Вообще можно лишь удивляться, как молодой безвестный Бланки, не имея никаких связей (среди них на первом месте стояли связи происхождения и богатства), оказался вблизи самых выдающихся представителей тогдашней французской духовной жизни. Знаменательно, что он стал завсегдатаем салона мадемуазель Монгольфье. Зимой 1829/30 года, когда стояли столь редкостные холода, что Сена на целый месяц покрылась льдом, он часто посещает ее любопытный дом на улице Гарансье. Аделаида-Жанна Монгольфье была дочерью знаменитого изобретателя воздушного шара. Этой девице уже было около сорока лет, но она пренебрегла обычной женской участью, избрав модную тогда роль эмансипированной дамы, отдавшей сердце литературе и политике. Свои произведения — статьи, переводы с английского, сказки, стихи — она в большом количестве печатала в парижских журналах. Мадемуазель богата и увлечена либеральными идеями, которые могли свободно проповедоваться в ее салоне. Ее политические симпатии склонялись к конституционной монархии по английскому образцу. В салоне симпатизирующей ему хозяйки Бланки встретился с известным литератором Эдгаром Кине, знаменитым историком Жюлем Мишле и с самим Беранже.
Но юный Огюст в то время уже несомненный республиканец и революционер. Что же общего он имел с благовоспитанной либеральной публикой? Он еще так молод, незаметен и, будучи смелым в мыслях, крайне сдержан, если не робок, на словах. Но, как это ни удивительно, хозяйка салона интересуется им больше, чем другими гостями. Возникает очевидная близкая дружба, которой не мешает даже пресловутая резкость характера Бланки. Аделаида Монгольфье поражена энергией, сконцентрированной в этом маленьком, хрупком юноше, железной волей, которая клокочет в нем. В этой дружбе Бланки явно пассивная сторона, а симпатия исходит от мадемуазель Монгольфье. Но ни для каких подозрений сентиментального характера нет оснований. Мадемуазель — закоренелый «синий чулок», а сердце Бланки прочно занято Амелией. Остается фактом, однако, что она активно интересовалась семьей молодого революционера, познакомилась с его матерью, давала уроки его младшей сестре. Словом, Огюсту оказывались многочисленные знаки незаурядного внимания, но уже в 1830 году их политические дороги разойдутся в разные стороны.
Революция разведет его со многими, если не со всеми, из тех людей, в буржуазной среде которых он обретался в юности. А эта среда была вовсе не революционной, даже не республиканской, а скорее монархической: орлеанистской и бонапартистской. Надвигающиеся события заставят всех и каждого выбрать свое место по ту или другую сторону баррикад. Бланки почувствовал приближение того времени, когда они вырастут на парижских улицах, что и случилось осенью при передаче власти самому рьяному защитнику трона и алтаря — князю По-линьяку. Его претензии на все старые прерогативы королевской власти во имя божественного промысла выглядели смехотворно после опыта французской революции, после наполеоновских завоеваний, когда в Европе исчезали многие короны. Политикой слепого роялистского фанатизма Полиньяк только усиливал либеральную оппозицию, ненависть и презрение к династии Бурбонов.
Обстановка становилась смутной, тревожной, она таила взрыв. Карл X дрожал за корону и поэтому пытался внушить страх врагам. В начале 1830 года, открывая сессию палаты, Карл X прочитал угрожающую тронную речь: «Если бы преступные интриги стали создавать препятствия для моей власти, которых я не хочу предвидеть, то я нашел бы силу, достаточную для их преодоления с моей решимостью сохранить общественное спокойствие».
Спокойствие оказалось нарушенным сразу же. Как ни робки были либералы, в ответном адресе, за который проголосовало большинство в 221 депутат, онп констатировали, что король нарушает Хартию: «Государь, наша лояльность и наша преданность побуждает нас заявить, что этой поддержки больше пе существует». Депутаты потребовали отставки министров. Карл X не отступил и на другой день приказал прервать заседания палаты до сентября. Узнав об этой отсрочке, многоопытный Талей-ран оказал: «В таком случае я покупаю себе поместье в Швейцарии».
Обстановка накалилась еще более, когда 16 мая король совсем распустил палату и назначил новые выборы. Они состоялись в июне и июле и дали весьма красноречивые результаты: число членов оппозиции возросло до 274, а королевская партия сократилась до 149. Напрасно использовали все средства, чтобы повлиять на исход выборов. Надеялись на благополучное воздействие военной победы королевских войск, взявших город Алжир. Но эта победа стала пагубной для самого Карла X. Теперь он решил идти напролом. 25 июля король подписывает новые ордонансы, опубликованные на другой день в «Монитере». Первый упразднил всякую свободу печати, второй объявил палату распущенной, третий сократил число избирателей на три четверти, четвертый назначил новые выборы.
Дело шло к полному восстановлению абсолютизма. Надеялись, что Франция покорно примет новые меры. Префект полиции заверил правительство Полиньяка, что Париж и не пошевельнется. Подписав ордонансы, Карл X уехал на охоту в Рамбуйе. Между тем реставрированную династию Бурбонов ждала участь всех деспотических режимов, которые обычно ускоряют гибель своей манией величия, самоуверенностью, неспособностью понимать реальность, маневрировать и отступать. Революция началась на другой день.
