– Все это было лишь игрой. Он хотел посмотреть, как зверь мечется, чувствуя хищника. Мы подменили пушку, чтобы ты не наделал глупостей, когда увидишь послания.
Роберт сел на корточки перед корчащимся поросенком, которого дразнили, а тот лишь недовольно фыркал. Великан осмотрел его с ног до головы, не скрывая пренебрежения:
– Я наблюдал за тобой с забавой, Джон. Как ты бегал из угла в угол, выбирал тропинку, которая приведет ко мне. Стоило дернуть в одну сторону, как ты тут же повиновался, в другую…
Он не закончил, когда Канн вмешался:
– Все могло закончиться только так, ты же понимаешь?
– Хороший охотник не бросает свою добычу, – закончил за сына Роберт.
Солнце поднялось из-за деревьев. Яркая лампочка ползла и ползла вверх. Джон видел, как ее края отделяются от одних клеточек, похожих на пиксели, и заполняет собой следующие. Все вокруг ненастоящее. Ложь. Фальшивка. Блеф. Джон был пешкой на игральной доске.
Канн сделал шаг в сторону, и его тень легла на лицо брата. Он не стал таким. Он всегда таким был.
– Я открывал загон не для того, чтобы помочь тебе, – сказала тень. – Сперва мне было тебя жалко. Но потом…
– Да, Канн, расскажи, что было потом.
– Я понял, как тебя ненавидит отец, как пускает слюни, чтобы наброситься за любую оплошность. Ты поросенок, Джон, – тень говорила, но лица ее не было видно. Слишком яркое солнце, оно окутывало его голову как нимб. Чертов ангел. – Такие, как ты, плодят боль и несчастье. Я делал все, чтобы отец срывался на тебе, я хотел слышать, как ты кричишь, как ты умоляешь его остановиться. Он всегда был добр ко мне и матери после того, как насладился твоей кровью. Ничего личного, братик. Просто я хотел жить. И хочу до сих пор…
Внутри все кипело. Слезы смешивались с желчью, со слюнями и пузырились на губах Джона. Он прижался одной щекой к прохладной почве, словно к плечу матери, ища поддержки.
Женщина, заменившая ему мать, обращавшая на него всю любовь до того дня, как не потеряла рассудок, привалилась к старому покосившему забору и что-то бормотала себе под нос. Джон хотел прижаться к ней. Они были двумя раненными душами, которым суждено исчезнуть. Они прикоснутся друг к другу, вернувшись в детство, и лягут в канаву ко всем остальным. Отбросам. Грязным поросятам.
После того, как Мэгги оторвала руку Риты, требовалась новая жертва. Замена старой, израненной, не способной к борьбе. Эмма Пратт подходила как никто лучше. Брошенная. Бедная. Ищущая любви девчонка.
– Полгода назад мы заключили договор. Моя жизнь в обмен на последний забег. Охота должна закончиться. Я должен был припугнуть тебя, а затем притащить сюда, – продолжал Канн. – В конечном счете, так все и вышло.
Из ноздрей Джона вырывалась жгучая обида. Последние детали вставали на свое место, и он наконец все понял.
– Когда я видел, как ты боишься собственной тени, я ликовал. Словно вернувшись в те времена, когда ты спал со свиньями, я наслаждался этим. Бесценно, видеть, как зверь мечется в ловушке, как он пытается выбраться из нее, осознавая близость смерти.
Две фигуры смотрели на Джона. Они словно держали его ледяным взглядом.
– Меня всегда поражало это, Джон, – сказал Роберт. – Как люди, не имеющие ничего, кроме следов от обуви, боятся смерти. Вы должны быть благодарны ей! Вот он ваш шанс, вот возможность обрести нечто! – великан взял небольшую паузу, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать: Рита всегда хотела двоих сыновей. Канн вырос, и играть с ним было уже не так весело. Нам предложили тебя как свежатину. Прошло пару дней после твоего появления в приюте, а тебя уже избили. Рита тут же собрала все бумаги. Ты был таким нежным, вечно лип к мамочке… Всегда возбуждал аппетит.
Фигуры застыли. Слова становились горячими, так что их приходилось остужать, переваривая в груди.
– Скажи ему, Канн.
Высокий, почти такой же высокий как отец, мальчик въелся глазами в Джона.
– Моя мать вместо того чтобы сгореть в один миг, тлеет большую часть жизни. И я чувствую, как огонь перекинулся на меня. Я обречен на ту же судьбу, понимаешь? Я болен не меньше матери. А может быть, куда больше. Те таблетки, что мы принимали в детстве, молоко… Из-за них мы не чувствуем вкуса пищи, не чувствуем вкус жизни. Мы все больны, Джон. – Канн мямлил, боясь произнести главное. – Я думал, все будет иначе! Я смотрел на тебя… Ты был таким… Тебе было нечего терять, Джон!
Роберт схватил сына за воротник, сжав лошадиные зубы:
– Вздумал тут плакаться? Не будь таким же жалким, как эти отбросы! Ты помнишь? А, Канн? Помнишь те отбросы, которые я показал тебе в лесу? Ляжешь с ними в один ряд, если не соберешься!
Стоило дернуть за ниточку, и Канн сжал скулы так, что те едва не распороли щеки, сдерживаясь, чтобы не шмыгнуть носом. Из правой ноздри потекла прозрачная жидкость, но отец не заметил.
– Нужно было обрубить все концы, Джон… Нас ничто не должно связывать с миром. Так будет легче потерять жизнь. А мне – начать жизнь сначала.
