Мужчина подкрался к Рите Спаркс. Грязная. Исцарапанная. Одежда порвалась на лоскуты, босые ноги оставили петляющие следы вокруг участка. Мать выглядела сумасшедшей, сбежавшей из психиатрической лечебницы. Они сбежали оттуда вместе. Мать и сын.
– Мама, – сказал Кевин, дотронувшись до Риты.
Слепая женщина закричала и упала на землю. Голос ударил ей по затылку так, что сердце едва не вырвалось вместе с воплем. Рита Спаркс уперлась на левую руку и заскребла ногами по рыхлой почве, словно граблями, оставляя глубокие рытвины. Рита пыталась уползти от голоса в темноте.
– Нет! Нет! – кричала она. – Я не хочу! Не трогай меня! Отпусти!
Сгорбившись от немыслимой боли Кевин не выдержал и заплакал. Зло пробралось сюда. За долгие километры от цивилизации, за непроходимые дороги леса. Оно двигалось так быстро, что скрыться не удавалось. Рита знала то же, что и Кевин. Все кончено. Прятаться бесполезно.
– Мама, это я, – сказал мужчина.
Рита кричала и пятилась до тех пор, пока затылок не почувствовал новый удар, на сей раз больнее. Женщина уперлась в дерево. Она закрыла голову руками и сжалась как пружина под тяжестью. Рита бормотала, не обращая внимания на слова сына:
– Лес… Раз. Раз, два. Бах! Сирена… Сирена… Бах!
Рукав пальто впитал слезы, означающие конец борьбы, конец побега длиною более чем в десяток лет. Кевин придвинулся к матери, раскачивающейся как в кресле-качалке и повторяющей одни и те же слова, какие мозг впитал настолько глубоко, что они всплыли из прошлой жизни, словно обломки разбившегося в шторм корабля. Рита не просто вернулась в прошлое. Прошлое вернулось за ней.
– Мама… – Кевин положил ладонь на щеку матери, ощутив мертвенно-синий холод. Ей было страшно. Страшно как никогда не бывало за долгую жизнь. – Все хорошо. Я с тобой. Ты слышишь?
Дрожь стихла, стоило теплому дыханию коснуться Риты. Ладонь сына выдернула женщину из объятия зла, она замерла, пытаясь поверить этим словам, этим теплым рукам, гладящим ее очерствевшую кожу. В этот раз слепые глаза не промахнулись, они посмотрели на Кевина, различив его в непроглядной темени.
Она старалась выжать из себя:
– К…
– Да, мама. Это я. Я рядом.
Ее лицо исказилось, словно слова, наполняющие горло, были горькими как перец. Рита сидела с открытым ртом, пока все же не решилась:
– Он был здесь! Он вернулся! Я видела эти глаза. Они наполнены злобой. Он снова вышел на охоту, Канн! Снова! Он стрелял! Я слышала бой копыт! Слышала, как играет музыка! Он пришел за нами! И в этот раз не пощадит!
Где-то высоко в небе ударил гром, молния разрезала облака и вонзилась в сердце Канна. Мальчик упал на колени. Боль брызнула из глаз. Ужас отразился на лице. Наконец все вернулось на свои места. Наконец Кевин стал тем, кем был все это время. Мальчиком, пропитанным страхом. Эмоции зашкаливали, их было так много, что они текли и текли по щекам, заползали под воротник пальто и разъедали грудь кислотой. Кевин очнулся от дурного сна. Он был дурным, потому что не мог продолжаться вечность. Дни тянулись медленно первое время, затем ускорялись, подобно центрифуге. Это продолжалось до тех пор, пока прошлое и настоящее не смешалось в одном флаконе, до тех пор, пока все не встало на свои места.
Кости стерлись в порошок. С каждым выдохом силы покидали невесомое тело. Канн посмотрел на мать, на издыхающую старуху, загрызенную термитами прошлого, которые добрались до их жизни и начали истреблять с чудовищной скоростью. Узнать в этой женщине мать, воспитавшую сына, было невыносимо, тяжелее было лишь поверить в это. Раны вскрылись. Реки наполнились кипящей кровью.
На месте правой руки торчал искромсанный огрызок, кость, обтянутая гнилой, словно обожженной, кожей, какая налилась багровой кровью, и та по капле выходила наружу. Многолетние швы разошлись, и из них показалось то, что скрывалось долгое время.
Жернова…
Канн ощутил жгучую боль в ноге, словно клыки дикого зверя впились в берцовые кости. Всякое движение заставляло челюсти сжиматься сильнее, отчего мальчик стонал, представляя, как ботинок, испачканный грязью, превратился в окровавленную трость, подобно той, что торчала из плеча матери. Фантомная боль вспыхнула и погасла. Канн ощупал ноги, не веря своим глазам. Рубцы. Рубцы. Но ботинок все еще был на месте. Нога цела.
Мать сидела рядом, мотая головой и бормоча:
– Сирена… Сирена… Бах!
Речь слабела, словно Рита засыпала, батарейка садилась, и кукла говорила чужим, жутким голосом прямиком из преисподней.
Сумерки не заставят себя долго ждать. Надо уходить из леса, скрыться в тепле, с заряженным ружьем наперевес.
Мужчина, вернувший себе детское имя, поднялся, с трудом держась на ногах. В дом! Там безопасно. Безопаснее, чем в лесу. Канн отвесил себе несколько пощечин. Он пытался вернуться в тот мир, который хотел от него избавиться.
Придя в себя, Канн опустился к матери:
– Нам надо уйти отсюда. Запремся в доме, и нас никто не найдет.
