го дня. Будущее не принадлежит нам, нас не касается». Если Бланки и был утопистом, то именно в решении задач «настоящего дня». Ведь все его начинания, перевороты, заговоры, выступления заканчивались неудачно как раз потому, что они всегда в той или иной мере были утопией. Но в «Последнем слове» он создал еще и утопию, обращенную в прошлое, утопию довольно странную. Возможно, что она появилась как следствие интеллектуального и психического истощения или как результат крайнего напряжения всех его сил, морального шока, вызванного множеством неудач.
Во всяком случае, несколько сотен экземпляров «Последнего слова» просто тонут в безбрежном потоке разного рода газет, прокламаций, афиш, которыми оклеены все стены Парижа. Снова глас вопиющего в пустыне…
А в Бордо собирается избранное 8 февраля Национальное собрание: из 750 депутатов 400 — откровенные монархисты. Они пойдут на любые условия мира, на любой, самый позорный договор с Бисмарком. «Железный канцлер» грозил, что оставит Франции только глаза, чтобы она могла оплакивать свое несчастье! Национальному собранию предстоит утвердить мирный договор, по которому Франция соглашалась на отторжение Эльзаса и Лотарингии и на выплату пятимиллиардной контрибуции. Бланки понимает, что бессмысленно, нелепо надеяться на реакционное собрание, которое больше всего боится революции и, чтобы не допустить ее, согласится на любое унижение Франции. Но все же он в сопровождении Тридона едет в Бордо 12 февраля 1871 года, ибо просто не может оставаться в бездействии. Он пытается с помощью Ранка встретиться с Гамбеттой — единственным членом правительства, осуждающим позорный мир. Но в день приезда Бланки встреча не состоялась, а оставаться в Бордо он уже не мог. В письме к Ранку он просит передать Гамбетте, что надо бороться до конца против унижения Франции: «Скажите ему, чтобы он стоял крепко… Взятое в плен правительство не имело права созывать Национальное собрание и заключать общее перемирие… Осажденная крепость может вести переговоры лишь по поводу самой себя, но не может говорить за всю страну. Это чудовищно, невероятно…»
Бланки свалила болезнь. Страдания физические дополняют его нравственные муки. Он укрывается в доме доктора Лакамбра в Люлье, в департаменте Ло. Сестра, мадам Барелье, приезжает, обеспокоенная его состоянием. В деревенской обстановке его здоровье мало-помалу восстанавливается.
В Париже 9 марта заседает военный суд по обвинению участников мятежа 31 октября прошлого года. Соглашение с правительством «национальной обороны», по которому оно обязалось не преследовать участников событий, нагло нарушено. Их судят по самым суровым законам военного времени. Большинство обвиняемых получают разные сроки тюремного заключения. Четверо приговорены к смертной казни. Среди них — Бланки.
В Люлье он жил, совершенно не скрываясь. А местная полиция уже наблюдала за ним. 17 марта рано утром жандармы являются арестовать Бланки. Мадам Барелье пытается скрыть присутствие брата, говоря, что в доме приютили неизвестного больного старика. Но жандармы берут «неизвестного» и везут его в Фижак. Там устанавливают его личность и записывают в тюремном журнале: «Осужден на смертную казнь за участие в революции и восстании». 20 марта его перевозят в Кагор. Здесь Бланки помещают в одиночной камере. Получен строжайший приказ о том, чтобы узник не имел никакой, самой малейшей, связи с внешним миром.
КОММУНА
Ирония истории в том, что многие выдающиеся люди не доживают до подлинных результатов их жизни и деятельности. Случай Бланки почти уникален. Парижская коммуна — воплощение его духа, плод его мученической жизни, осуществление его сокровенных надежд — родилась и завершила свое героическое существование, когда Бланки жил. Но до него доходили лишь смутные слухи о том, что делалось в Париже, где, по выражению Маркса, штурмовали небо. Бланки даже не догадывался, что на его долю выпало необычайное торжество, что его имя стало символом величайшего события XIX века. Однако в Коммуне как в зеркале отразились и все слабости Бланки: политический утопизм, призрачное видение социальных закономерностей мира, субъективизм и наивность, теоретическая беспомощность и практическая неприспособленность, наконец, святая простота и величие мученической обреченности…
После того как 12 февраля изможденный, опустошенный и разочарованный Бланки покинул столицу, Париж стал ареной новых драматических событий. Великий город подвергся чудовищному унижению, предвидя которое Бланки и оставил его. Пламенная любовь Бланки к Парижу не позволила бы ему перенести позор оккупации города прусскими войсками. Пруссаки, собственно, временно заняли только район Елисейских полей и затем убрались, предпочитая оставаться вне стен опасного революционного очага. Но этого оказалось достаточно, чтобы довести ненависть парижского народа к предателям Франции, бросившим ее столицу под ноги врага, до высшей степени. Казалось бы, свершилось непоправимое, 26 февраля позорный мир стал фактом. Уже нельзя было переделать историю. Но патриоты обратили свой гнев против могильщиков французской славы, власть которых стала для них непереносима. Все социальные, политические, классовые противоречия приобрели небывалую остроту и породили то, о чем десятки лет мечтал Бланки, — социальную революцию.