Сердце колотилось. У него был озноб. Джон плакал, не пытаясь быть тише. Канн сжал кулаки, и слова высеклись искрой:
– Это я убил Монику, Джон!
То, что произошло в следующую секунду, лучше всего рассказала бы Рита. Когда Джон вскочил и протаранил эту сволочь, они рухнули прямо к ее ногам, пролетев несколько метров. Никто не мог объяснить, откуда в нем взялось столько сил, зато все услышали хруст ребер Канна.
– Сука!
Джон поднимал и опускал голову.
– Тварь!
Он поднимал и опускал голову, разбивая нос брата в одну большую кляксу.
– Ненавижу тебя!
Лицо Канна превратилось в кровавое месиво. Он смотрел вверх, на то, как солнце отрывает пиксели, чтобы занять другие. Он видел, как пролетают птицы, чувствовал легкий ветерок, свежесть утренней почвы. Мальчик лежал в густой траве, среди дикой природы, и чувствовал себя ее частью. Лишь иногда обзор закрывало исказившееся лицо брата. Джон стирал себе память вместе с лицом этого ублюдка. Он врезался со всей силой, пока вместо левого глаза не увидел лопнувший пузырь. Сука! Гребанная сука!
Джон упал на бок, ощутив боль во всем теле. Запястья и щиколотки жгло адским пламенем, в груди бурлило что-то вроде котла, наполненного болью, кристальной ненавистью и щепоткой рвоты, вырвавшейся из чана.
– Он обещал пощадить меня, если я сделаю это.
Голос был тихим. Предсмертным.
– В тот день… – Канн захрипел и откашлялся. – Он подошел ко мне и сказал: «Я буду целиться выше». Ты был его единственной целью.
Роберт стоял над ними как грифон, выслушивающий последние слова трупов. Камень. Ни одной эмоции.
– Охота должна закончиться, Джон, – он снова зашелся кашлем. Кровь из носа и глаза сочилась между сухих губ. – Прости. Я так боялся. Я так боялся потерять мать. Она впервые любила меня. По-настоящему. Я думал, что и в этот раз он меня пощадит.
Мальчик подбежал к отцу и дернул за рукав. Он дергал до тех пор, пока широкие плечи не повернулись, и тогда мальчик спросил:
– Что же это?
Отец насупился и спросил:
– Что?
– Какой ответ, папа?
– Ответ?
– Да. Ты вчера загадал мне загадку. Я долго думал, но не смог ее отгадать. Скажи, а?
Под широким лбом и сведенными бровями заблестели глаза. Из ноздрей вырвался довольный густой пар.
– Раненого зверя, – сказал отец. – Охотник никогда не тронет раненого зверя.
Мальчик завизжал, поражаясь тому, каким умным был его отец. Он обнял толстую ногу, доставая лишь до колена, и выбежал во двор, чтобы загадать загадку соседским мальчишкам.
Рань себя…
Канн повернул то, что осталось от лица, к брату. Он разглядывал его покрасневшим глазом, кровь стекала по раскореженному носу и капала на землю, впитывающую ее как плечо матери. Канн моргнул, а когда поднял тяжелое веко, раздался выстрел.
Джон смотрел на брата. Тот уставил в ответ растерзанное лицо и изобразил на разбитых губах нечто, похожее на улыбку.
– Охотник никогда не тронет раненого зверя, – сказал Канн.
Над ним опускалась тень отца. Птицы рассыпались по небу. Все вокруг было таким вязким и долгим, кроме последних слов брата:
– Прости меня, Джон.
Эпилог
Он очнулся от выстрела. Птицы в спешке покидали свои убежища. Деревья шумели. Он все понял, когда прозвучал второй выстрел.
Джон попытался подняться, но почувствовал, что прибит к земле. В бедре был кратер от пули девятого калибра. Боль резонировала по всему телу ударной волной. Ее быстро сменил страх. Паника. Джон ощупал грудь, собственная кожа стала тесной, сердце билось так, что Джон думал, что оно у него в руке, что он вынул его из-под ребер. Он посмотрел на ноги.
Кроссовки. Сегодня зайцем был кто-то другой.
Мужчина задыхался от свежего воздуха, от свободы, наполнившей легкие. Столько было позади, столько пережито. Пережито. Теперь он с уверенностью мог так думать.
Руки и ноги свободны. Штаны. Пальто. Обувь. Пуля в бедре.
Джон закрыл лицо руками и заплакал.
Это неправда. Наглая ложь. Вранье! Все, что сказали те двое.
У Джона было кое-что, ради чего стоило жить.
Полуразрушенные дома. Ветер перекатывал пластиковые пакеты вдоль пустынных улиц.
Пахло весной. Коты сходили с ума. Строительная пыль. Город мечты.
Сегодня одна мечта точно сбудется.
Джон вышел из лифта на двадцать четвертом этаже, проволок ногу на два лестничных пролета ввысь. Пуля прошла навылет. Кость не задета.
Подойдя к двери, иностранец услышал то, чего ожидал. За его спиной открылась дверь. Как по мановению волшебной палочки: стоило повернуться, как Олег высовывался из квартиры.
– Привет, – сказал Денис.
Малыш надул щеки, сделав обиженный вид.
– Привет. Тебя опять долго не было.
– Извини.
Денис посмотрел на Олега. Как вымахал с последней их встречи, подумал мужчина. Кажется, это было… это было… Плевать! Сейчас они вместе.