урнал «Бьен-этр сосиаль» («Общественное благосостояние»). Бланки возлагал на него особые надежды, ибо Ватто, бывший сторонник Ледрю-Роллена, совершил весьма демонстративный поворот к бланкизму. Сначала он опубликовал серию статей в защиту Бланки в своем журнале, а потом выпустил брошюру «Бланки перед историческими свидетельствами». Поводом для этого послужили критические замечания Луи Блана, высказанные в книге, вышедшей годом ранее. Луи Блан вспоминал там о «документе Ташеро». Кроме того, Ламартин выпустил в свет свою «Историю революции 1848», где давал искаженную версию своих переговоров с Бланки 15 апреля 1848 года.
В Брюсселе Бланки поселился в доме у Ватто и почти не выходил никуда. Видимо, это добровольное заточение служило проявлением еще сохранившегося у Бланки рефлекса, приобретенного в тюрьме. Однако такое затворничество имело и другое основание: Бланки решил по-настоящему, серьезно участвовать в работе по выпуску журнала. Он должен служить пропагандистом его идей и первым этапом к созданию партии. О своих надеждах в этом направлении Бланки писал Лакамбру. Поэтому он не жалеет времени на редактирование и на разные хлопоты, связанные с выпуском журнала. Очень быстро он понимает, что «Бьен-этр сосиаль» имеет одно крайне слабое место — незначительный тираж. Бланки принимается за вербовку подписчиков в нескольких странах Европы, он обращается прежде всего к своим политическим сторонникам. Кроме того, журнал был убыточным изданием. Его годовой дефицит составлял две тысячи франков. Необходимо их найти. Очевидно, с этой целью он совершает поездку в Лондон, где успеха не добивается. Вернувшись в Брюссель, Бланки снова принимается за работу по выпуску журнала, но вскоре оставляет ее. Какой толк от этого издания, если его прочитают несколько сот человек, при этом живущих не во Франции? Дело подготовки революции от этого не подвинется ни на один шаг. Такого рода жизнь не по нраву Бланки, ибо он прежде всего человек действия. Он благодарит Ватто за поддержку и возвращается в Париж.
Бланки затевает отчаянное и совершенно безнадежное предприятие, по мнению эмигрантов. Собрав некоторую сумму денег, он решает издавать и распространять подпольный революционный журнал в самом Париже, под носом у императорской полиции. Журнал будет выходить в форме брошюр небольшого формата, чтобы их легко можно было положить в карман. Начинается лихорадочная работа по приобретению типографского оборудования, шрифта, печатного станка и многого другого. Бланки находит друга, у которого все это можно разместить. Ему помогает сестра, мадам Антуан. Он и живет частично у нее, частично в снятой им комнате на улице Фигье-Сен-Поль. Активную помощь ему оказывают также мадам Фремо и ее муж, занимающийся литографией, наборщик Каммет и еще два человека. Из этих людей, собственно, и состоит вся новая организация Бланки.
Но полиция, которая следит за каждым шагом Бланки, быстро догадывается о том, что он занят какой-то лихорадочной деятельностью. Наблюдением за Бланки руководит сам начальник тайной полиции Клод. Чем занят Бланки, неизвестно, но полицейские рассчитывают, что арест и обыск дадут достаточный материал для обвинения. Начинается настоящая охота на Бланки. Однажды полицейские явились на квартиру к сестре Бланки как раз в то время, когда он там был. Но сестра быстро ведет его наверх к своей приятельнице, которая прячет его в перинах и подушках кровати. Бланки едва не задохнулся. При обыске нашли только список адресов людей, которым предполагалось рассылать журнал. Бланки не удалось напечатать хотя бы один номер. Он лишь изготовил своими руками 8700 экземпляров обложек для будущего издания. 10 марта 1861 года Бланки и пятеро его помощников были арестованы и заключены в тюрьму Мазас.
14 июня начался судебный процесс. Единственным материалом для обвинения служит список, найденный при обыске у сестры Бланки, и подготовленные обложки для журнала. Больше ничего. Тем не менее Бланки обвиняют в организации тайного общества, в покушении на безопасность государства и даже на жизнь самого императора. Но никакого общества Бланки не создавал, хотя обвинитель даже оглашает его экзотическое название: «Общество крокодилов». Но на суде быстро выясняется, что это название клуба брюссельских студентов, созданного для веселого времяпрепровождения. Обвинение в подготовке покушения на императора также основано на фикции. Во время поездки в Лондон Бланки встречался с доктором Бернаром, который был связан с Орсини, действительно покушавшимся на Бонапарта. Но сама по себе одна встреча еще совершенно ничего не доказывает.
В распоряжении суда единственный довод для обвинения — подготовка к выпуску журнала, о содержании которого еще ничего нельзя было утверждать. Фактически же Бланки судят просто за то, что он Бланки: за его прошлое и его взгляды. Адвокат, защищавший Бланки, прямо говорит об этом:
— Будем откровенны, господа. Дело не в этих фактах, в которых следствие искало доказательство. Оно в другом. Вы заявляете: Бланки провел всю свою жизнь, занимаясь заговорами. Он продолжает это делать. Это опасный человек для общества, для правительства. Его присутствие в Париже не может быть терпимо. Надо заставить его исчезнуть.
