— А ведь ты можешь на Хвойной встретить свою зазнобу! — осенило Михеича.
Погодаев деловито прикинул:
— Тысчонка километров на юго-восток. Не так далеко.
— Я для такого случая и отпуск могу выпросить, — приободрился Шестаков. — Восемнадцать лишних смен отработал. Доберусь!
Шестаков по-прежнему держал открытым учебник новой истории.
— Шоссе туда через тайгу пробивают, мост через Оку давно навели, — неуверенно добавил Михеич, слегка испуганный тем, что его совет так быстро принят к исполнению.
Михеича даже в пот бросило от мысли, что отныне он в какой-то мере несет ответственность за успех путешествия.
Он стащил с головы свой старенький картуз с лакированным, в мелких трещинах, козырьком и озабоченно вытер голову платком.
Картуз сменил ондатровую шапку и появился весной. Погодаев не был уверен, что одна ласточка может сделать в Восточной Сибири весну, но многострадальный картуз Михеича был надежной приметой.
Когда Михеич впервые после холодов надел картуз и пришел в столовую, Садырин решил подшутить над стариком, снял его картуз с вешалки и спрятал, сказав при этом Кириченкову:
— Хватит мелочиться! Я не жмот, как ты. Пойду в универмаг, в отдел «Головные уборы», и куплю Михеичу кепку. Портить марку всей бригады из-за головного убора!
Никто не мог предположить, что Михеич, обнаружив пропажу, так разволнуется. Монтажники увидели, что он плачет, и растерялись.
Садырин быстро вынул измятый картуз из-за пазухи и протянул Михеичу:
— Была бы голова, а шапка найдется.
Вечером Михеич рассказал Шестакову, что картуз — последняя покупка, которую сделала ему жена, погибшая в блокаду...
Погодаев разложил на обеденно-письменном столе, стоящем посередине комнаты, карту Иркутской области, попросил у Маркарова атлас, навел кое-какие справки у плотников с третьего этажа общежития и добросовестно, долго уточнял маршрут, который предстоял Шестакову.
— Когда отец был жив и ездил товарным кондуктором, станция Хвойная долго была у него на «плече», — сказал Погодаев задумчиво.
При благоприятной погоде, если в пути не догонят обложные дожди и не раскиснет лесовозная дорога, Саша доберется до Хвойной за трое суток.
С нежностью, с потаенной болью вспомнил Погодаев своего отца. Вот кто должен благодарить науку, что на смену паровозам пришли могучие тепловозы, электровозы, — так это машинисты, кочегары, кондукторы товарных поездов!
Погодаев с волшебной ясностью за расстеленной картой увидел отца, входящего в их прогретую солнцем, душную, тесную комнату. Наперекор лету, отец в валенках, в длиннополом овчинном тулупе, в треу́хе. Меховые рукавицы шил сам; горе, если кто возьмется голой рукой за поручень вагона — сойдет кожа с ладони.
В руке у отца железный сундучок с путевым инструментом и флажками; свой сундучок кондуктор называет шарманкой. Через плечо висят два фонаря; эти фонари, тусклые за промерзшими стеклами, должны освещать хвост поезда. Как отец страдал в лютые морозы на своей тормозной площадке в хвосте обмерзшего, заледеневшего состава, едва видимого в белой мгле! За поездом, не отставая от него, крутился свой вихрь, пропахший смолой, дымом и подгоревшим маслом. А хлопотать в смазчиках разве было легче? Отец начинал обход — масло разогрето до кипения, а доберется до хвостовых вагонов с полупустой масленкой — масло замерзло. Помощник машиниста обходил паровоз, проверял бандажи, в руке факел — паклю окунали в мазут. У паровозной топки всегда согреешься, а каково кондуктору на тормозной площадке?.. Вот отец и продрог, схватил воспаление легких на перегоне возле Хвойной, когда паровоз полночи не мог осилить подъем. Тогда машинисты учились водить тяжеловесные составы. Но товарный поезд — не рекордная штанга, которую берет на грудь, а потом выжимает тяжелоатлет. Нашлись показушники, которые сильно перебрали в обязательствах, нахвастались на всю Восточно-Сибирскую дорогу. А паровоз устаревшей серии, с сердечной недостаточностью на подъемах... Отец, окоченевший, с трудом прошел той ночью вдоль состава до паровоза. Ледяной ветер как наждаком драл щеки, нос, подбородок, забивал рот. Снежная круговерть, не видать соседнего вагона. С еще большим трудом он поднялся по трем ступенечкам, чтобы погреться рядом с кочегаром у топки. Но поздно добрался он до тепла, простудился насмерть, не отогрелся для дальнейшей жизни...
В ту суровую зиму Погодаев нанялся в Байкальский заповедник и подкармливал там оголодавших лосей. Телеграмма о смерти отца добрела с опозданием, на похороны он не успел, и навсегда осталось жить чувство вины перед отцом.
Погодаев свернул карту, отрешенно поглядел на Шестакова, сидящего все в той же позе с раскрытым учебником. Шестаков о чем-то спросил его, Погодаев не услышал...
По-прежнему Погодаев-отец был рядом с сыном, сын ясно слышал простуженный, ласково-ворчливый голос отца. Гена никак не мог осилить школьные экзамены, и отец подсмеивался над ним:
— Пыхтишь, сынок, на подъеме? Ну-ну, поднатужься. Главное — не расходуй пар по-пустому. И тогда вытащишь этот состав, я хотел сказать — экзамен.
