А нарушителем техники безопасности был не кто иной, как молодой прораб Пасечник.
Это случилось вскоре после похорон Кати. Пасечник позволял себе тогда и крепко выпивать, и прыгал по балкам, как бесшабашный ухарь. Начальник грозился отправить его обратно в Запорожье, и еще бы один цирковой аттракцион — привел бы угрозу в исполнение.
— Забыл, что у тебя девчоночка на руках осталась? — отругал его тогда Михеич. — Забыл, что скоро ее из родильного дома в ясли переведут, а оттуда — в детский сад, а оттуда... Или хочешь ее круглой сироткой оставить?..
Спустя месяца два Пасечник отвез девчоночку к сестре в Запорожье. Ему помогала в пути молодая женщина, лежавшая с Катей в одной палате родильного дома. Она уезжала на родину с сынишкой на руках и стала кормилицей маленькой Кате.
А на обратном пути Пасечник купил в Москве в Столешниковом переулке часы новой марки «Победа» и привез их в подарок фоторепортеру, засветившему пленку...
Обо всем этом вспоминали они, пока Пасечник переодевался за прикрытой дверью в «третьяковке».
Комбинезон оказался Пасечнику впору, он отобрал у Михеича рукавицы, надел чужую каску, и под ней скрылась начальственная «изморозь».
Теперь Пасечник выглядел моложе своих лет — подтянутый, ладный. Рост служебного и общественного веса не сопровождался у него увеличением личного веса. Как носил смолоду рубашки воротник номер сорок, так и носит, как покупал в былые годы костюм номер пятьдесят, третий рост, так и сейчас купил, будучи в Москве в командировке.
Зачем Пасечник неожиданно для Михеича и самого себя облачился в монтажные доспехи и полез наверх?
Соскучился по верхотуре?
Или им двигало чувство вины перед Шестаковым?
— Обозвал меня мальчишкой, а сам... — крикнул вдогонку Михеич, притворяясь обиженным. — А еще управляющий...
19
Садырин увидел в столовой Варежку, бросил очередь к буфету и уселся за ее столик. Он работал теперь в другом конце строительной площадки, в столовой монтажного управления давно не появлялся. И одет не так, как все вокруг, — без каски, без монтажного пояса.
— Садырин! — окликнул его Маркаров. — Откуда ты? Как в водку канул.
— У меня здоровье и самочувствие со знаком качества. — Садырин обрадовался, что встретил своих, лицо его расплылось в улыбке. — Держи корягу! — он протянул руку, но Варежка не спешила с рукопожатием.
— Руки перед едой полагается мыть... Где же твои чеки? Если нету на обед — дам взаймы.
— Я не министр финансов Гарбузов и в займах не нуждаюсь.
— Значит, с верхотуры демобилизовали. И не скучно тебе в каменюшниках?
— Гипертония у меня, — вяло соврал Садырин.
— Кто бы мог подумать! А работал так, словно у тебя пониженное давление.
— И нервная система не позволяет мне работать на высоте.
— Может, тебе теперь молоко полагается за вредность? — Варежка притворилась озабоченной, налила Садырину молока из бутылки. — Молоко — изумительная пища, приготовленная самой природой.
— Охотно принимает пищу из рук человека! — напоказ удивился Маркаров, сидевший за соседним столиком с Погодаевым. — Если не считать Садырина, людям уже удалось приручить сорок видов животных.
— Да пошел ты... — Садырин вскочил и трахнул стулом о бетонный пол.
— Конечно, Александр Филиппович Македонский — герой. Но зачем же стулья ломать?.. Ты и жизнь начал с того, что наговорил грубостей повивальной бабке.
Антидюринга не переспоришь, он всегда выставит тебя на посмешище, лучше не связываться...
— Какая же теперь у тебя должность, Садырин? — спросила Варежка.
— Самая высокая.
— Ну а все-таки?
— Разнорабочий я.
— Ты трудяга известный. За год мешок семечек сгрызаешь.
— Но в первую очередь — я человек! — Варежка заинтересованно посмотрела на Садырина. — У Горького написано. Самая высокая должность — быть на земле Человеком. Это звучит гордо! Человек с большой буквы.
— Да ты стань хотя бы человеком с маленькой буквы! И то было бы неплохо. Ты ведь только с виду...
— ...исполняешь обязанности человека, — уточнил Маркаров. — А приглядишься — так и тянет спросить: ну, какой тебе был смысл на задние ноги становиться? Ходил бы себе на четвереньках. Труд сделал человека из обезьяны. Так неужели из тебя человек не образуется? К твоему сведению, наше поколение — восьмисотое поколение человечества.
— Да иди ты, Антидюринг...
— Иду, иду, — Маркаров направился к буфету.
— А ты можешь выразить свою мысль на боле-мене цензурном языке? Не слыхал, что в Дубне случилось? — Варежка перешла на шепот, словно собралась сообщить нечто сверхсекретное. — Там один атом ругался матом. А его за это из молекулы исключили... Лучше скажи: ты когда-нибудь приносил людям пользу? Мне сдается, ты ее, эту пользу, только уносил от людей.
— Опять ты в прокурорши записалась. А если пристально подумать — чем я тебе не пара? — он пригладил свои вьющиеся волосы.
— Жених-то ты жених, но сильно потрепанный. Ты же самого себя не любишь. Как же тебя могут любить другие?
— Эх, жалко мне тебя! Проходишь мимо своего счастья. Вот если бы ты, да я, да мы с тобой... Сила!