Однако этот глубинный смысл еще невиданного исторического явления таился за невероятно запутанным калейдоскопом событий. Теперь правительство возглавляет Адольф Тьер, монархист, реакционер, злейший враг народа и революции, враг умный, изощренный, накопивший за 75 лет своей жизни огромный политический опыт. В этом карлике таилось гигантское тщеславие самовластного садиста, задумавшего прежде всего разделаться с революционным Парижем. Вызывающими, наглыми провокациями он хочет заставить народ Парижа либо покориться, либо взорваться безнадежным восстанием, которое можно будет потопить в крови, и вместе с трупами революционеров похоронить саму революцию.
Как будто бы мелкие, частные решения выстраиваются в зловещую систему борьбы против беспокойного, непокорного народа Парижа. Отменяется прежний порядок выдачи жалованья национальным гвардейцам, эти несчастные 30 су в день, которые кое-как поддерживали существование рабочих семей. Командующим Национальной гвардией демонстративно назначают бонапартиста генерала Ореля де Паладина, опозорившего себя бездарностью и трусостью. «Он не умеет сражаться, — зато умеет расстреливать своих солдат», — говорили о нем. Отменяют отсрочку внесения квартирной платы — и сотням тысяч бедняков Парижа грозит выселение. Закрывают республиканские газеты и приговаривают к смертной казни Бланки и Флуранса. Отменяется отсрочка погашения долгов по векселям — и множеству мелких торговцев и ремесленников грозит разорение. Мешают доставке в Париж продовольствия. Клевещут на великий город, объявляя его скопищем бандитов, анархистов, варваров, разрушителей. Наконец, избрав Версаль, бывшую королевскую резиденцию, местом заседаний Национального собрания, они лишают бессмертный город, славный Париж звания столицы Франции!
Но в Париже — Национальная гвардия, 300 тысяч вооруженных мужчин, в основном рабочих, против которых Тьер пока бессилен. Середина февраля — время безвластия, быстро превращающегося в двоевластие, что особенно ярко обнаружилось 24 февраля. В этот день годовщины революции 1848 года улицы Парижа заполнены грандиозной демонстрацией. Центром ее стала площадь Бастилии, где некогда разразилось самое легендарное событие Великой французской революции. В 1840 году на месте разрушенной королевской тюрьмы воздвигли монументальную колонну, увенчанную скульптурным изображением Гения свободы. Сюда и шли труженики Парижа 24 февраля 1871 года. Батальон за батальоном с оркестрами, барабанами, пением «Марсельезы» и «Карманьолы» направлялись национальные гвардейцы к июльской колонне. Кто-то поднялся на ее вершину и прикрепил к руке Гения свободы красный флаг. Там он останется три месяца, до падения Коммуны…
Национальная гвардия все более безраздельно царила в городе. Она захватила все имеющееся в городе оружие и боеприпасы. Солдаты правительственных войск братаются с гвардейцами. Находившиеся в Париже члены правительства с часу на час ожидали революционного взрыва. Тьер, уехавший 27 февраля в Бордо, чтобы провести через Национальное собрание позорный мирный договор, не спал ночами, переживая кошмары. Мэр Парижа Жюль Фавр в панике телеграфировал ему: «Агитация продолжается и выражается в определенных опасных симптомах… Национальная гвардия абсолютно деморализована, и ее батальоны, принимающие участие в беспорядках, слушаются только комитета, который можно назвать повстанческим… Положение незавидное, и я боюсь ухудшения».
Действительно, Центральный комитет Национальной гвардии, в который выбирают многих бланкистов, социалистов, левых демократов-неоякобинцев, становится все более социалистическим и пролетарским. Комитет является фактическим хозяином города. Но по приказу Тьера к Парижу уже стягиваются верные правительству войска, генералы, позорно проигравшие войну внешнему врагу, жаждут взять реванш в борьбе против своего народа. Принят коварный план захвата артиллерии Национальной гвардии. В ночь на 18 марта войска, посланные Тьером, начинают продвигаться к Монмартру, на вершине которого стоят пушки Национальной гвардии. С рассветом солдаты двинулись к холмам, чтобы захватить орудия. Это происходило в рабочих кварталах, где люди привыкли вставать рано. К тому же грохот тяжелых пушечных колес, раздавшийся на рассвете, мог разбудить кого угодно. Первыми бросились к солдатам женщины и заговорили с ними, потом подоспели их вооруженные мужья. А солдаты, возненавидевшие своих генералов, позорно проигравших войну, не только отказались стрелять в народ, но и расстреляли двоих из них. Командующий расстроенными войсками генерал Винуа приказал отступить. Даже те пушки, которые солдаты привезли с собой, пришлось бросить. А батальоны Национальной гвардии, возглавляемые революционными командирами, начали занимать все важные пункты Парижа: военные и другие министерства, префектуру, Ратушу.