Разрешите мне, господин президент, привести Вам, наконец, мой последний довод. Тронутый тем рвением, с каким лицо, о котором я говорю (Флотт. — Н. М.), проявляло свою столь искреннюю дружбу к Бланки, мое сердце человека и священнослужителя не могло устоять против его трогательных просьб, и я обещал ходатайствовать перед Вами об освобождении Бланки в самый ближайший срок, что я и делаю. Я буду счастлив, господин президент, если то, о чем я Вас прошу, не покажется Вам невозможным…»
Прошло пять дней. Лагард не возвращался. Наконец 15 апреля из Версаля пришло письмо, в котором он сообщал, что уже четыре раза встречался с Тьером, но что никакого решения еще не принято и что ему приказано ждать еще два дня. Проходят эти дни и следующие. Никакого решения нет, а Лагард вопреки данному им честному слову Флотту и самому архиепископу не возвращается. Тогда Дарбуа пишет своему викарию записку, которую он передает через посланника Соединенных Штатов Уошберна: «По получении этого письма и независимо от того, в каком положении находятся порученные г. Лагарду переговоры, предлагаю ему немедленно возвратиться в Париж и явиться в Мазасскую тюрьму. Совершенно непонятно, что правительству мало десяти дней для выяснения вопроса — принимает оно предложенный ему обмен или нет. Эта медлительность нас серьезно компрометирует и может иметь прискорбные последствия».
Архиепископ не дождался не только своего викария, но даже письма от него. Ясно, что Тьер не хочет обмена. Однако архиепископ, которому пребывание в тюрьме, видимо, не слишком приятно, возобновляет переговоры через американского посланника. Он передает Тьеру подробную записку, в которой излагаются доводы в пользу обмена архиепископа и еще четырех заложников на одного Бланки. В записке, в частности, предлагается новый вариант обмена, который не задевает «достоинства» Тьера, не желающего иметь прямых отношений с Коммуной, хотя она является законно избранным муниципальным советом Парижа:
«Что касается освобождения Бланки, то не представляется ли возможным вместо официального на то приказа осуществить его путем предоставления заключенному возможности бежать, причем обе стороны уславливаются, что беглец не будет снова арестован, если только не совершит нового преступления. Таким образом правительству не придется иметь никакого дела с Коммуной, а лицо постороннее и не имеющее с ней ничего общего получит от г. Уошберна необходимую гарантию. Таким путем все могло бы быть улажено. Освобождение Бланки не представляет никакой серьезной опасности даже при настоящем положении вещей. Сопротивление Парижа носит чисто военный характер, и присутствие в нем Бланки не может его изменить».
Дарбуа действительно добивался обмена и освобождения Бланки, ибо он знал, что угроза его расстрела в противном случае совершенно реальна, и не из-за «жестокости» Коммуны, а из-за массового движения парижских пролетариев в защиту Бланки. В то время в Париже возникло множество народных клубов, непрерывно заседавших в зданиях церквей. Почти все они обращались к Коммуне с требованием использовать все средства, чтобы Бланки был освобожден и прибыл в Париж. Например, клуб в церкви Сен-Северен (в квартале Пантеон) на собрании двух тысяч человек потребовал расстрелять Дарбуа, если Бланки не будет освобожден. Клуб революции в церкви Сен-Бернар (Монмартр) потребовал 10 мая казни «одного серьезного заложника» через каждые 24 часа, пока в Париж не будет возвращен Бланки. Подобные требования звучали все решительнее по мере ухудшения военного положения Парижа и раздоров в руководстве Коммуны. Усиливалось соперничество между Советом Коммуны, ЦК Национальной гвардии, Комитетом общественного спасения. В самом Совете Коммуны произошел раскол на большинство (бланкисты и неоякобинцы) и меньшинство (члены Интернационала — прудонисты). Многие надеялись, что прибытие Бланки может прекратить эти распри и даст Коммуне единое твердое руководство, которое могло бы спасти ее.
Поэтому Коммуна содействует архиепископу Дарбуа в его попытках договориться с Тьером через американского посланника, а также через папского нунция Чернуши, делегата лондонского мэра, и через других лиц. Более того, после провала переговоров через Лагарда Коммуна посылает своего представителя для непосредственных личных переговоров с Тьером. В Версаль отправляется бланкист Бенжамин Флотт. Дарбуа в специальном письме просит Тьера принять его и пишет: «Каковы бы ни были его политические убеждения, это — человек честный и искренний. Вы сообщите ему свой ответ и дадите ему возможность доставить его сюда».