— Если бы да кабы... Если бы у твоей тети росли усы, она была бы твоим дядей... Ну какая в тебе, Садырин, сила? Весу в тебе много, а не силы.
— Вот увидишь, я еще отличусь! Заткну за пояс этого самого Шестакова.
Погодаев до сей поры не проронил ни слова. Он дружелюбно подозвал Садырина и пододвинул ему стул Маркарова, тот маячил в очереди у буфетной стойки.
— Федя, — сказал Погодаев с подчеркнутым миролюбием, — ты же добрый парень. Не кривись, я знаю... Всегда в поездках помогаешь Галиуллиным таскать вещи, с татарчатами возишься. Зачем же ты всем говоришь, делаешь назло? Вынуждаешь сердиться на тебя. Можно подумать — тебе скучно с самим собой.
— ...продолжаем концерт по заявкам строителей, — донеслось из репродуктора. — По просьбе знатного монтажника Федора Федоровича Садырина, строительство Приангарского горнообогатительного комбината, исполняем Четвертую рапсодию Листа...
Не ответив Погодаеву, Садырин снова подсел к Варежке. Он самодовольно ухмыльнулся, услышав свою фамилию.
— Ты, может, сватаешься ко мне ради комнаты? Тогда не надейся. Вчера отдала ключи Галиуллиным.
— А сама? — У Садырина сделалось такое выражение лица, будто ему в рот попал комар и он этого комара проглотил.
— В общежитие. Галимзян перенес чемодан — и вся недолга!
— С тобой не соскучишься, — протянул Садырин.
— Знала, что будешь разочарован. Вот видишь, и сватался зря...
Садырин налил себе еще стакан молока и сказал:
— Тебя только в молоко класть, чтоб не скисло. Лед, а не женщина!..
Он выпил залпом молоко, шумно оттолкнул ногой стул и направился к выходу, не кивнув Варежке на прощанье.
— Куда же ты? С большой буквы! Хоть бы дослушал свою заявку, знатный монтажник. Все-таки Четвертая рапсодия Листа!..
Садырин остановился, повернулся, быстрым шагом подошел к Погодаеву, молча пожал ему руку и вышел.
20
После нескольких рейсов с вагоном-рестораном Мариша вновь обрела звонкий мелодичный голос. А боялась охрипнуть навсегда, после того как продавала зимой мороженое, зазывала покупателей.
Когда ей в первый раз дали чаевые, она сильно покраснела и отказалась.
Ресторатор выругал ее:
— Чтобы пассажиры подумали, что ты сознательнее Скуратовой? — он кивнул на другую официантку. — Выходит, все мы с родимыми пятнами, ты одна — шибко принципиальная?
За ее столиком сидел синеглазый чернобровый парень в морском кителе, чем-то привлекательный. Совершенно неожиданно он сказал Марише:
— Бросьте вы всю эту посуду! Поедемте со мной, милая девушка!
— Куда?
— Далеко-далече. Чтобы наступить ногой на горизонт.
— Вы считаете, что мне к лицу северное сияние? Увезу тебя я в тундру?
— На край света. Как высказался наш всенародный поэт:
Тот край и есть такое место,
Как раз такая сторона,
Куда извечно, как известно,
Была любовь устремлена!
— Соскочить за вами с поезда на ходу? Или сойти на первой же остановке? А кто будет кормить пассажиров обедом? У нас завтра на первое флотский борщ, на второе шницель по-венски...
— Ну не вписываетесь вы с вашими глазами в этот кабак на колесах.
— А в отделе кадров конторы вагонов-ресторанов восточного направления Главдорресторана Минторга РСФСР думают иначе. Вы же меня совсем не знаете!
— Уже давно сижу и смотрю на вас. Каждый день. С небольшими перерывами.
— Вообще говоря, я бы поехала на край света. Но жду такого приглашения от другого. Уж если ехать так далеко, то без оглядки! Не оставляя денег на обратный билет. Верно? На край света лучше ехать вдвоем, и не всякое время года для этого годится.
— Когда же лучше — летом, зимой?
— Поэты утверждают, что есть еще пятое время года — время любви...
— А вот я, увы, со всеми своими переживаниями укладывался в четыре времени года... Где же тот счастливец, который дожил до пятого?
— Работает на стройке. Славное море, священный Байкал.
— Пишет?
— Редко. Впрочем, недавно передал, — она невесело усмехнулась, — горячий сибирский привет.
Мариша говорила с той откровенностью, с какой говорят люди, уверенные, что никогда больше не встретятся.
— А я бы вам часто писал. У нас бы такая переписка затеялась!
— Уверены, что стала бы отвечать?
— А я все равно писал бы. Дайте ваш адрес, — потребовал он. — Вернетесь в Москву — найдете мое письмо.
Оба рассмеялись, и каждый про себя погрустнел.
— Почему вы так торопитесь с приглашением? Только потому, что едете в одиночестве и приятнее разделить его с вежливой расторопной официанткой, чем оказаться наедине с оленями-тюленями?
— Три месяца проваландался в отпуску и все-таки возвращаюсь раньше срока. Навидался и вашего брата. Разгуливают по курорту, загорелые как копчушки, в мини-юбках выше бедер, смеются громко. А возвращаюсь к своим оленям-тюленям один как перст, как рекрут на часах. Лучше пошлите меня к черту, но не подозревайте в неразборчивости и легкомыслии. Можете верить, можете не верить, но я вам первой сказал эти слова. А ведь в старину это, кажется, называлось — попросить вашей руки...