е, до Усть-Илимска.
— Там мы, наверно, с тобой и свидимся, — сказала Варежка. — Ищи меня в Усть-Илимске на плотине. В тайге на установке телебашни мне делать нечего, там и подъемного крана нет. Будут монтировать с вертолета. Это наш Пасечник додумался. Его проект.
— Раньше думал, что это фантастика — рабочее колесо турбины без сварного шва. Но после беседы с Андреем Константиновичем Княжичем...
Погодаев посветлел лицом, узнав, что Варежка знакома с Княжичем; они встречаются на сессиях облисполкома в Иркутске.
Четыре крестьянских двора будут вывезены из Подъеланки в полном ансамбле, со всеми надворными постройками — мангазеями (хлебными амбарами), стайками, баньками, резными воротами, калитками, заборами.
Погодаев показал Варежке будущие экспонаты музея: цеп-молотило, большую деревянную ступу, седло-деревягу и вилы для сена о трех зубьях.
Долговечна ангарская лиственница, особенно лиственница предзимней порубки, когда из древесины испарилась вода, а смола накопилась.
Могучие бревна не знают гниения и, как утверждал еще дед Погодаева, от дождей и снега становятся только крепче.
Варежка с уважением приглядывалась к плотницкой работе предков. В доекатерининскую эпоху на постройках не визжали пилы — лишь острый топор в умелых, сильных руках...
Варежка выгребла из золы самодельный гвоздь, выкованный деревенскими кузнецами, и положила в карман куртки.
Она перезнакомилась с участниками экспедиции, которую возглавлял бородатый энтузиаст Октябрь Михайлович. Целыми днями она торчала возле домов, которые разбирали и перетаскивали на баржу. Маркировала бревна, окна, двери, наличники. Вызвалась помогать сотруднице из музея готовить обеды для всей партии. Уху варили под художественным руководством Погодаева...
Она услышала о недавнем перезахоронении деревенских покойников. Безнравственно было бы оставить кладбище в Подъеланке! Кроме всего прочего, вода подмоет могилы, и поплывут по Ангаре старинные кресты, гробы, деревянные ограды, скамеечки.
Мужики, занятые раскопками на кладбище, местные и пришлые, были потрясены неожиданным явлением. Наверное, там, на склоне песчаного холма, была особо сухая почва, а может, еще какая причина, но только несколько гробов, и мертвецы в них, чудодейственно сохранились, не сгнили.
Покойники, захороненные полвека назад, а то и до революции, предстали перед родней такими, какими их некогда унесли на кладбище.
В Подъеланку вызвали патологоанатома из Иркутска, срочно прилетел из Ленинграда профессор по мумиям, египтолог. Сделали какие-то анализы, не пожалели фотопленки.
По словам профессора, подобное явление имело место в тридцатые годы. В дачной местности Мартышкино под Ленинградом открыли семейный склеп на кладбище, и взору потомков спустя полтораста лет предстали не тронутые временем — генерал-аншеф в парадном мундире, с голубой, слегка поблекшей, муаровой лентой через плечо; девочка лет семи, похожая на большую куклу, затейливо причесанная, расфранченная госпожа и еще несколько их родичей.
Когда Погодаев рассказывал об этом своим в Приангарске, Михеич подтвердил сообщение профессора: Михеич юношей ходил в Летний сад, там в домике Петра Великого «мартышкинские мумии» были выставлены на всеобщее обозрение, и выставку долго не закрывали.
Среди неподвластных времени и легко опознанных Подъеланкой покойников оказался и муж Агриппины Филипповны Белых. Она настояла на том, чтобы его захоронили не в общей могиле, а отдельно, пригласила священника с дьячком.
Агриппину Филипповну уговаривали не разводить антисанитарию и везти гроб в Кашиму на новое кладбище с закрытой крышкой. Но старуха чересчур упрямая, пусть честной народ видит, за каким красавцем она была замужем!
Во второй раз хоронила она мужа, двадцатишестилетнего, с любовно причесанными темно-каштановыми кудрями, не дожившего до первого седого волоса, в шелковой косоворотке, каких уже полвека не носят, в шевиотовом пиджаке, со сложенными на груди сильными руками.
А Агриппина Филипповна ковыляла за гробом молодого мужа, седая, с трудом переступая ногами, сутулясь больше обычного, шамкая себе под нос молитву. Незнакомый местным ребятишкам запах ладана витал над процессией. За гробом шли преимущественно старики, старухи, пожилые односельчане и лишь несколько молодых людей.
Погодаев тоже шагал в этой процессии, он с тремя местными мужичками и опустил старый гроб в могилу, мелко вырытую в болотистой земле...
— Я тебе, Гена, навсегда благодарна за помощь, — сказала Варежка взволнованно. — У нас в семье и фотокарточки деда Афанасия не было, отродясь не видела.
Дедушка, как Варя слышала еще в детстве, умер совсем молодым — переходил Ангару по тонкому льду и провалился в полынью. Рыбаки вытащили его, цеплявшегося за острый край льдины, но он умер от переохлаждения...
Председатель поселкового Совета принял Варежку за какое-то начальство, посматривал с опаской на красно-синий квадратный значок депутата. А Варежка лукаво не называла место своей работы и должность: пусть побаивается, вдруг она — народный контроль? И когда Варежка попросила дать ей газик, чтобы съездить в Кашиму, председатель не отказал.
