– Вот так вот, теть Маш.
– Вставай, корова, – не церемонилась соседка. – У ей сын приехал, а она тут сознание терят.
Володя избегал смотреть на мать и с надеждой обернулся к невозмутимой старушке.
– Ты чо, Вовк, растерялся? Водки ей налей. Есть в доме водка-то?
Зинаида показала глазами на холодильник.
– Налей-налей. И сам выпей. Ты водку-то пьешь, парень?
– Не-е-е-т. Он спортсмен, – простонала Зинаида.
– Не язвенник же, – настаивала тетя Маша.
Вскоре талантливую симулянтку общими усилиями водрузили на стул, рядом расположилась сухонькая босоногая соседка, и Володя выставил на стол запотевшую бутылку в окружении трех дамских рюмочек.
Рюмочки тете Маше не понравились:
– Это чо за неперстки-та? Стаканов, чо ли, нет?
– Стака-а-аны есть, – продолжала стонать Зинаида Васильевна.
– Так дай, – потребовала спасительница.
Мадам Косоротова попыталась приподняться со стула и вновь на него рухнула.
– Ничего-то я теперь не могу… – запричитала она и начала в очередной раз сморкаться.
Вовино сердце сжалось – и он принял решение: и Москва, и Лена, и свадьба были принесены в жертву материнскому здоровью. Поразмыслить об этом поподробнее спортсмену не удалось, голос тети Маши вернул его на кухню:
– Вовк, ты чо застыл-та? Иди, неси стаканы. Мать говорит, в буфете они.
Минуту спустя Володя водрузил пыльную тару на стол. Соседке этого показалось мало, она прищурилась и сальным передником протерла каждый стакан.
– Давай лей.
Спортсмен был лишен навыка, руки его дрожали, и горлышко бутылки стукалось о край граненого.
– Дай сюда. – Тетя Маша привычным движением обхватила бутылку и с удивительной точностью наполнила тару по какую-то невидимую рисочку.
Мать с сыном молчали и избегали смотреть друг другу в глаза. Хорошо чувствовала себя только соседка:
– Давай уже. За здоровье.
Молча выпили. Словно по команде, встали. Тетя Маша удовлетворенно окинула гостеприимных пострадавших взглядом и бойко выдвинулась в прихожую. Занесла было ногу через порог, но замешкалась:
– Чо, Вовка, понравилось? Вон как порозовел-та. Прощевай, Васильевна. Будь здорова.
Позже Володя опишет эту ситуацию Люсе несколько в другом ключе. Он убеждал Петрову, мол, сглазили, к вину пристрастили, жизнь поломали. Зинаида Васильевна из лучшей матери мира превратится в мегатирана, полуграмотная соседка – в злую ведьму, а сам юноша – в разочарованного страдальца.
Конечно, слова тети Маши звучали как пророчество – ведь пить Вове понравилось. Алкоголь приводил к тому расслаблению, о котором Косоротов знал только из учебников физиологии. Легкость, простота, свобода, смелость теперь сопровождали его по жизни постоянно. Впрочем, как и Зинаида, трусившая за сыном вслед. Схватившись за голову, мать тоже твердила о сглазе, о проклятье, о людской зависти… Ей даже на ум не приходило, что святая материнская любовь стала грузом, от которого бывший спортсмен освобождался единственным, по его представлениям, доступным способом.
– Ты мне жизнь сломала! Лучше бы ты тогда и вправду сдохла! Ненавижу! – кричал распоясавшийся уже не юноша.
Косоротова мелко тряслась, бегала к бабкам, знахаркам, приводила батюшку святить квартиру от демонов, мучающих беднягу сына, устраивала облавы на Володькиных любовниц, вызывала наряды милиции, «Скорую помощь», пожарную команду, МЧС – все бесполезно. У Володи был свой путь, хоть и изрядно затоптанный материнскими следами.
Некое подобие просвета наступило, когда неожиданно протрезвевший Володя Косоротов увидел ангела. Звали это почти двухметровое создание Оля, у нее были раскосые глаза и клетчатая в пол юбка. Ангел с завыванием декламировал стихи поэтов Серебряного века и на каждый взмах крыла топал кооперативной туфелькой сорокового размера.
Оля заканчивала филологический факультет местного пединститута и очень хотела замуж. В поисках мужа ходила в походы и пела у костра «Изгиб гитары желтой…». Жизнь в палатках ей казалась романтичной и физиологически правильной, но студенты старших курсов факультета физвоспитания руку и сердце предлагать не торопились. Время шло, а семья никак не возникала. В перспективе Оле грозило распределение в деревню. Но до деревни она так не доехала, потому что встретила Его, то есть Володю. От Него нередко попахивало спиртным, но ангела это не смущало. Наоборот, крылья за спиной приобретали особую пушистость, а сердце билось в унисон гитарным аккордам.
– Гений, – нежно называла Оля того, с кем собиралась провести остаток дней.
– Я не гений, я алкоголик, – в перерывах между поцелуями возражал Володя.
– Я спасу тебя, – со слезами на глазах обещала Оля.
– Меня никто не спасет, – обреченно изрекал страдалец.
– Неправда, я в тебя верю. Ты талантлив. Ты красив. Ты благороден, – не скупился на похвалы ангел.
И Володя поверил: сбрил бороду и позвал ангела в жены. Ни смотрин, ни рукобитья, ни свадьбы не было. Зато сразу началась страстная семейная жизнь в отдельной комнате квартиры Косоротовых.