Это было, когда Гена принялся чинить, конопатить старую лодку и так увлекся, что совсем забыл — на носу экзамены за восемь классов. Пришлось каждый вечер сидеть допоздна.
Погодаев-отец успел помытариться товарным кондуктором и на дороге Абакан — Тайшет. Когда началась эксплуатация, туда мобилизовали самых опытных.
В память об отце Погодаев проехал по этой дороге из конца в конец, все 647 километров 98 метров. Отец знал тут каждый подъем и спуск, сотни раз промерил он каждый перегон.
Гена выходил на станциях Кошурниково, Стофато, Журавлево; видел потускневшую надпись «Зина» на виадуке; побывал в музеях Абакана и Минусинска. В музейном покое пребывают там лопата и кайло первой бригады Наседкина. В экспонаты попал и серебряный костыль, тот самый, который скрепил последний рельс с последней шпалой. Костыль стальной, посеребрен символической краской. Если бы костыль в самом деле был из серебра — не устоял бы под ударами кувалды, согнулся.
В зрительной памяти Погодаева сохранилась предсмертная записка Кошурникова, старшего группы изыскателей. В фронтовой год, полный лишений, отправились три изыскателя будущей трассы в таежные чащобы Саян. Уже коченеющей, слабеющей рукой, с трудом держащей карандаш, Кошурников написал на самый последний в своей жизни напоследок: «Голодный, мокрый, без огня и без пищи. Вероятно сегодня замерзну». У Кошурникова еще хватило сил проставить запятые после слов «голодный» и «мокрый», а трагическое «вероятно» навсегда осталось жить без запятой...
Шестаков снова спросил Погодаева о чем-то, но тот снова не ответил...
Ожидание на аэродроме и перелет в Братск заняли часа три, не больше. Дальше дело пошло медленно. На старом Тулунском тракте Шестаков попросился в кузов попутного грузовика. Дотащился до берега полноводной реки. Внезапным паводком после ливней снесло мост через Оку, о котором упоминал Михеич. После трудной переправы заночевал в поселке Заваль.
«Вот где нужно название сменить... — успел подумать измученный Шестаков, перед тем как заснул. — Прожить жизнь в поселке Заваль! «Вы откуда родом?» — «Из Завали»...»
Утром Шестаков очутился на плоту, который то едва плыл, тычась в берега на поворотах, то его мчало сильным течением...
Шестаков плыл по дремучей восточносибирской Оке, а вспоминалась ее тезка — густо настоянная на истории Руси, тихая, величавая Ока, омывающая калужские земли.
Два года протопал он в кирзовых сапогах, меряя большими шагами те земли. Сколько раз их инженерно-понтонный батальон наводил мосты, соединяя берега рек. Гулко стучали над водой саперные топоры, распугивая окрест рыб и птиц. Именно тогда новоиспеченного сержанта и командира отделения впервые потянуло стать строителем.
Шестаков вооружался рулеткой, шнуром, брал с собой в резиновую лодку ватерпас, лот и гидроспидометр. Нужно было вымерить ширину реки, определить скорость течения, уточнить крутизну берега. Чтобы узнать характер дна, выемка лота с тыльной стороны смазывается жиром. К лоту, опущенному на дно, прилипают частицы грунта — песчинки, мелкие камешки или тина. Лишь при глинистом дне лот остается чистым. Мост, наведенный ротой Шестакова, мог бы выдержать и переход самых тяжелых танков. Но на учениях «Двина» их мост танкам не пригодился. Вооруженные воздухопитающими трубами, герметически задраенные, танки лихо форсировали реку по дну.
С увольнительной в кармане Шестаков не раз гулял по улицам приветливой, работящей Калуги. А ну-ка, дай жизни, Калуга!.. Город насквозь пророс буйной зеленью, купола церквей, колокольни наполовину скрыты купами тополей и лип. Несколько раз наведывался он в домик Циолковского. Хорошо сказал Лев Кассиль, которого Саша любил в детстве: «Путь человечества к звездам лежит через Калугу». Был случай, командование премировало отличников боевой и политической подготовки экскурсией на Полотняный завод, в бывшее имение Гончаровых. Экскурсовод водила саперов по помещичьему парку, с увлечением рассказывала историю сватовства Пушкина к красавице Натали.
Сейчас он уличил себя в том, что не слишком сильно, будучи в армии, тосковал по Марише и не страдал в казарме от смертельной тоски, как это полагается всем добропорядочным влюбленным.
«Может, никогда больше не увидимся...» Какая-то загадка, хорошо, если за ней не таится беда.
Однако нельзя безмятежно сидеть на непросыхающих бревнах, прикрыв глаза, и мысленно плыть по тиховодью той Оки, когда тебя мчат бурные воды этой Оки, вспученной и напористой после затяжных ливней-проливней раннего лета...
Плот вынесло из-за поворота, и только тогда плотовщики и Шестаков увидели, что в реку обрушилась рослая ель с размытого берега. Ель лежала над поверхностью воды почти горизонтально. Плот стремительно приближался. Плотовщик, стоявший на носу, крикнул «бойся!» и, показывая пример Шестакову, ловко перепрыгнул через ствол, едва видимый за хвоей. Плотовщики удержались на ногах, а Шестаков упал на скользкие бревна, но поднялся невредимый.