— Есть и за мной вина. Нельзя было либеральничать с Садыриным, нельзя было ставить его на строповку. Меня Михеич предупреждал.
— Знаешь, чего тебе, Шестаков, не хватает? Омужичиться тебе надо. Не грубей стать, а резкости поднабраться... Отправляйся к Галиуллину, согласно мудрому указанию начальства. Не журись, Шестаков. — Пасечник встряхнул его за плечи. — Говорят, что у победителей раны заживают быстрее.
Шестаков вышел из конторки. Пасечник с симпатией смотрел ему вслед.
Шестаков не утратил армейской выправки и мерил площадку крупными шагами, шагами великодушного человека.
13
Нет в жизни ничего тяжелее несправедливого обвинения.
А разве справедливый упрек легко выслушать?
Маркаров много философствовал и уверял, что справедливый выговор получить еще горше; помимо упрека, полученного от начальства, тебя в этом случае еще мучает совесть. Несправедливый выговор, по мнению Маркарова, пережить легче, потому что тебя в твоем огорчении утешает мысль, и ты даже получаешь от этой мысли тайное удовлетворение, — ты не виноват, и совесть твоя чиста...
После смены Шестаков остался один, снова вспомнилась обида, и он не знал, куда себя девать.
В клубе «Спутник» по третьему заходу крутили какую-то серию фильма «Война и мир», и кассирша скучала в своем окошке, редко кем тревожимая.
Он отправился на стадион, шел футбольный матч на первенство города — «Автомобилист» и Бетонный завод. У монтажников своей футбольной команды не было. К удивлению Шестакова, за «Автомобилист» играл Славка Чернега.
Вдоль поля — скамейки, они подступают с двух сторон к кромке раскорчеванной поляны, превращенной в футбольное поле.
После матча идти в общежитие не хотелось — расспросы, советы, соболезнования, — и он оказался у павильона «Пиво — воды» в очереди за парнем в дамских резиновых сапогах оранжевого цвета.
Табуретками возле павильона служат аккуратные пни, торчащие в поредевшем сквере. Столешницы тоже прибиты к пням, поэтому павильон и называют «Пеньки».
Шестаков сидел за таким столиком у обочины пыльной улицы. Перед ним кружка с пивом и бутерброд с засохшим сыром.
По улице проезжали самосвалы, автокраны, спешили домой работяги. Доносились обрывки разговоров, смех.
Он удивился тому, что сидит, молчит и ни о чем не думает. Свободный вечер, есть время собраться с мыслями, подумать о жизни. А мыслей все нет и нет. А еще говорят — чтоб словам было тесно, а мыслям просторно.
Как это человек может жить и ни о чем не думать? Или все уже передумано?
Сидел, опустив голову на руки, и подкарауливал мысль...
Был на стадионе, а кто с кем играл и с каким счетом окончился матч — не помнил. Смутно помнил только, как болельщик, сидевший рядом, кричал Чернеге: «Куда смотришь, лохматый? Чуть мяч не проглядел. Завтра же постригись!» И как советовали судье: «Продай свисток, купи очки!», как полузнакомый прораб угрожал с соседней скамейки: «Не забьешь мяч — сниму разряд!»
Шестаков повернулся — и не заметил, как за его столик с кружкой пива подсел Садырин. Тот достал из кармана початую бутылку водки, подлил в кружки себе и рассеянному Шестакову.
— Я уже выпил за себя. А сейчас выпьем за того парня...
— Ты что мне подлил?
— Родниковую воду.
— Вода не утоляет жажды, я помню, пил ее однажды, — театрально продекламировал Шестаков, поднимая кружку.
— Померещилось, ты за Варежкой приударяешь, — недобро усмехнулся Садырин. — Хотел тебе дуэль устроить на узкой дорожке, а теперь вижу — ты не из бойких кавалеров. Девка сама тебе на шею бросается.
— Пока я на ее шее висел. Когда по стреле гуляли в обнимку. Парни, которые ползают на карачках, девушкам нравиться не могут.
— Ну, поехали на карачках! Свои люди — сопьемся. Вздрогнули?
— С тобой? Ни малейшего желания.
— Меня та чувиха в коротенькой юбочке подпутала, загляделся на ее ляжки...
— А если бы колонна рухнула?
— Раздули из мухи слона. Если бы да кабы... — Садырин вскочил с места и крикнул шоферу проезжавшего бетоновоза: — Эй, парень, подвези!
— Некогда мне с пьянью возиться.
— Не человек ты, а бетонавозный жук! — Садырин взъерошил шевелюру и снова уселся за столик. — Ну ладно, я такой-сякой, немазаный. А тебя, если разобраться, за что в отставку?
— Если разобраться, меня тоже выгнали за дело. Не нужно было с тобой церемониться...
Садырин стал длинно оправдываться, но Шестаков не слушал. Садырин и трезвый назойливо общителен, шумен, а сейчас тем более...
— ...потребуй, что тебе причитается, — станут уважать, а будешь в тряпочку молчать и вкалывать — никто тебя и не заметит... Кто ты такой, спросят, чтобы тебя уважали?
Садырин опорожнил кружку и поцеловал донышко. Шестаков глотнул со страдальческой гримасой.
— Нет, в тебе, Шестаков, настоящей рабочей закалки, — снисходительно заметил Садырин.
— Какая гадость! — Шестаков допил ерш.
— Зачем же ты здесь пируешь?
