, поскольку эта голова была в тот момент непосредственно перед ним, а Ламартин видел в Бланки возможного будущего Марата или Робеспьера, почему бы не попытаться затуманить эту голову фимиамом лести? А также выяснить возможные намерения этого фанатика мятежа. Но зондаж не имеет успеха, ибо Бланки молчит и внимательно слушает поток красноречия самовлюбленного оратора. Собственно, ведь он принял приглашение Ламартина с единственной целью: узнать побольше о намерениях правительства, об эволюции самого Ламартина. Как знать, не идет ли речь о его сползании влево, что могло бы сильно изменить ход событий и сорвать планы контрреволюции. Но никаких реальных перспектив к лучшему в излияниях Ламартина не чувствуется. Напротив, видно, что его цель — нейтрализовать самого Бланки. Ведь министр доходит до того, что даже подает Бланки мысль о том, что не бросить ли эту опасную и грязную стезю политики? Почему бы ему не принять на себя функции дипломатического представителя Франции в каком-нибудь маленьком, но приятном уголке земного шара?
Бланки молчит, но его, конечно, возмущает сама мысль о возможности бегства в момент, когда дело Ташеро возбудило вокруг него столько страстей. Ведь это значило бы дезертировать с поля боя, расписаться в поражении и оправдать самые худшие подозрения. А время приближается к девяти, сейчас министерство начнут заполнять чиновники, и собеседники наконец расстаются. Внешне они очень довольны друг другом. Правда, уже сегодня Ламартин будет яростно действовать против демагогов, социалистов и защищать «порядок». А Бланки остается при своем убеждении, что Ламартин «является одним из самых опасных людей для дела свободы».
На другой день эти люди уже находятся по разные стороны баррикад. Правда, до баррикад дело не дошло. Реакция хорошо поработала, чтобы внести раскол в силы революции. Среди членов правительства царит разброд, все подозревают друг друга. Без конца обсуждаются все новые варианты возможных событий, новые способы борьбы против «анархии». Но разлад царит и в демократическом лагере. Барбес отклонил всякие предложения о единстве действий, он целиком на стороне правительства. Распай отказался идти на Марсово поле. Кабэ считает демонстрацию ненужной. Бланки не видит шансов на успех, ведь он может рассчитывать только на очень узкий круг соратников. Выступать сейчас — значит лишь дать повод правым для репрессий. И все же Бланки идет на Марсово поле. Ведь неизвестно, как может повести себя толпа. Возможно, возникнет порыв, который сможет изменить состав Временного правительства. Бланкистов мало, их около дюжины, и Бланки с ними в толпе.
Нет никаких оснований и оправданий для того страха, который толкнул Ледрю-Роллена соединиться с Ламартином с целью подготовки вооруженных сил. Решено расположить их так, чтобы демонстрация рабочих, начавшаяся после выборов на Марсовом поле, проходила через сплошной строй войск и Национальной гвардии. И вот они идут к Ратуше, встречаемые криками буржуазных национальных гвардейцев: «Смерть коммунизму!», «Долой Луи Блана!», «Долой Бланки!», «Долой Кабэ!»
Рабочие все же достигают Ратуши. Из их рядов звучат лозунги, отражающие замешательство, отсутствие ясной цели, разброд: «Да здравствует Временное правительство!», «Да здравствует Ледрю-Роллен!», «Да здравствует Луи Блан!» Их петицию с социальными требованиями холодно принимает кто-то из самых незаметных членов правительства, чтобы положить ее в архив. Итак, полное поражение, первое полное поражение после революции. Время, когда рабочие могли влиять на правительство, кончилось. Ламартин пришел в восторг. Позднее он называл 16 апреля «самым прекрасным днем своей политической жизни».
На протяжении всего дня Бланки доминировал в сознании всех правых. О нем шла речь в Ратуше. Но практически Бланки был простым участником и наблюдателем событий 16 апреля. Кроме раздачи экземпляров своего «Ответа», он ничего не делал. Собственно, он принял участие в демонстрации, которую считал безнадежной, лишь из-за солидарности со своими более нетерпеливыми сторонниками. Тем не менее его имя было на устах у всех поборников «порядка», он стал объектом их ненависти и символом опасности нового народного восстания. С другой стороны, раздувая ненависть к нему, хотели оправдать тот поворот вправо в политике правительства, который резко обнаружился 16 апреля. Знаменитому революционеру придавали чрезмерную важность, чтобы иметь алиби для проведения антиреволюционных мер. Хотя Бланки не делал ничего против правительства, вечером отдается приказ о его аресте. Тем самым хотели создать доказательство существования какой-то угрозы мятежа, оправдать военные меры, принятые против демонстрации рабочих, проходившей под угрозой штыков. 17 апреля префекту парижской полиции Коссидьеру поручили арестовать Бланки. Но он высказал опасение, что арест может вызвать настоящий мятеж. Начальник полиции безопасности Аллар потребовал письменного приказа. Получив его, он вскоре сообщил, что не может разыскать Бланки.
18 апреля комиссар полиции Бертоглио получил новый приказ найти и арестовать Бланки. Он разыскал его, но арестовать не решился, поскольку Бланки был окружен своими соратниками, которых оказалось в четыре раза больше, чем людей у Бертоглио. Он даже вежливо поприветствовал Бланки.
Коссидьеру ничего не оставалось, как самому выполнить грязную работу, но он потребовал специального разрешения правительства. Началось обсуждение, все министры высказались за арест, кроме Ламартина, считавшего, что наблюдать за Бланки необходимо, но арестовывать его нельзя. При этом он сказал:
— Я видел его и думаю, что можно и так сделать его неопасным. Не следует путем ареста увеличивать популярность, которой он пользуется среди демократов. Показывать страх перед ним — значит превращать его в вождя опасной партии. Я не могу согласиться с тем, что считаю ошибкой.
При голосовании, однако, все высказались за арест. Против голосовали Ламартин и Альбер. Тем не менее Бланки не был арестован. Ледрю-Роллен отменил приказ.
Бланки остается на свободе, но он видит, как осложнилась обстановка. Еще 16 апреля вечером на собрании Центрального республиканского общества зашла речь о дальнейших действиях. Бланки заявил, что необходимо вернуться к методам тайных обществ. Однако в последующие дни Бланки высказывался за поддержку Временного правительства, несмотря на все его отрицательные черты. Вскоре, выступая на собрании 1300 железнодорожников, Бланки призывал воздерживаться от заговора против правительства. Он даже сказал, что требования народа могут быть удовлетворены благодаря всеобщему избирательному праву, что следует воздержаться от всякого насилия по отношению к будущему Учредительному собранию. Уж не изменил ли он свою прежнюю позицию в вопросе о выборах, которые считал преждевременными и опасными?