– Раз. Раз, два. Бах! Раз…
– Мама! Нам нужно бежать!
Это подействовало как удар током. Женщина выкатила мутные глаза на сына. Бежать. Пришло время бежать. Она закричала в лицо Канна:
– Бежать! Бежать! Лес! Лес! Ба-бах!
Ничего не оставалось, кроме как поднять ее и отнести на руках. Канн обнял Риту за спину, но та попыталась вырваться и ткнула огрызком руки в щеку, измазав старой кровью. К горлу подступила волна рвоты. Если бы не голодный желудок, наполненный разве что сигаретным дымом, желчь выплеснулась бы прямо на Риту.
Мужчина кашлял до тех пор, пока язык не высох от ледяного воздуха. Рита повисла на спине сына. Она повторяла:
– Лес! Лес! Бах!
Они находились от дома в считанных метрах, какие давались с трудом. Канн едва передвигал ноги, пока волочащееся по земле тело матери цеплялось за корни и ветви. Старуха делала все, чтобы помешать, чтобы остаться в лесу и услышать «Бах».
Когда мать и сын пересекли порог участка и до крыльца оставалось рукой подать, Рита снова заговорила не своим голосом. Женщина подтянулась к уху сына и закричала:
– Куда ты спрятал Джона, сукин сын? Где мой мальчик? Куда ты его спрятал?
Не останавливаться! Идти и идти! К ружью! В безопасное место!
– Это ты во всем виноват! Я говорила, что он слишком мал для охоты!
На крыльце Рита выпорхнула из рук сына. Нога разрывалась от боли, животный страх, какой испытывает подстреленный зверь, схватил Канна за горло. Руки дрожали, глаза всматривались в густой лес, ожидая увидеть блеск хищных глаз, пытаясь предсказать, откуда последует нападение.
Лежа на ступеньках, мать не унималась:
– Сирена! Сирена! Я слышу…
Женщина повернула голову к сыну и, тыча окровавленным обрубком, сказала:
– Я знаю, что ты прячешь в подвале, сукин сын! Твоя новая шлюха! Надеюсь, она отгрызет твой поганый хер! Закончит начатое мной дело!
Послышался смешок, после чего Рита упала, ударившись головой о деревянный пол, и замолчала.
Со стороны леса дул мрачный ветер. Он разносил запах тухлого мяса, как почуял Канн. Запах наживки, которая приближается.
Обхватив Риту под грудью, мужчина затащил ее в дом. Он запер дверь, завалив ее старой мебелью, и услышал крик матери, от которого зазвенели стекла:
– Что ты сделал с моей рукой, сука?
На кухне горела тусклая лампочка. Окна закрыты, плотные шторы не пропускали пламени жизни наружу. Еще несколько часов и ночь накроет деревянный дом невидимой шалью, оставив мать и сына в безопасности до утра.
Успокоительное подействовало. Рита сидела на стуле, обтянутая сухими полотенцами, с кружкой горячего чая в морщинистой ладони, от которой тепло расходилось по всему телу. В висках стрекотали кузнечики. Она вышла рано утром на поле, чтобы полюбоваться туманом, войти в него и ощутить, как холодное течение гладит ее истощенные ноги. Приходилось идти рано утром, чтобы их никто не заметил. Ее и этих двух сорванцов. Мальчишки гонялись друг за другом по полю, поднимая клубы утренней пены, пока солнце открывало свои тяжелые веки на горизонте. Один запрыгнул на спину другого, уронив в спелую траву, и костяшками расчесал сальные волосы на затылке. Рита разняла их мягким голосом: «Канн» – и он встал с брата. И когда они наконец подружатся? Когда перестанут бороться за внимание?
Рита сидела, погрузившись в воспоминания. Разноцветные пилюли рисовали пейзажи, о существовании которых женщина не вспоминала черт знает сколько. Да и существовали ли они вообще? Может быть, это плод ее больной фантазии? Может быть, кто-то управляет ее сознанием?
Как бы то ни было, мать смотрела перед собой, словно все это происходило вживую, словно туман в ее глазах рассеялся, и зрение вернулось. Вот ее мальчики дразнят один другого обиднее, вот солнце моргнуло за стволом дерева и показалось снова. Нет. Это не может почудиться. Уж слишком красиво, слишком… Рита не смогла подобрать больше слов. Красиво. Этого достаточно, чтобы почувствовать себя живой, вдохнуть прохладный воздух, которого, кажется, так много, что можно опьянеть.
Из культи на пол капала кровь. По маленькой капли кто-то выжимал из Риты ту жизнь, какую она вдыхала весенним утром. Горячий чай не обжигал ее руку, чувствительность притупилась. Наверное, дело в таблетках. Наверное.
Курица в кисло-сладком соусе или подгоревшие лягушачьи лапки? Пожалуй, курица.
Канн обмакивал уголок полотенца в таз, почерневший от лесной почвы. Он смывал с матери следы страха, в какой она окунулась. Протолкнув в горло пару капсул транквилизаторов, Канн дождался, пока Рита перестанет биться в приступе ярости, перестанет смотреть на него как на мерзавца, распоряжающегося ее жизнью. Сирена вскоре стихла. Надо было бежать. Но куда? Рита не сделает и шагу из своего дома, разве что для прогулки по их старому парку.
Разорвав на обезличенном теле женщины одежду, Канн стал обтирать каждый кусочек кожи, сминающийся как фольга, которая больше не распрямится. Рита не знала, что с ней происходит, не могла узнать человека, обмывающего ее ноги. Она видела лишь мальчика. Маленького, белокурого мальчика, пытающегося дотянуться до любви, какая горела так же далеко, как звезды.