Впрочем, в больнице он вскоре почувствовал себя лучше. И даже ответил на письма Аделаиды Монгольфье. Но не из-за вежливости или симпатии к ней, а чтобы внести ясность в их довольно странную дружбу. Тем более что одно из ее писем, в котором она жаловалась на невзгоды в жизни людей ее круга, вызвало его возмущение. 11 августа 1833 года он пишет ей: «Мадемуазель, я не отвечал вам из Сент-Пелажи. Я совершенно не согласен с вами в отношении нынешнего положения. Вы видите страдания богатых. Вас волнуют их скука и их затруднения. Я же вижу бедствия и нищету народа. Я не скрываю эгоизм своего поведения, поскольку я сам являюсь жертвой этой нищеты и этих бедствий. Я достаточно натерпелся от них за три года, хотя и имел возможность избежать их. Что касается нынешних преуспевающих людей, богатых или торжествующих, то они могут поменяться своей судьбой с нами, взять на себя наши страдания и уступить нам свои несчастья. Они всегда найдут людей, готовых на такой обмен. При случае вы сообщите им мое предложение. Из вашего последнего письма видно, что они так несчастны, что просто не смогут не воспользоваться с облегчением этой возможностью».
Бланки старается соблюсти приличия, сохранить любезный тон, но за его сарказмом явно стоит решение о разрыве. Вольно или невольно он демонстрирует благородство своей позиции, адресуя презрение друзьям Аделаиды Монгольфье, а фактически ей самой. Бланки дает понять, что судьба гонимого и преследуемого узника для него предпочтительнее презренного буржуазного благополучия. Разрыв со средой «благонамеренных» людей он доводит до стремления ограничить связь даже со своими родными. «Я вас также прошу, — пишет он из больницы в том же письме, — не сообщать моим близким, где я сейчас нахожусь. Чем дольше я остаюсь в одиночестве, тем для меня лучше. Хорошо бы как можно дольше не могли обнаружить мое местопребывание, пока я в таком состоянии. Я не могу помешать тому, чтобы оно стало известным, но я сообщу об этом сам, чтобы выиграть хотя бы один лишний день одиночества. Поэтому не говорите никому, что я здесь, ни моим друзьям, ни всем прочим. Сент-Пелажи имеет хотя бы одну положительную сторону тем, что там нет свиданий, а это благо для меня почти неоценимое. Нельзя не признать, что в своих благодеяниях правительство доходит до крайних границ, запрещая всем заключенным принимать своих родителей, своих матерей, сестер, жен. Ум и добродетель правительства достойны восхищения... В тюрьме остался один из моих друзей, который давно уже болеж. Представьте себе, этот бедняга не хочет умирать и отчаянно пытается продлить свое существование. К счастью, его мать и сестра не смогли пробиться к его убогому ложу. Они все время заняты беготней из одной канцелярии в другую, доставляя радость тюремному начальству, которое забавляется и играет ими, как в мяч, чтобы, вероятно, рассеять ту скуку, ужасы которой вы так бесподобно описали в своем письме, что по сравнению с ними страдания заключенных в тюрьме — истинное наслаждение».
Подобные откровения были возможны для Бланки лишь с Аделаидой Монгольфье, да и то до поры до времени. Порывает он и со старшим братом Адольфом Бланки, некогда столь трогательно заботившимся об Огюсте. Старший считает его неблагодарным, даже просто ненормальным. Адольф Бланки к этому времени становится директором Коммерческой школы. Он спокойно примирился с июльской монархией, и она его вполне устраивала, хотя он активно сотрудничал в сенсимонистском журнале «Продуктер», где он развивал консервативные стороны идейного наследия Сен-Симона.
Бланки холоден даже с темп, кого он называл друзьями, контакты и связи с ними сводятся до минимума. Все чаще он проявляет какое-то мрачное пристрастие к одиночеству. Чем глубже он проникается идеалом общественного блага и всеобщего счастья людей, тем более замкнутым, неприступным и непроницаемым с конкретными людьми он становится.
Такое поведение Бланки в значительной мере служит защитной реакцией. Звание революционера тогда во Франции было необычайно распространенным, даже модным, особенно среди молодых интеллигентов. Но чаще всего его присваивали себе люди, для которых революция служила лишь вывеской незаурядности. Бланки не хотел иметь ничего общего с этими фразерами, очень много и очень пылко распространявшимися о революционных идеалах. Для него революция была слишком серьезным делом, и ее дешевая реклама претила ему. С другой стороны, люди из его буржуазного окружения, с пониманием относившиеся к такого рода революционерам и не принимавшие всерьез их разглагольствования, в случае с Бланки приходили в недоумение. Они не имели ничего против тех, кто болтал о революции, но оставался в стороне от реального, особенно от опасного дела. Здесь все было иначе. Поведение Бланки обнаруживало такие признаки революционного подвижничества, что благонамеренные буржуа смотрели на него как на опасного фанатика. Его отказывались понимать в той атмосфере расцвета идеалов буржуазного преуспеяния, которая царила в эпоху Луи-Филиппа, от начала до конца пронизанной духом практицизма, расчета, выгоды. Бланки вызывал удивление, даже страх. Так возникала стена отчуждения .между ним п родственной ему по происхождению социальной средой. И он уже сам сознательно отгораживался от нее, усугубляя и без того свойственные его характеру сдержанность, замкнутость, пессимизм.