— Лечусь. После операции в «третьяковке». В хирургах состоял сам заместитель министра. А поскольку меня резали без наркоза, принимаю наркоз отдельно... Тебе можно, а мне нельзя? — неуверенно спросил Шестаков, посмотрев на Садырина осоловелыми глазами. — Ты Сенеку читал?
— Бегло.
— Антидюринг вычитал у него, что пьянство — добровольное сумасшествие. А я пьяный разве?
— Ты, Шестаков, только выпимши. Вот когда тебе все руки оттопчут — тогда действительно пьяный!..
Мимо шли прохожие, или, как говорит маленький Мансур Галиуллин, мимохожие.
— Они меня не уважают, и они правы, — Шестаков кивнул на прохожих. — А я тебя, Садырин, не уважаю. И тоже прав. Сам посуди, разве можно идти в разведку или сидеть вдвоем в окопе, когда не доверяешь соседу?
— Ну и сиди здесь один в своем окопе!
Шестаков собрался что-то ответить, поднял голову — Садырина не было.
— Такого человека обидели! — сам себе вслух сказал Шестаков непослушными губами. — Ай-яй-яй, как вас обидели, Александр Иннокентьевич... Конечно, потом будут извиняться. Заместитель министра на коленях будет ползать, просить прощенья... Поздно, Валерий Фомич, поздно... Почему все идут мимо? Равнодушные люди!
Кто-то засмеялся рядом, Шестаков решил, что над ним, и обиделся.
Где кепка? Куда-то девалась. Ну и черт с ней!
Но кто же надел ему кепку на голову?..
Все куда-то идут.
А чем он хуже?
Он встал и неуверенной походкой пошел в гастроном.
Повстречались два охотника с собаками. Собаки в Приангарске только охотничьи — сибирские лайки. Ни одной комнатной собаки, освоившей правила уличного движения, здесь не увидеть...
«Вот бы переполох поднялся в собачьем обществе, если бы на улице вдруг появился пудель, да еще по-модному подстриженный... И люди и собаки восприняли бы его как экзотическое животное. Кривоногая такса тоже произвела бы сильное впечатление на местных кобелей...»
Охотники даже не захотели взглянуть в сторону Шестакова.
Он снова обиделся.
— Что ж, если выгнали из бригадиров, на меня уже можно не обращать внимания? — вслух возмутился он. — Даже лайки не облаяли. Никому нет до вас дела, Александр Иннокентьевич, Каждый умирает в одиночку!!!
14
Было уже очень поздно, когда Варежка услышала стук в дверь.
— Кто там?
— Откройте, Варежка.
— Кого еще принесла нелегкая в такую поздноту?
Варежка поднялась с кровати, включила свет и, босая, в ночной рубашке, открыла дверь.
Прислонясь к дверному косяку, стоял Шестаков и мял в руках кепку.
— Елки с дымом! Подожди, платок накину.
Он никак не решался сменить позу — то ли боялся войти в комнату, то ли нетвердо держался на ногах.
— Ну, чего стал, как обелиск? Заходи, раз явился.
Шестаков нерешительно переступил порог, вынул из кармана бутылку вина, поставил на стол и плюхнулся на табуретку.
— Что скажешь хорошего?
Шестаков молча, тяжелым взглядом смотрел на Варежку. Он не мог отвести глаз от ее оголенного плеча, с которого сполз платок, от голых коленей.
Варежка торопливо поправила платок, села на кровать, прикрыв ноги одеялом, и проговорила с зевком:
— А я уже третий сон досматривала. Вот нетолковый! Это что — визит вежливости? Нашел время...
Он продолжал молчать и лишь оглянулся на дверь, которую притворил неплотно.
Варежка встала и закрыла дверь.
Шестаков истолковал это по-своему, почувствовал себя уверенней, потянулся к бутылке и даже попытался выбить пробку ударом ладони о дно, но только ушиб руку, и стало ясно, что он этого делать не умеет.
Варежка отобрала бутылку, взглянув на этикетку.
— Где ты такие помои нашел? Коллекционное вино бормотуха. Такой отравой только заборы красить.
— Какое на ближней полке стояло...
— А как ты ко мне попал? Да еще вдвоем с нею, — она кивнула на бутылку. — Чем я тебя привадила?
— Ноги привели...
— Опять на свои ватные ноги сваливаешь? Как тогда на стреле. Что же у тебя, голова идет туда, куда ноги задумали? Ты в другой раз не пятками думай, а головой.
— Почему-то абажур у вас раскачивается.
— Как ты заметил? — Варежка притворилась озабоченной, — Так давно не раскачивался абажур в моей комнату и вот опять... Во хмелю что хошь мелю... Пол не покатый? Стены не падают? — Она помрачнела. — Давай, Сашенька, поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. Ты ведь расхрабрился только потому, что... — она выразительно посмотрела на бутылку. — Ну, знаю, знаю... Неприятности. Из бригадиров выгнали. Так и попал ты в бригадиры не по заслугам, рикошетом от Михеича... А теперь уходи...
Варежка напялила ему кепку на голову и подтолкнула к выходу. Шестаков вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Она была неискренней с Шестаковым — только притворялась безучастной к его судьбе, а сама переживала, считала, что сняли его с бригады несправедливо.
Варежка хотела потушить свет, но передумала и порывисто бросилась к двери, словно торопилась исправить ошибку, догнать того, кто уходит из ее невезучей жизни, вернуть то, что напрасно упустила.