Действительно, Бланки судили не за то, что он совершил, но за всю его деятельность в прошлом, за то, что он был человеком, который неизбежно стал бы вождем новой революционной партии, если бы она возникла. Это довольно откровенно и было сказано на суде.
— Придерживаетесь ли вы, — спрашивал судья, — своих прежних взглядов, несмотря на 25 лет тюрьмы?
— Я полностью сохраняю их.
— Сохраняя свои прежние убеждения, не стремились ли вы их воплотить в жизнь?
— Я буду к этому стремиться до самой смерти!
Несмотря на полное отсутствие доказательств в совершении поступков, наказуемых законом, Бланки и его товарищам вынесли обвинительный приговор. Бланки был осужден на четыре года тюрьмы и 500 франков штрафа. Остальные получили от года и меньше.
Бланки подал апелляцию в высшую судебную инстанцию. Ее рассмотрение намеренно затягивали, а Бланки на это время перевели из Мазас в самую старую тюрьму Консьержери, где он уже сидел в ожидании смертной казни. Но на этот раз ему не досталось такой «роскоши», как одиночная камера. Его поместили в общей камере с уголовниками, с ворами и убийцами. И это продолжалось около полугода. Бланки вскоре получил веские основания подозревать, что готовится его физическое уничтожение. Видимо, не случайно он написал нечто вроде завещания: «Всю свою жизнь я боролся за справедливость и право, против несправедливости и угнетения, за большинство угнетенных против меньшинства угнетателей. Нищий и лишенный свободы, я прожил свою жизнь. Таким же я умираю. Я думаю, никто не имеет большего права сказать, что все несчастные — его братья…»
Апелляция Бланки отклонена, приговор подтвержден, и его переводят из Консьержери в постоянное место заключения. Это тюрьма Сент-Пелажи, в которой он уже сидел два раза. Обе тюрьмы находятся в одном городе, при одном политическом режиме, переезд из одной в другую занимает всего полчаса, а какая разница! Из настоящего ада Бланки переносится в относительный рай. Здесь совсем иной, несравненно более либеральный режим и совершенно другие условия содержания заключенных. Политические живут отдельно от уголовников. Они могут носить свою обычную одежду, свободно ходить в камеры друг к другу, получать с воли пищу, не говоря уже о газетах и книгах, принимать посетителей несколько раз в неделю. Кроме того, благодаря хлопотам сестры Бланки получает одну из наиболее удобных камер. К несчастью, первые несколько месяцев Бланки проводит в постели. Теперь он уже страдает от болезней, связанных с возрастом, ведь ему исполнилось 56 лет, а выглядит он на все 70. Совершенно седой, с морщинистым лицом, он всем своим обликом оправдывает прочно утвердившееся за ним прозвище Старик. Действительно, здесь, в Сент-Пелажи, почти нет участников революции 1848 года. Если в Бель-Иль Бланки оказался вместе с теми, кто прошел через те же самые революционные события, то здесь в основном новые люди, которые знают о них понаслышке. И конечно, совсем иная атмосфера. Уже нет той яростной враждебности, ненависти, которые отравляли жизнь Бланки на «Прекрасном острове». Вместо этого — любопытство к человеку, имя которого уже стало легендой, даже сочувствие и симпатия.
Новый процесс Бланки, приговор, явно продиктованный страхом, а не реальными действиями осужденного, вызывают много толков. Немало шума он наделал за границей. Возмущение беззаконием императорского режима вызвало волнение среди лондонской эмиграции. Особое внимание к Бланки проявил Карл Маркс. Он организует публикацию брошюры в защиту Бланки. Живущий в Брюсселе доктор Ватто становится посредником между Марксом и Бланки. Маркс во время пребывания в Берлине обсуждает с Лассалем и его другом графиней Гацфельдт вопрос об организации побега Бланки, и богатая графиня якобы готова предоставить для этого необходимые денежные средства. Бланки впервые узнает о Марксе, к нему попадает его письмо, и Ватто сообщает Марксу о том, что Бланки был глубоко тронут вниманием. В течение нескольких часов письмо находилось в его руках. В письмах к Ватто Бланки интересуется Марксом (при этом он называет его условным именем). Недавно найдено единственное собственноручное письмо Бланки к Марксу, в котором речь идет о распределении полученной денежной помощи среди заключенных. Правда, неизвестно, дошло ли оно до Маркса. Одно из своих писем к Луи Ватто о Бланки Маркс заканчивает такими словами: «Будьте уверены, что я больше, чем кто-либо, интересуюсь судьбой этого человека, которого всегда считал головой и сердцем пролетарской партии во Франции».
Такое внимание к Бланки особенно ценно для него именно в это время, когда, вновь осужденный, он испытывает не только серьезные физические страдания из-за болезни, но и тяжелые душевные переживания. Гнетущее впечатление, произведенное на него упадком революционного движения во Франции, продолжает удручать его. По его мнению, французы пали так низко, как никогда. Он пишет об их «настоящем моральном падении», о том, что трудно вообразить «степень низости, пошлости и подлости, до которой опустилась вся страна». Проходят месяцы, но в своих письмах Лакамбру, из которых взяты эти резкие замечания, Бланки отмечает, что «общее пресмыкательство только возрастает и становится все заметнее». Это он писал уже в октябре 1862 года.