И кто бы мог подумать, что в груди этого аскета и пуританина, сурового революционера, отрешенного от всех простых радостей жизни, чуждавшегося малейшей внешней сентиментальности, бьется чувствительное и нежное сердце? Что в нем, как драгоценное сокровище, сохраняется уже много лет любовь к обожаемой юной девушке? Пошел седьмой год со дня его знакомства с Амелией-Сюзанной Серр. Девочкой двенадцати лет полюбила она своего учителя, а теперь, достигнув восемнадцатилетнего возраста, еще больше укрепилась в своем чувстве. Она уже хорошо знала, что ее возлюбленный не может принести ей безоблачного счастья. По принятым тогда нормам, помолвка с этим молодым человеком — чистейшее безумие. Давно ее родители терпеливо и настойчиво доказывали ей это. Если в начале романа они довольно спокойно согласились на помолвку, то затем их настроение переменилось. Не оправдались надежды на то, что детская любовь дочери не выдержит испытания временем. Зато подтвердились самые худшие опасения относительно жениха. Его активность в борьбе с Бурбонами еще можно было понять как дань юношескому задору. Но после установления «лучшей из республик» в лице Луи-Филиппа революционная деятельность Бланки, по мнению богатого и респектабельного архитектора г-на Серра, не имела больше никакого смысла и оправдания. К тому же молодой человек в своей революционной страсти не хотел знать никаких границ. Едва выйдя из одной тюрьмы, он попадал в другую. Сначала Ла Форс, потом Сент-Пелажи, тюремная больница, версальская тюрьма, снова Сент-Пелажи. А его нашумевшая речь на «процессе пятнадцати» не оставляла никаких сомнений в намерениях этого прирожденного каторжника. К тому же он постоянно болен, не говоря уже об отсутствии у него всяких средств к существованию. Нечего было и думать, что он окажется способным, содержать семью. Все эти неотразимые доводы против брака родители многократно повторяли дочери.
Но Амелия-Сюзанна была не только цветущей юной красавицей и талантливой художницей, но и поистине героической личностью. У нее хватило воли выдержать жестокий скандал, но настоять на своем и получить согласие родителей! Браки для людей их круга всегда являлись лишь хорошо рассчитанной сделкой. Амелия добилась торжества романтического чувства над священным принципом буржуазной собственности. 14 августа 1833 года в мэрии 8-го округа Парижа состоялась церемония бракосочетания. До церкви дело не дошло. И в этом невеста согласилась с Бланки, давно исключившим религию из своей жизни и принимавшим ее в расчет только в качестве своего смертельного врага.
Молодожены сняли квартиру на улице Фоссе-Сен-Жак в Латинском квартале, недалеко от Люксембургского сада. Как видно, они располагали средствами. Молодая семья, в которой через 13 месяцев после свадьбы родился сын, смогла нанимать няню. Поскольку Бланки сам никогда не имел никаких денежных средств VI со времени работы в «Глоб» не занимался ничем, кроме революционной деятельности, то ясно, что источником существования служило прпданое Амелии. Семья Бланки могла тогда вести обеспеченный буржуазный образ жизни. Главное же состояло в том, что они были счастливы. Амелия целиком посвящала себя семье, если не считать ее занятий живописью. Она разделяла и поддерживала взгляды своего любимого супруга. Первые годы после женитьбы были самым счастливым временем жизни Бланки. Бесспорно, судьба как бы вознаграждала его этим счастьем за бесконечные страдания.
А как же политическая борьба? Осталось ли для нее место? Первый и самый выдающийся биограф Бланки Гюстав Жеффруа писал в книге «Заключенный»: «Этот человек живет двойной жизнью, его поглощают две страсти. В часы, которые он проводит со своей молодой женой, а позже и с детьми, у него проявляется такая нежность взгляда, в его речи звучат такие задушевные ноты, которых не слышит и не видит ни один посторонний человек. Но в то же время его мучает беспокойство опоздать на деловое свидание; ему кажется, что он слышит вдали угрожающий ропот толпы или, что еще хуже, ее жалобы, что она обманута и разочарована в нем... Он удваивает энергию, как будто желая доказать и другим, и самому себе, что он не покидает своего поста и что радости человека не находятся у него в противоречии с обязанностями гражданина».
Действительно, сама мысль, что кто-то может подумать об ослаблении его энергии в революционной борьбе из-за эгоистического личного счастья, возмущала Бланки. Позднее он ярко обнаружил это своим отношением к содержанию биографической заметки о нем, написанной в 1848 году типографским рабочим Ногесом. В заметке говорилось: «На протяжении нескольких лет новая трусливая монархия, вооруженная своими превентивными законами, принудила его к мнимому отдыху». Против этого текста Бланки возмущенно написал: «Ничего подобного! Никогда ни мгновения отдыха, ни мнимого, ни реального!» И он напоминал далее о всей своей деятельности с 1827 года, об участии в июльской революции, о его осуждении, о заключении в тюрьму. Он писал о себе в третьем лице: «С июльских дней Бланки не прерывал даже на 24 часа свою ожесточенную войну против власти. Естественно, что в первые ряды борцов сразу не выдвигаются. Но из-за отдыха этого не происходило никогда!»