анки потерял некоторых мягкотелых друзей, но он приобрел и новых сторонников.
Среди тех, кому «Обращение» Бланки очень понравилось, были Маркс и Энгельс. Они рассказывали, что Бартелеми, прикидываясь бланкистом, уговорил Бланки прислать на банкет тост, и Бланки прислал великолепнейшую атаку на всё временное правительство, в том числе на Блана и К°. Пораженный Бартелеми доложил об этом документе, и было решено его не оглашать… Маркс и Энгельс перевели текст на немецкий язык и распространили его в 30 тысячах экземпляров в Германии и Англии. Они перевели его также на английский язык и опубликовали отдельной брошюрой. В предисловии к переводу Маркс и Энгельс назвали Бланки «благородным мучеником революционного коммунизма».
Самые крупные газеты разных стран в той или иной форме писали о «тосте» Бланки и о спорах вокруг него. Так поступила лондонская «Таймс». В этой же газете появилась статья Луи Блана, направленная против Бланки.
Тогда Энгельс написал решительное письмо протеста, обвиняя Луи Блана в искажении истины. Энгельс цитирует Луи Блана, называющего Бланки «одним их тех несчастных существ, которые в исступлении пытаются наносить оскорбления авторитетам и которые погубили бы самое лучшее дело, если бы была возможность его погубить». Энгельс решительно опровергает инсинуации Луи Блана. К этому письму он и Маркс приложили английский перевод «тоста» Бланки. Однако «Таймс» не напечатала ни письма, ни перевода. Неизвестно, знал ли Бланки о том, что предпринимали Маркс и Энгельс в связи с его «тостом». Маркс писал, что Энгельс послал копию письма Бланки на Бель-Иль. К сожалению, нет сведений о том, получил ли ее Бланки.
Вообще годы, проведенные Бланки на «Прекрасном острове» (как, впрочем, и все остальные), были известны тогда лишь по обрывочным данным: либо в связи с тем, что в окружающий мир вдруг проникали какие-то вести с острова, либо потому, что там происходило что-то выдающееся из монотонного течения жизни заключенных. Все обитатели тюрьмы Бель-Иль страдали, но по-разному реагировали на невзгоды своего существования. Бланки оказался, пожалуй, одним из тех, кому бывало особенно трудно. Много неприятных, тягостных ощущений по-прежнему приходилось испытывать из-за ненависти приятелей Барбеса. Сами условия принудительного совместного постоянного проживания на небольшом изолированном клочке острова были трудно переносимы из-за почти полной невозможности уединиться. Правда, случались дни, когда на время забывались распри и склоки и оживало что-то общее, объединявшее всех. Так происходило в дни революционных праздников, в день взятия Бастилии 14 июля или в годовщину февральской революции 1848 года. Тогда над толпой узников поднимался красный флаг, звучала «Марсельеза», другие революционные песни, заставляющие сердца всех биться в унисон. Порой заключенных объединяла смерть товарища. Тогда гроб, покрытый революционным флагом, несколько раз проносили вдоль стены, ограждавшей тюрьму.
Время тянулось крайне медленно. Много говорили, спорили, мечтали, тосковали и ждали. Ждали какого-то события, которое принесет внезапное счастливое изменение. Но шли дни, недели, месяцы, годы. Все оставалось по-старому, ничего хорошего не происходило, и сохранялось, нарастало, усиливалось лишь непрерывное нервное напряжение. Иногда это состояние взрывалось бурными инцидентами. Случалось, пустяковый повод вызывал вспышку страстей, толкавших людей на самые неожиданные поступки. Напряженные нервы не выдерживали. Так, 14 февраля началась яростная, шумная демонстрация протеста по поводу питания заключенных. В их еде картошка была заменена морковью, и эта безобидная морковь вывела людей из себя. Заключенным приказали разойтись по камерам. Но они не подчинились и громко запели «Марсельезу» и «Карманьолу». Начальник тюрьмы, а это был тот же Валет, которого тоже перевели из Дуллана, снова потребовал от заключенных вернуться в бараки. Они опять не подчинились. Валет вызвал жандармов и полторы сотни солдат. Сорок человек загнали в тесные казематы старого здания тюрьмы-крепости. Тринадцать дней их продержали там.
14 мая новое волнение, новая демонстрация. Дело в том, что среди заключенных оказалось немало столяров, которым разрешили заняться их ремеслом. Но куски дерева стали растаскивать и другие. Администрация приказала провести обыск заключенных, чтобы изъять все эти деревяшки. Несколько человек бурно воспротивились. Снова все заключенные взбунтовались. И снова появились солдаты. На этот раз в казематы заперли 26 человек. Среди них оказались вместе Бланки и Барбес. 13 дней длилось наказание карцером.
Когда эти дни прошли, возникла новая острая проблема и появилась новая возможность для Бланки. Еще некоторое время назад по просьбе заключенных начали строить тридцать одиночных камер. Теперь они были готовы. Но кто получит право жить в них? Решили, что преимуществом будут пользоваться осужденные на самые длительные сроки. Так, суровый приговор обернулся привилегией, выпавшей на долю Бланки.
