Великан вдруг закашлял, бровь тут же раскалилась, словно лампочка, которая с минуты на минуту лопнет от напряжения. Лицо Джека залилось багровым румянцем, сосуды правого глаза лопнули, и белок покраснел. Человек превращался в нечто чудовищное… Боль создавала помехи, мысли разбивались вдребезги, не в состоянии материализоваться. Эмма воспользовалась паузой, чтобы перевести дух, изо рта ее похитителя вырывалась скверная вонь, брызги разъеденного ненавистью мозга то и дело попадали ей на лицо. Эмма ощущала каждую каплю слюны омерзительного существа, стоявшего перед ней, она хотела принять горячий душ, постараться избавиться от чужих отпечатков на своем теле. Смыть! Смыть память о происходящем! Стереть эти невыносимо долгие дни из жизни, будто их не было вовсе.
Поразительных габаритов создание, дотягивающееся до света на вершине ямы, как видела журналистка своим изможденным взглядом, мучилось от бьющей в колокола мести девушки. Она вонзила бокал в бровь монстру. Если бы стекло не разбилось, хлынувшая кровь наполнила бы бокал Эммы. И она бы напилась героическим спасением.
Джек пытался привести себя в порядок, сжимая огромными ладонями, как бейсбольными перчатками, виски, расходящиеся в стороны. Его зубы походили на лошадиные – такие же огромные и желтые, словно великан целыми днями жевал траву. Мышцы рук и груди раздувались от напряжения, извилистые вены всплывали на поверхность так, что походили на следы змей, оставленные на глубоком песке.
Потребовалось несколько минут, чтобы Джек снова заговорил:
– Человечеству угрожает опасность. Нас становится слишком много, Эмма. Законы природы, естественный отбор перестали выполнять свою функцию: убивать слабых, дефектных особей. Медицина творит чудеса, она заменила многим религию, только вот вера, в отличие от врачей, не призывает спасать ради спасения, религия не так гуманна, как кажется. Бог говорит: «Человек рожден ради высшей цели», а хирург ему отвечает: «Я дал клятву вытаскивать с того света каждого, у кого бьется сердце». Понимаешь о чем я? Мы плодим уродов, не способных выжить самостоятельно, но врачи вживляют в плоть микрочипы, титановые пластины, искусственные органы. Вот что называется подобием жизни. Какой высшей цели, по-твоему, может достичь человек с генетическими отклонениями или, скажем, с психическими расстройствами? Он способен лишь умножать свои убогие копии, портить человеческий ген. Я считаю, что они не заслуживают жизни.
Гробовая тишина пробила на дне ямы. Жертва и хищник. Победитель и побежденный. Какой-то деревенский тип пытается вернуть человечеству верное русло, направить на путь истинный. Полный псих.
Человек, каких бы огромных размеров он ни был, не в силах повернуть законы природы, тем более во благо. Джек воспроизводил естественный отбор, брал на себя роль бога.
– Мо… Молоко, – простонала Эмма.
Насколько бы посредственной журналисткой ни являлась Эмма Пратт, женщиной она была чувственной. Как молодая девушка могла не влюбиться в того, кто творит добро? Поступки Джека говорили о нем больше, чем пугающий рост и склад тела, больше уродливой физиономии, напоминающей разбитое зеркало, в которое бросили камень, и тот тонет, словно во льдах, распуская трещины паутиной во все стороны. Слава Джека делала его лицо не хуже остальных, а тело великодушным и могущественным. Газетные заголовки ждали его на своих страницах. В провинциальном городке только и говорили, что о молоке «Parker’s», о человеке, помогающем бедным детям. Как же они ошибались…
– Ты права, Эмма. Молоко… Как же! Я помогаю этим детям. И только я! – Джек остановился, осклабившись, и продолжил ровным тоном: Господин Паркер отправил новую партию целебного молока в приют… Дети пишут ему каждое Рождество… Он их крестный отец…
Только сейчас Эмма увидела истинное лицо Джека Паркера. Изуродованная, изрезанная кожа, словно пыльный холщовый мешок, заштопанный бесчисленное количество раз. Огромные поры, как кратеры горячих источников, извергали столбы кипящего пара, стоило великану выйти из себя. Искривленный нос, на который когда-то наступили, редкие, мелкие черные волосы на голове. Настоящий урод.
Его нескладные конечности качались как вареные макаронины, с какими, казалось, он не всегда совладал. Ладони с почерневшими ногтями захлопывались пастью венериной мухоловки; длинные, пугающе длинные кости, обросшие слоем мышц, и сутулая походка опускали высшую точку развития эволюции на ступень ниже, к приматам. Джек был не больше обезьяны, возомнившей о том, что может управлять чем-то большим, чем палкой, чтобы достать из улья лакомство.
– Бедные создания… Бюджетные деньги делятся по карманам чиновников, ремонт в здании приюта делали в прошлом веке. Дети спят в бывшем коровнике, единственном уцелевшем корпусе. Вот только там очень холодно. Высокие потолки, крысы. Детям досталось то же, что и скотине. Ты не имеешь права говорить, что воспитывалась в приюте, ясно? Ты ничего не знаешь о той жизни.
– Пожа… Пожалуйста, – молила девушка.