Июльский переворот
Утром, в понедельник, 26 июля 1830 года, Бланки, как обычно, явился на службу в помещение редакции «Глоб» на улице Монсиньи. В последнее время он выглядит несколько по-новому. Двадцатипятилетний Огюст по моде того времени отпустил усы и бороду. Это дополнение его облика подчеркивает жесткие, волевые черты его рта и подбородка. В редакции он сразу замечает что-то необычное: почти все сотрудники на месте. Но вид этих неожиданно собравшихся людей озадачивает. Кажется, что они томятся бездельем и не знают, зачем пришли. Маститые метры литературы и науки слоняются из угла в угол, как бы выражая всем своим видом какую-то неуверенность, растерянность и замешательство. Бланки берет лежащий на столе номер официального «Монитера», пробегает взором первую страницу и начинает понимать смысл происходящего. В газете напечатаны королевские ордонансы, о которых уже ходили какие-то неопределенные слухи. Значит, Карл X и Полиньяк пошли ва-банк...
Если раньше Огюст скромно удерживался от выражения своего мнения по любому поводу, что бы ни произошло, то на этот раз его реакция оказалась резкой и решительной. Ясно, что это — попытка реакционного государственного переворота, что королевская власть растаптывает собственные законы, что она объявляет народу войну. И Бланки немедленно делает категоричное, безапелляционное заявление, какого здесь от него никто никогда не слышал:
— Еще до конца недели все это закончится ружейными выстрелами!
К нему повернулись удивленные и недовольные лица. Мальчишка осмелился заговорить! Уж не собирается ли он учить их, признанных наставников и судей всего происходящего в политике? Высокий и солидный профессор Жуффруа сверху вниз смотрит на этого незаметного сотрудника, своий ростом доходящего ему лишь до плеча, и с презрением изрекает:
— Ружейной стрельбы не будет!
Пропасть, всегда разделявшая Бланки и его старших коллег, свободно говоривших о чем угодно, но неспособных перейти от слов к делу, внезапно явно обнаружилась. Почему же сейчас, когда надо что-то делать, они беспомощны? Подавляя возмущение, Бланки почти выбежал нз редакции. Но на улице все спокойно, каждый идет своей дорогой, и на лицах не видно никакого намерения что-либо предпринимать. Может быть, люди еще не читали ордонансов, не слышали о них? Случайно Бланки узнает, что журналисты из нескольких газет сошлись сейчас в редакции «Насьональ». Бланки бежит туда и попадает на бурное собрание писателей, адвокатов, журналистов. Обстановка резко отличалась от страха и подавленности, царивших в «Глоб». Здесь кипят страсти, все резко осуждают королевские ордонансы. Принимается энергичное заявление протеста: «Действие правового порядка прервано, начался режим насилия. Правительство нарушило законность и тем освободило нас от обязанности повиноваться... Мы будем сопротивляться». Заявление призывает депутатов выступить против правительства. Решено продолжать выпуск газет, несмотря на запрет. Под заявлением ставят свои подписи 44 человека. Первым подписался Адольф Тьер, ог же и автор самого текста. В будущем Тьер окажется злейшим врагом Бланки, он отдаст приказ о заключении его в тюрьму и станет палачом Коммуны. Но 26 июля 1830 года его действия нравились Бланки.
Он снова устремляется на улицу. По лицам людей, по взглядам, возбужденным беседам видно, что теперь все уже знают об ордонансах. Вскоре в руках появляются листовки с отпечатанным текстом воззвания «44-х». Бланки бежит в сад Пале-Рояль. Всех влечет сюда какой-то общий инстинкт. Ведь в 1789 году именно здесь прозвучал призыв к штурму Бастилии. Толпа растет, и среди нее появляется все больше рабочих из типографий, большинство из которых все же закрылись. В тот же день в Ратуше хозяева промышленных предприятии решили закрыть фабрики и мастерские. Так формируется армия восстания. Но 26 июля дело ограничилось демонстрацией в Пале-Рояле. Правда, в карету князя Полинь-яка, проезжавшего по бульварам, полетели камни. Тем не менее до сражения дело не Дошло, хотя на улицах уже появилась королевская гвардия.
Единодушного порыва к восстанию пока не видно. Депутаты, приехавшие в Париж, чтобы заседать в палате, куда их просто не пустили, позорно трусят. Они, конечно, обсуждают положение, но не принимают никаких решений. Депутаты предпочитают действовать «в рамках законности». Но буржуазия, ее лидеры вовсе не сидят сложа руки, хотя и боятся, что революционная ярость народа зайдет слишком далеко.
26 июля Бланки вернулся домой уже за полночь. Он жил в отеле Нассау на улице Ла Гарп, 89, в двух шагах от нынешней площади Сен-Мишель. Бланки долго не мог заснуть после треволнений первого революционного дня. Рано утром 27 июля он снова в редакции «Глоб», где обстановка стала оживленнее, чем накануне. Еще бы, редакторы газеты выпустили в свет ее очередной номер вопреки королевскому запрету. Вышли также «Насьональ» и «Тан». Но, как сразу почувствовал Бланки, никто в «Глоб» не собирался действовать дальше. Напротив, редакторы газеты казались напуганными собственной смелостью. «Все эти будущие министры дрожали за свою шкуру», — напишет Бланки об этом дне, когда сам он рвался к действию. Быстро покинув редакцию, он, как и вчера, устремляется в сад Пале-Рояль. Здесь снова толпа, но теперь в ней явно преобладают люди в рабочих блузах. Закрытие мастерских и типографий дало свои результаты. В нескольких местах группы рабочих слушают, как энтузиасты читают вслух манифест «44-х». Особенно решительные фразы документа встречают одобрительными криками.