Ночами все бодрствовали: молодые – по вполне понятной причине, а Зинаида Васильевна утратила сон, потому что подслушивала под дверью.
– Проститутка, – так мама Володи Косоротова называла ангела. – Нет, не проститутка. Блядь.
Но сыну сказать об этом пока не отваживалась, догадываясь, что если бы не Оля, период долгосрочной трезвости мог и не наступить. Зато в беседах с соседками не стеснялась, тратя на подбор эпитетов к Олиному имени все свои моральные и физические силы. Причем необходимо отметить, что из уст бывшего члена партии и председателя женсовета звучали они достаточно органично.
Васильевна так увлеклась процессом, что не заметила перемен, произошедших в ангеле, приземлившемся в их квартире. А между тем стройная фигура двухметрового небесного создания как-то локально округлилась как раз напротив того места, где, по обыкновению, у ангелов прикрепляются крылья. Он перестал парить, а все больше волочил отекшие ноги по косоротовскому коридору.
Володе это нравилось, так как гарантировало, что теперь ангел не взлетит, а поселится в его квартире навечно. Беременность младшей Косоротовой протекала тяжело, и дом по ночам бодрствовать перестал: гулко храпела Зинаида Васильевна, проваливался в тяжелый сон измученный дневным трудом спортсмен-стихоплет, и только ангел по имени Оля влажно вздыхал и гладил свой впечатляющий живот.
Ночные бдения беременной женщины сменялись крепким утренним сном до обеда, чему старшая Косоротова была несказанно рада. Теперь каждое утро Володя принадлежал матери безраздельно:
– Умылся?
– Доброе утро.
– Садись завтракать.
– Спасибо. А Ольге что-нибудь останется?
– Не маленькая твоя Ольга, сама приготовит.
– Она плохо себя чувствует.
– Пусть меньше спит. Беременность – это не болезнь. Вот я, пока тобой беременная ходила, как конь бегала. С работы – домой, из дома – в партком. Даже на картошку ездила. Правда, я с другими мужиками-то не путалась. Тебя берегла.
– Она тоже не путается.
– Это ты так думаешь.
– Я не думаю, я знаю.
– Что ты знаешь? Ну что ты знаешь?! Ты – на работу, она – из дома. Возвращается – ее провожают. У тебя ночная смена – к ней гости. Прошлый раз бородатый с гитарой позже всех ушел.
– Я знаю его.
– А я его не знаю. Ни его, никого не знаю.
– Мама, прекрати.
– Я тебя предупредила. А ты как хочешь…
Володя после этого разговора завтракать дома перестал. И перестал разговаривать с матерью до того момента, пока в телефонной трубке не услышал голос ночной роддомовской сестры: «Косоротова? Девочка». Все очень просто – девять месяцев уместились в два предложения, каждое – по слову. Не выдержав напряжения, Володя сел на пол в коридоре и, по-бабьи всхлипывая, заплакал.
Выползшая из своей комнаты на странный звук Зинаида Васильевна Косоротова мгновенно оценила ситуацию и сухо поинтересовалась:
– Родила, что ли?
Сын всхлипнул еще громче, но не ответил.
– Кого?
– Девочку.
– Так и знала – какая страшная твоя Ольга ходила.
Косоротов сжал кулаки, потом разжал. Сжал виски обеими руками, поднял глаза на мать и медленно, растягивая слова, хрипло произнес:
– Ты охуе-е-ела, что ли?
Зинаида не проронила в ответ ни слова, молча повернулась и ушла в кухню. Хлопнула дверь холодильника, звякнуло стекло, зажурчала вода, аппетитно запахло и забулькало яичницей.
– Иди сюда.
Сын по-прежнему сидел в коридоре, тупо уставившись в одну точку.
– Глухой? Иди сюда.
Не дождавшись ответа, старшая Косоротова выглянула в коридор и обмерла. Володя, как-то неловко задрав голову, медленно заваливался на сторону. Мать бросилась к нему, вдавила огромное, но разом обмякшее тело в стену с такой силой, что голова стукнулась о бетон, издав омерзительно тупой звук.
– Э-э-э, ты чего? Вовка, да что с тобой?! Все же хорошо! Ты давай, давай, не размякай. Ты что же, сынок, надумал? Умирать, что ли, надумал? Дочь родилась, а он умирать надумал.
Зинаида причитала, как заведенная, и снова и снова вдавливала сыновнее тело в стену. Вдруг откуда-то в ее обалдевшую от страха голову пришла мысль, что потерявшему сознание нужно потереть уши. Косоротова точно не знала, не помнила смысл рецепта, но, как умирающий, готова была схватиться за любую соломинку. Она придавила голову к стене и начала растирать сыновние уши, не замечая, как они хрустят. Эффективность процедуры равнялась нулю, но партийное прошлое подсказывало, что сдаваться рано. Зинаида Васильевна размахнулась и зачем-то влепила сыну пощечину. Потом другую. И еще одну. Володина голова моталась от плеча к плечу, и это динамичное колебание возбуждало жизненные токи уставшего от перенапряжения мужского тела. Не открывая глаз, Косоротов вдруг схватил мать за руку.
Зинаида Васильевна, только что чуть не осиротевшая, громко и нарочито бодро затараторила:
– Ну вот! А он помирать собрался! Пойдем, Володенька. Вставай. Пойдем. Отметим с тобой. Та-а-кой день! Такой день. Ты – отец. Я – бабушка. Пойдем, Володенька.