– Нет, Эмма. Дети с такой судьбой, как твоя, не должны скулить о пощаде. А вот те, кого кусают голодные крысы на нижней койке, кто учится спать с открытыми глазами во время уроков, могут просить. Умолять они не станут, уж поверь. Они привыкли выживать.
Джек замолчал, разглядывая девушку на дне подвала. Он испытывал редкую брезгливость при виде ее. Будь в Эмме чуть больше энергии, она бы ответила ему тем же. Огромный человек видел перед собой грязное, лживое создание.
– А ты, Эмма? Что скажешь, умеешь ли ты выживать? Кто, по-твоему, достоин жизни: жалкий ребенок из приюта, никогда не видевший матери, или Эмма Пратт, журналистка, мечтающая забыть о той дыре, что причиняло ей одни лишь страдания с самого детства? Расскажи, каково это, когда родная мать продает тебя за щепотку порошка?
На губах зверя показалось подобие улыбки. Кривое отражение души.
Эмма упала на пол и услышала собственный голос. Он резонировал от стен и повторялся несколько раз, прежде чем потухнуть в могиле. Ему ничего не мешало, он был свободен. Ледяная струя перестала бить в обездвиженное тело. По коже прокатилась волна тепла. Глоток свежего воздуха. Глоток, который может стать последним.
Металлический звук ударил рядом с ухом Эммы, пробежав по всему телу словно круги на воде от упавшего камня. Не больно. Она перестала чувствовать боль? Значит ей осталось совсем немного.
– Молоко «Parker’s» – это иллюзия, – голос Джека резал отточенными штрихами, словно разделывая тушу добычи. – Я давно воплощаю в жизнь то, что считаю истинной заботой о человечестве. Крысы плодят крыс, этим все сказано. Дети со сломанной судьбой не имеют внутри ничего, кроме жажды справедливости и мести. Никто не научил их жить в мире за стенами приюта, а значит, как только дети достигнут совершеннолетия, они будут повторять свою судьбу снова и снова. Они будут рожать себе подобных. В каком-то смысле мое молоко действительно целебное. Оно избавляет от страданий будущие поколения, разрывает этот порочный круг.
Великан втянул прохладный воздух подвала, наполнив цистерны легких. Волнение перед тем, как он поделится личной религией, заставило дрогнуть даже Джека Паркера.
– В моем молоке содержится бром. Тридцать пятый порядковый номер в таблице Менделеева. Этот химический элемент разрушает организм незаметными иголками, какие жалят клетки человека до тех пор, пока от них не останется пустота. Постоянный прием брома снижает интеллектуальные способности, разрушает нервную систему, действуя как успокоительное средство. Человек становится заторможенным, он будто постоянно погружен в сон, реальность и вымысел сливаются в одну картинку. Должно быть, ты обратила внимание на бледность кожи, присущую всем без исключения воспитанникам приюта. Пожалуй, лучшего сравнения не придумать: бром превращает человека в мел, и каждое действие стирает его с лица земли. Вся прелесть в том, что симптомы бромизма проявляются у всех по-разному. Только представь: у одних болит голова, других неустанно тошнит, у третьих отмечается тремор. Бедствие. Эпидемия. И как ты думаешь, к кому они обратятся за помощью? Нет, ни к продажным чиновникам. Конечно же, ко мне. Добрый господин Паркер отправит целую партию молока совершенно бесплатно. Дети буду писать: «Спасибо, господин Паркер, я чувствую себя намного лучше после глотка вашего молока». Бальзам на сердце, не правда ли?
Джек упивался могуществом, проросшим из дьявольских семян. Как долго провинциальный фермер скрывал от всех свои жуткие планы? Сколько детей успело погибнуть от невидимого убийцы, воспринимаемого не иначе как ангелом? Эмма Пратт задавала себе эти вопросы. Мозг продолжал работать, несмотря на отказавшее тело, дух журналистки горел и пытался докопаться до истины.
– Не утруждайся. Я отвечу на все вопросы, дорогуша. Наверняка тебя мучает столько предположений, на твоем лице заметна работа мозга, ты не изменяешь себе даже в могиле. Ха-ха.
Джек был дьяволов в каждом слове, каждый неловкий жест выдавал наслаждение, сочившееся из него.
– Однажды, много лет назад, я обрабатывал землю на этой ферме. Я был совсем молодой, ты даже представить себе не можешь. В то жаркое лето насекомых, уничтожающих урожай было столько, что сельское хозяйство понесло значительные потери. Я опрыскивал растения какой-то дрянью, и буквально на моих глазах, зеленые листья пожелтели, с них словно смылся краситель, скрывающий испорченный продукт. На упаковке было написано: «Осторожно! Содержит бром! Применять в защитном костюме». Глупо, я знаю. Но мысль сама пришла мне в голову. Тем не менее, это не унижает ее гениальности. Если бы кто-то и решил выяснить причины массовой болезни детей, то, заметив колоссальное превышение брома в организме, списали бы все на необработанные перед приготовлением овощи и фрукты. Никому бы и в голову не пришло проверять молоко.
По коже пробежал холодок, дыхание смерти, которой был не кто иной, как Паркер. Эмма жалела лишь о том, что не может подняться и ударить его снова. В этот раз она не промахнулась бы, журналистка бы била и била, пока от лица этой мрази не осталась бы кровавая каша. Эмму Пратт разрывала беспомощность, мозг горел жаждой мести, но был не в силах привести мышцы в движение.