Камеры построили таким образом, что они соединялись попарно. Кроме выхода в общий коридор, устроили двери между двумя соседними камерами. Бланки досталась камера 14 — небольшая комнатка с железной кроватью и столом. В соседней камере 15 поместили бывшего студента Казавана. Он был осужден на десять лет за активное участие в июльском восстании 1848 года. Худой, черноволосый южанин отличался смелым и решительным характером. Он уже пытался бежать отсюда, но был пойман, и теперь над ним установили особо строгий надзор. Казаван любил Бланки, он восхищался его деятельностью. Теперь Бланки мог либо сидеть один в своей камере, либо общаться с приятным собеседником. Это явное облегчение участи Бланки совпало, к несчастью, с новым ухудшением его здоровья. Пребывание в сыром каземате привело к тому, что он стал страдать нестерпимыми болями в желудке и острым ревматизмом.
И все же новые преимущества как-то скрашивают, облегчают его муки. Наконец-то он может остаться один, не на глазах других. Он вправе горестно вздохнуть. А ведь раньше он не мог себе позволить даже этого, пока оставался в толпе других узников, которые ловили каждое его движение…
Как раз тогда он написал: «Быть наедине с истиной против всего света, даже на чердаке — приятное и утешительное одиночество». Этот, как говорили про Бланки, «пожиратель книг» может наконец отдаться своей страсти. В каждом своем письме к матери, сестре, к друзьям всегда содержится призыв, просьба, мольба: пришлите книги, брошюры, статьи, справочники. Это какая-то исступленная духовная жажда, жгучее желание получать духовную пищу. И ему присылают множество книг, которые постепенно выстраиваются растущими стопами на плиточном полу его камеры. Невероятен круг его интересов. Конечно, больше всего здесь политики во всех ее литературных выражениях — от газет до исторических исследований. Но удивительно другое — огромное внимание Бланки к науке, ибо Бланки задается вопросом века: как может и должна наука улучшить судьбу человечества? Он много читает по астрономии и размышляет над устройством вселенной, в его сознании рождаются неожиданные гипотезы. Ум Бланки устремляется, как бы воплощая древний образ, сквозь тернии к звездам!
Он читает много философских книг. Конечно, речь не идет о серьезном научном изучении философии; этим Бланки будет пренебрегать всю жизнь. Он занимается завершением своего философского самовоспитания в смысле приобретения способности к созерцательно-ироническому отношению к себе, к своей судьбе, к людям вообще. Этот род возвышенного духовного успокоения — абсолютная необходимость для Бланки с его жизнью мученика и самоотверженного борца. Именно в это время, когда Бланки приближается к своему пятидесятилетию, происходит завершение его духовно-нравственного развития. Он уже зрелый человек, способный окинуть все спокойным взором с позиции вечности.
В одном письме из тюрьмы Бель-Иль к другу, которого постигло горе, Бланки пишет; «Что касается меня, то я не люблю утешений. Время, жизненная борьба, бурные события, которые захватывают наше внимание, — только они способны мало-помалу утешить душевную боль. Как все, ты будешь удивляться потом, что плакал над своей печалью. Так люди с их печалями и радостями исчезают один за другим в бездне забвения. Прощай!»
Но все эти взлеты в сферу нравственно-умозрительных абстракций не означают, что Бланки перестает стоять твердо на грешной земле и витает в облаках. Нет, он остается душой, умом и телом именно здесь, в реальной жизни.
Он вновь вспоминает, снова продумывает прошлое, незабываемый опыт революции 1848 года, ее людей, их поведение и собственные поступки. Он взвешивает на весах беспристрастных размышлений роль свою и других политиков в революционные дни и приходит к выводу: «Они взывали к интересам, а я — к совести людей».
Бланки внимательно и глубоко, насколько это было возможно в островной тюрьме, изучает современную ему политическую жизнь Франции. Можно только удивляться его прозорливости, когда он в одном из писем предсказал за несколько месяцев неотвратимую близость государственного переворота, угрозу 18 брюмера Луи Бонапарта. А вскоре он с той же основательностью высказывает мысль о приближении Крымской войны…
Как ни мучают его болезни, как ни печальна надвигающаяся старость, он не собирается сдаваться. Бланки упорно поддерживает не только свой дух, но и свое физическое состояние. Одним из благотворных последствий перемещения Бланки в барак с отдельными камерами оказалась возможность завести у стены этого одноэтажного здания собственный огород. Бланки становится одним из тех, кто особенно усердно копает, пропалывает и поливает свой огород. Весной и летом Бланки видят с лопатой, обутого в деревянные сабо, копающегося в земле. В грубой рубахе, в соломенной шляпе на голове, он заботливо взращивает овощи и особенно любимую им клубнику. Для него это совсем не забава, не прихоть, а жизненная потребность. Совершенно необходимая ему вегетарианская диета требовала такого отнюдь не напрасного труда. Не случайно в письмах к матери и сестре он всегда просит, кроме книг, присылать ему овощи и фрукты. Он не отличается привередливостью, больше всего Бланки ценит чечевицу. По его мнению, в ней много железа и фосфора, необходимых для поддержания жизненных сил этого тщедушного на вид человека.