Погодаев отправился с ней, ему тоже интересно посмотреть, чем Кашима встречает пострадальцев, так называет односельчан Агриппина Филипповна.
За околицей Подъеланки работало несколько бригад лесорубов, они сводили лес перед затоплением. Но этим занимались не леспромхозы, а бригады, сколоченные из бичей, шабашников, которые бродяжничают в поисках временной, выгодной работы.
Погодаеву и Варежке стало ясно, что свести лес и очистить в этом регионе дно морское от деревьев ни сил, ни времени не хватит...
Строители знают от геодезистов, где пройдет конечная граница будущего моря, можно определить линию берега с точностью до десятка метров. По дороге Погодаев увидел на сухопутье сколоченные, свежеотесанные причалы, пристани, сооруженные впрок. Следовательно, проехали завтрашний берег моря, сюда будут причаливать паромы, катера, баржи, буксиры.
— Почему же поселок Кашиму так далеко отбросили от будущего берега? — возмущался Погодаев. — Жители затопляемых деревень сызмальства связаны с Ангарой, это речники, рыбаки. Зачем же их отваживать от воды, лишать старых привязанностей? Не случайно дома в прибрежных деревнях строились вдоль Ангары в один порядок, и на каком берегу ни ставили дом, он был обращен окнами к реке...
По ухабистому проселку в Кашиму проехал с неделю назад грузовик, и какой-то растяпа по недосмотру рассыпал в пути гвозди, наверно привез пустой ящик. А теперь не было дня, чтобы растяпу не проклинали водители, у которых гвоздями пропороло камеры. Председательский газик обогнал такого неудачника при въезде в Кашиму.
Варежка и Погодаев разгуливали по скученной, тесно застроенной Кашиме. Домики поставлены чересчур близко один к другому. Где привычный сибирский простор? И почему дома стоят на пустыре, открытом всем ветрам, да так, что слишком много окон смотрят на север?
Новый поселок назван Кашима по имени речки, которая и протекает-то не близко. Может, было бы разумнее сохранить за новым поселком название Подъеланка? Ушли на дно морское деревни — и названия их, иногда поэтичные и своеобычные, тоже канули в Лету. Почему бы, например, вместо затопленной деревни Зятья, откуда родом Варежка, не назвать так поселок, где живут потомки тех, кто когда-то ходил в зятьях, кто окрестил так свою деревеньку на берегу Илима?
Возвращались из Кашимы встревоженные и огорченные.
— Какой здесь откроется ландшафт, если деревья в прибрежной воде не вырубят? — удрученно вопрошал Погодаев, сойдя с газика и стоя на обочине дороги у колышка, установленного геодезистами. — Не ландшафт, а стыдобушка!.. Одни деревья останутся на сухопутье, другие будут вечно мокнуть. Зарастет тиховодье ряской, не услышишь плеска волны, даже ее легкого шороха. Будут застить горизонт деревья-утопленники. И вдаль не поглядишь, никакого тебе ландшафта...
Погодаеву очень нравилось слово «ландшафт», которое он впервые услышал от Княжича.
38
Еще день ожидания.
Еще один восемьдесят второй подошел к Хвойной, грохоча затормозил, и по вагонам пробежала дрожь.
Окна в вагонах открыты, и Шестаков услышал, как поездное радио сообщило пассажирам:
— Поезд стоит четыре минуты.
Из окон доносилась «Ямайка» в исполнении Робертино Лоретти, и эта заезжая песенка звучала невыразимо грустно на пустынной платформе, к которой вплотную подступал дремучий хвойный лес.
Кроме Шестакова и охотника с лайкой поезда ждали два таежных отшельника-бородача в плащах.
— Без «Столичной» на прииск не вернусь! — торжественно обещал бородач богатырского телосложения.
Он приветственно махнул рукой водителю, третьему бородачу, который сидел на тягаче и ждал.
Бородачи опередили Шестакова и первыми шумно ввалились в ресторан. Шестаков, войдя за ними, услышал, как ресторатор отказывал:
— ...вам продать не могу!
— Поймите, на прииске — праздник! Надо отметить рождение нового месторождения! А у нас почти все москвичи.
— Мало ли что! «Столичная» для пассажиров. Если всех, кто выйдет из тайги, да еще в таком виде, снабжать... И медведи из берлог сюда припрутся, — ресторатор самодовольно рассмеялся, опухших глаз его совсем не стало видно.
— Немедленно отпустите товарищам все, что они просят. Пока стоит поезд. Под мою ответственность! — властным тоном распорядился пассажир в синем френче, сидевший за ближним столиком.
Ресторатор покосился на строгого пассажира и взял деньги, которые совал ему в руки верзила, заросший по самые глаза.
Шестаков подошел и спросил про официантку Мартынову.
Ресторатор небрежно выслушал Шестакова и сказал, что да, Мартынова у него в бригаде, сейчас придет, ушла в соседний вагон, собирает посуду.
Шестаков тревожно поглядывал в окно. Поезд вот-вот тронется. Он сбивчиво объяснил директору вагона-ресторана, откуда, зачем приехал, как долго ждет, и попросил: