– Позвоните, если найдете время рассказать о вашей ферме подробнее, – сказала она.
– Как раз составлял график на следующую неделю, – ответил мужчина.
Комбинированный корм содержал стероиды, придававшие молоку сладковатый, «необыкновенный», как называли это некоторые, вкус. Канн говорил отцу, что чувствует нотки баббл гама и послевкусие мелисы, на что отец смотрел, наморщив лоб. Канн собирал из книжек и телепередач занимательные слова, значения которых оставались за кадром, и вставлял при любом удобном, а иногда и не очень, случае.
На самом же деле ничем, кроме коровьего молока и вызванной зависимостью, белая жидкость под бумажными наклейками «Parker`s» не отличалась.
– Зачем нам коровы, если ты зарабатываешь на скачках? – спросил Канн.
Отец не переставал вычерпывать грязную воду и наливать свежую. Капли исчезали за решеткой и ударялись на глубине нескольких метров в глухой темноте, словно на дне колодца. Мальчик шел за отцом, толкая высокий бидон на тележке со скрипучими колесиками.
– Все любят молоко. А я люблю его делать. Некоторые семьи покупают мое молоко уже несколько лет. И за столько времени ни одного замечания. Как же я могу бросить дело, которое так ценят?
Канн думал над словами отца. Мальчик молча толкал тележку, когда металлический голос сказал:
– Тебе же нравится мое молоко?
– Да.
– Вот и славно. А Мэгги будет кормить нас еще пару лет, пока молодая. Ты получишь лучшее образование на континенте. Затем я ее продам богатенькому тупице-из-столицы и безбедно проведу пенсию. Разве это плохо?
– Наверное, нет, – ответил мальчик.
– Можешь не сомневаться, – сказал отец, выливая последнее ведро. – Завтра нам надо будет подлатать загон Мэгги. Некоторые доски расшатались, петли могут не выдержать, если она встрепенется из-за течки.
Солнце клонило к закату. Сарай освещала одинокая лампочка, опускающая мрачные тени. Животные чувствовали себя в безопасности, они успокоились и лишь изредка подавали признаки жизни.
Оставшись незамеченным, Канн приоткрыл высокую дверь сарая. Запах навоза был для него привычным, поэтому он вдыхал его как аромат скошенной травы, ощущая некоторый восторг. Под мальчиком находилась лужа тени, и он призраком проходил рядом с животными. Они узнавали хозяина по движениям, по дыханию его маленьких легких, и не открывали глаза.
Канн гладил деревянные загоны, пропуская через ладонь прохладу и слюни животных. Мальчик растирал ее между пальцев и принюхивался. Его шаги были тихими, не потому что он боялся испугать животных, а просто потому что боялся. Боялся, что его кто-нибудь увидит.
Шепот срывался с губ мальчика:
– Мэгги-бэгги бум… – и становился все громче: – Мэгги-бэгги бум.
Он подошел к загону лошади, единственному загону с металлическими прутьями и дверью. Простейшая задвижка, приваренная к пластине железа, отделяла мальчика от причины его страха.
Канн посмотрел через решетку. Кобыла лежала на матрасе из сена. Она выглядела спящей. Мальчик взялся за задвижку, пропустившую ток холода через его тело, стараясь не издать ни звука.
Отец подлатает загон завтра. А сегодня металл издал протяжный стон, и Мэгги выпустила залп воздуха из ноздрей, подняв голову.
– Мэгги-бэгги бум!
Загон открылся.
Глава 17
На кухне поднимался густой пар, стелящийся по потолку. Ощущался стойкий запах чего-то вкусного. Ужин получился на славу.
Мужчина сидел за столом и пересчитывал крошечные таблетки в оболочке, придававшей сладковатый вкус. Он пересчитывал их так, как делал это каждый вечер: на лбу копился пот, вокруг гремела посуда, но он сосредотачивался на процессе и искал ошибки. Он искал обман, какой поджидал всюду.
Закончив пересчет, мужчина загребал в оранжевую баночку без этикетки белые горошины, оставив на столе лишь две. Одну громила отодвигал к соседнему месту, у которого пустовал стул. Другую долго пытался взять двумя толстыми, как обрубки грязной моркови, пальцами и положить на ладонь. Когда это удавалось, он вставал. Громила протягивал ладонь жене, на лоб которой падала прядь влажных волос. Женщина высовывала острый кончик языка и забирала таблетку. Она держала ее некоторое время во рту, а затем громко глотала на глазах мужа, которого это возбуждало.
Мужчина прижимал ее фартук, весь в масляных пятнах, к своему потному животу и вгрызался в губы жены. Его поцелуй был настолько страстным, что их зубы ударялись. Языки сплетались. Курица в духовке начинала подгорать.
Мужчина касался верхнего неба. Он проходил вдоль десен. Заглядывал под язык. Когда он понимал, что таблетка начала рассасываться по пути в желудок, мужчина облизывал губы и высекал улыбку на своих губах.
– Хорошо, – говорил он.
Ужин начинался с того, что все члены семьи произносили молитву. Они смыкали ладони и закрывали глаза. Женщина говорила:
– Благослови, Господи…
И ее муж всматривался в лицо напротив. Канн перекатывал таблетку от одной щеки к другой, пересекая уздечку. Мальчишка гонял горошину из стороны в сторону, наслаждаясь сладким вкусом. Казалось, он не собирается глотать.
Синие змеи набухали на шее мужчины, пока женщина говорила:
– …вкушать будем…
Канн высунул язык, на котором лежала жемчужина. Мальчик открыл глаза и увидел перед собой багровое лицо громилы, угрожающее лопнуть в любую секунду. Канн не знал, что отец наблюдает за ним, вместо молитвы.
Мальчик свернул язык в рулон и проглотил таблетку, не задумываясь. Страх пробежал по телу дрожью, будто от голоса отца. Но тот молчал. Его глаза сверкали как самое острое лезвие.
– Аминь! – сказала женщина.
Она открыла глаза и увидела, как за ней повторили все остальные.
Канн видел, как его мать плакала. Вот так: в дверной щели на кухне, куда помещалась тонкая полоска ее тела, словно осколок зеркала, отражающий все без изъяна. Канн называл ее Бонни после просмотра культового фильма «Джуманджи», вышедшего в 1995 году. Они вместе ходили на этот фильм, а после обедали в «Карлос Джуниор». Это был их день. Только их.
Так было, пока не появился он…
Бонни слушала, как пятилетний Канн рассказывает, закусив язык, как бы он победил в этой игре. Он спрятался бы от любой опасности, а потом бросил бы игральные кости на двенадцать очков.
– Это же так просто, – заявил Канн.
Двенадцать очков. Две шестерки.
Бонни сидела на месте сына. Она сминала фартук и что-то бормотала себе под нос. Женщина накручивала на указательный палец шнурок фартука и отпускала, когда кожа окрашивалась в синий цвет и твердела. Бонни подносила палец к губам и прикасалась холодным отпечатком. Она превращалась в чужую женщину, Канн не узнавал в ней мать. Эта женщина покачивалась на стуле и говорила сама с собой. От себя у нее не было секретов. Она знала, насколько далеко все зашло, и не видела оттуда выхода.
Комната Канна была на втором этаже. На втором этаже двухъярусной кровати под косым потолком, до которого мальчик мог дотянуться. Канн мечтал о звездах, глядя на узоры досок, какими был обит потолок. Между мальчиком и небом была стена. Крыша.
Канн убегал из дома по утрам, чтобы стереть эту границу. Он без единого скрипа открывал форточку и сползал по водосточной трубе. Его босые ноги касались холодного песка, проходя по тропинке через огрызок настоящего леса, за которым разливалась река. Ночью ее вода становилась волшебной. Она звала, шепча на ухо ласковые слова. Она жгла тело, когда Канн переплывал реку.
Мальчик ложился в сырую траву и словно тонул в ней. Звезды разгорались мотыльками, холодные легкие успокаивались, и Канн засыпал. Ему снилось, что звезды кружат над ним снежинками, они танцуют в плавном вальсе и ложатся на кожу, таят и исчезают.
Обходя глазами балюстраду и проникая сквозь тонкую щель на кухню, Канн смотрел на Бонни. Мать покачивалась и шевелила губами, похожая на сломанную игрушку. По тому, как дергались мышцы ее лица, мальчик думал, что мама ругает себя за что-то, она думает, что вела себя плохо. Но это не так.
Из уст Бонни слышались слова:
– Дрянь!
– Сука!
– Сука!
– Дрянь!
Она повторяла их, срываясь на крик, когда заметила глаза Канна на лестнице. На ее лице застыла улыбка. Из приоткрытого рта вытекала густая капля слюны.
Мальчик замер от испуга, тело перестало слушаться. Он упал на пол и надеялся, что все кончится. Зрачки расширились до бездонных колодцев. Сердце стучало так, что могло выдать Канна. Он медленно поднимал голову, успокоившись. Канн видел потолок. Старые обои первого этажа. Дверь на кухню.
Канн заметил щель и стал спускаться по ней взглядом как по пожарному шесту. Мальчик надеялся, что внизу окажется пусто, что он сможет вернуться в кровать, а сердце, наконец, успокоится. Канн хотел в кровать как никогда, как маленький мальчик. Он хотел в кроватку. Запереться под одеялом, в безопасности.
Канн лишь коснулся взглядом матери. Но этого было достаточно. Он запомнил ее на всю жизнь. Канн запомнил мать, сидящую на его стуле. Запомнил выражение лица. Запомнил, что она показывала на него пальцем. Вернее, думала, что показывает.
На месте правой руки был грубый обрубок, расчерченная кровоточащими швами культя, не успевшая привыкнуть к собственному обличию. Бонни подняла обрубок руки, с которого капала кровь, и рассмеялась, глядя на сына. Она простонала:
– Я тебя вижу!
Глава 18
Моника всегда смеялась над шутками Терри.
– Знаешь, что общего у пистолета и дырокола? – спрашивал иностранец. – Они оба оставляют дыры.
Проститутка смеялась так громко, что обращала на себя внимание прохожих. Одни оборачивались, чтобы еще раз взглянуть на упругие ягодицы, напрягающиеся от каждого шага на высоких каблуках. Другие смотрели на нее как на чокнутую, когда смех Моники перекрикивал гудки катеров на Неве.
Они гуляли по набережной, и Моника рассказывала о том, как проводила дни в детском доме. Больше всего она любила уроки, потому что только тогда, когда в классе еще двадцать детей, Маша могла расслабиться.