Версаль, этот прежде тихий город-парк, предстал перед Флоттом, приехавшим туда 13 мая, в виде переполненного шумного эмигрантского лагеря. Коммунара Флотта фактически под конвоем провели во дворец префектуры. Здесь до середины марта была походная резиденция прусского короля Вильгельма I, который еще в январе в Версале превратился в германского императора. Теперь префектура стала местопребыванием Тьера, носившего странный титул «главы исполнительной власти». В марте и в начале апреля Тьер сидел здесь в страхе, готовый каждую минуту бежать. Но Коммуна упустила благоприятный момент. Тьер упросил Бисмарка срочно отпустить французских пленных солдат, офицеров и генералов, которых кровавый карлик готовился бросить на Париж. Теперь он осмелел и принял Флотта с надменной миной и ледяной холодностью. Во время первой встречи Тьера и Флотта, продолжавшейся более часа, версальский правитель всячески уходил от ответа на вопрос, согласен ли он на предложенный обмен. Его уклончивые заявления на эту тему сводились к повторению двух стереотипных формул: может быть — да, но может быть — нет… Тьера гораздо больше интересовал вопрос о том, действительно ли Коммуна пойдет на расстрел архиепископа или нет? Тем самым он выдавал свой сокровенный замысел: поставить Коммуну в такое положение, когда она должна будет обязательно расстрелять католического прелата. В свете последующих чудовищных расправ над коммунарами становится ясным поведение Карлика (кстати, это было его ходячее прозвище). Но в момент беседы Флотт, конечно, не мог вообразить себе всю чудовищность замысла жестокого маньяка и вел себя с предельным чистосердечием, откровенно рассказывая о том, как возмущены в Париже зверствами версальцев, как это может вынудить Коммуну осуществить декрет о заложниках и расстрелять архиепископа.
— Если Коммуна, — заявил Тьер, — решится на подобное преступление, она совершит чудовищное дело.
— От вас, господин Тьер, зависит, чтобы этого не случилось, — отвечал спокойно Флотт.
— Прекрасно, но скажите мне причину, заставляющую думать, что жизнь монсеньора действительно подвергается опасности.
— Бесчеловечное поведение версальских генералов по отношению к борцам Коммуны.
Тьер бросил на Флотта быстрый взгляд: он понял, что может получить то, что ему надо, то есть казнь архиепископа, которая будет служить оправданием задуманного им массового уничтожения коммунаров. Заканчивая беседу, он с предельной сухостью сказал:
— Вопрос об обмене дважды обсуждался в совете… Я могу с согласия совета генералов сделать очень много, но без их разрешения — ничего. Я незнаком с Бланки; говорят, что он очень умен и очень опасен; он принадлежит к крайней революционной партии.
На следующий день, 14 апреля, состоялась вторая беседа. Тьер встретил Флотта стоя и заговорил, не дав сказать ему ни слова, категорическим тоном как об окончательно решенном деле:
— Обмен невозможен, так как возвращение Бланки в лагерь восставших было бы равносильно посылке вам на помощь силы, равной армейскому корпусу!
Тьер замолчал и, сделав паузу, равнодушно, как будто нехотя добавил:
— Впрочем, я поручаю вам передать архиепископу, что все может измениться со дня на день, что я ничего решительно не забыл, чтобы вывести его из того печального положения, в котором он находится.
Флотт понял, что это пустое, туманное обещание не меняет главного: обмен решительно отклоняется. Тогда Флотт, вспомнив, что Коммуна ради Бланки готова на все, торопливо заметил Тьеру, что в Мазасе находятся, кроме архиепископа и четырех других, предназначенных для обмена, много других заложников, что если он подпишет немедленно приказ об освобождении Бланки, то Коммуна освободит их всех.
Тьер отвечает новым отказом.
— Хорошо, — говорит Флотт, — дайте только слово, что вы подпишете приказ об освобождении Бланки, и завтра же взятые нами 74 заложника будут доставлены сюда.
Тьер снова повторяет свой отказ.
Флотт, описывая эту мрачную беседу, заключает: «При виде непоколебимой решимости мне ничего не оставалось, как удалиться».
Флотт возвратился в Париж. Он немедленно рассказал о своих бесплодных переговорах бланкистам Риго, Ферре, Эду, Вайяну, Тридону. Затем он отправился в тюрьму Мазас и сообщил все, что сказал ему Тьер, архиепископу Дарбуа и аббату Дегерри.
— Как мало сердца у этого человека, — задумчиво произнес аббат.
— Скажите лучше, — поправил его архиепископ, — что у этого человека совсем нет сердца.
Счастье Дарбуа, что он не успел прочитать адресованное ему письмо, в котором Тьер обосновывал свой смертный приговор архиепископу. Священнослужитель наверняка потерял бы веру в бога, познакомившись с тем, как Тьер оправдывал свое решение. Это, пожалуй, непревзойденный по своей бесчеловечности и жестокому лицемерию документ. Он убедил бы прелата римско-католической церкви, что человек, если судить по Тьеру, не может быть плодом божественного творения. Тьер писал:
«Монсеньор,
С чувством глубокого сожаления правительство вынуждено отклонить предложение об обмене, которое ему направило Ваше Высокопреосвященство. Оно не имеет права в настоящее время предоставить свободу г-ну Бланки».
Тьер указал на якобы непреодолимое юридическое препятствие, не позволяющее произвести обмен. Оказывается, дело в том, что Бланки осужден заочно. Поэтому необходим новый суд, который, возможно, вынесет другое решение. Поскольку Бланки заочно приговорили к смертной казни, то иное решение означало бы длительное тюремное заключение или даже оправдание. Разве такая возможность не облегчает, а затрудняет обмен? Ссылка Тьера на «непреодолимое» юридическое препятствие настолько нелепа, что заставляет вспомнить о тех, кто говорил, что этому уникальному выродку были совершенно чужды нормальные человеческие представления о нравственности. Тьер привел и еще не менее «убедительный» довод: «Кроме этой юридической невозможности, имеется и еще соображение, которое не может не учитывать Ваше Высокопреосвященство. Как можно ставить на одну доску прославленного архиепископа Парижа, Преподобного кюре храма Мадлен и сенатора Бонжана с таким человеком, как Бланки?»