[21], но близко. Я тащила ее как могла быстро, убегая по склону холма, но у Шанель подогнулись ноги, и она рухнула на траву. Я тоже, изнемогая, хлопнулась рядом с ней. Тут же подбежал Шафин, упал на колени.
– Ты цела? – спросил он.
Шанель прижалась к нему, выглядывая из-за его плеча, не бегут ли собаки следом. Но звери нашли себе другую забаву. Они замолкли, утоляли голод бесшумно, как волчья стая, кровь уняла их ярость. Но лишь когда загонщики оттащили их подальше, бедняга Шанель сумела заговорить. Она перестала качать головой, как это было в ущелье, и слабо кивнула:
– Теперь все в порядке.
Подошел Генри, тоже опустился на колени. Он и Шафин смотрелись как два поклонника, соперничающие за руку принцессы, один брюнет, другой блондин. И хотя принцесса была изрядно ободрана, длинные светлые волосы в полном беспорядке, прекрасная новая одежда загублена, они оба не замечали никого, кроме нее. И тут Генри сделал нечто странное. Он протянул руку, я думала, он хочет обнять Шанель, а он забрал свою куртку. Снял ее с плеч Шанель.
– Вся в крови, – пояснил он. – Велю Идеалу подогнать «Лендровер» поближе, чтобы тебя подобрать. Немного потерпи, и будешь в машине, в тепле.
Он поспешил дать инструкции своему егермейстеру, и собаки, заприметив хозяина, преданно запрыгали вокруг него, вновь став игривыми, словно щенки. Они жались к его ногам, пока Генри давал Идеалу распоряжения, но оказалось, что помощь егермейстера не понадобится. Шафин взял решение проблемы в свои руки – буквально.
– Пошли, – сказал он Шанели. – Нет смысла ждать, пока все сделают по протоколу. Ты здесь замерзнешь.
И одним гибким движением он подхватил Шанель и зашагал вверх на гору, где стояли автомобили, Средневековцы так рты и разинули. Высокий, смуглый, уверенный – а она такая светленькая, прелестная и трогательная в его объятиях. Словно тот момент в «Разуме и чувстве»[22], когда Уиллоуби спасает Марианну от дождя.
Я так и осталась лежать на холодной траве, навзничь, созерцая звезды. Ужасно устала за день. Все утро мы в хорошем темпе шли. Потом олень был загнан. Потом выстрел. А потом, прежде чем я осмыслила, что стала убийцей оленя, драматические поиски Шанель (кстати говоря, если вы решили, что выстрел в оленя и был тем убийством, о котором я говорила, и олень – единственная моя жертва, то вы ошибаетесь. К сожалению).
Наконец я поднялась на ноги: только страх остаться тут одной и мог придать мне сил, чтобы сдвинуть с места усталые кости. На подгибающихся ногах я пошла к машинам, факелы указывали мне путь. И все это время, после всего, что произошло, я думала только о том (да, для поборницы феминизма не очень-то это уместно), как бы я хотела, чтобы кое-кто вот так отнес меня на гору на руках.
Просто невероятно, как возвращают человеку силы горячая ванна, чашка чая и пылающий огонь.
Не прошло и часа после того, как наш конвой «Лендроверов» прибыл домой, а я уже снова почувствовала себя человеком. И очень вовремя, потому что Лонгкросс жил по обычному расписанию.
Платье уже выложено и ждало меня. Коктейль в семь тридцать. Ужин в восемь.
Я присмотрелась к платью на моей кровати. На этот раз темно-красное, точно кровь из жил. Мне припомнилась кровь оленя на гальке, теплая печень, которой меня угощали. Джеффри смотрел на меня со стены, и я поймала себя на том, что хотела бы увидеть в своей комнате угрюмую Бетти. Тяжко было оставаться тут наедине с Джеффри: я чувствовала, что оленья морда смотрит на меня с особым осуждением.
– Мне очень жаль, – пробормотала я.
Мне правда было очень жаль. Теперь я знала, что голова – не украшение, что олень не явился в этот мир в виде чучела. Я знала, как он умер, а прежде был живым, дышащим, подвижным. Как тот, что промчался мимо меня, разгоняя осенний воздух, как тот, в которого я выстрелила, когда его загнали в то озеро, похожее на озеро в Камелоте. Я надеялась, Джеффри понимает, что сама бы я ни за что не нажала на курок. Но разве мне от этого легче? Сильнее прежнего мне тут недоставало телевизора, чтобы нарушить обвиняющее молчание. Оставалось только высушить волосы перед камином, вместо экрана любуясь огнем. Полностью поглощающее человека зрелище. Древний телевизор.
Когда Бетти явилась меня одевать, я приветствовала ее, пожалуй, излишне сердечно. Уже привыкнув к здешним правилам, я позволила ей натянуть на меня платье. Цвет крови оказался мне к лицу, и оттого я почувствовала себя еще более виноватой. А когда Бетти усадила меня перед зеркалом, чтобы причесать, я смущенно спросила:
– Бетти, а можно сделать меня чуточку… не такой завитой, как в прошлую ночь? Понимаете, локоны, а не кудри? Пожалуйста!
Я не очень-то знала, как вы и сами догадываетесь, правила обхождения со слугами, но могла бы так не беспокоиться: Бетти, на свой сумрачный лад, оказалась вполне любезной.
– Конечно, мисс.
И она постаралась. На этот раз уложила волосы мягкой волной, а густую челку разделила посередине. Насыщенный цвет красного требовал больше косметики, чем вчерашняя нежная роза, и я добавила на веки дымно-серых теней. Моя внешность вполне меня радовала, пока я не вспомнила вдруг про Шанель, которая в это время тоже готовилась выйти к ужину, – что-то сейчас чувствует она.
Как ни странно, после всех этих драматических событий мы даже не слишком опоздали к ужину. Однако стол, как я сразу подметила, был накрыт только на восьмерых.
Шанель не вышла к ужину, и слуги как будто заранее это знали – не положили для нее прибор.
Я села перед уже знакомой армией серебряных вилок и ножей. В этот раз я оказалась между Эсме (бе-е) и Куксоном (фу!).
– Шанель в порядке? – спросила я Эсме.
– Да, в полном, – заверила она меня. – Переволновалась немного, так что после ванны сразу легла. Генри велел отнести ей ужин.
Я вдруг немножко позавидовала – я бы тоже не отказалась от ужина в постель. Внезапно мне показалось немыслимым выдержать все эти бесконечные перемены блюд, беседуя при этом со Средневековцами. Шафин и Генри, единственные мои тут товарищи, союзники, спасавшие Шанель, сидели на другом конце стола. Шафин сдержанно общался с Пирсом, когда ему удавалось увильнуть от Шарлотты, которая устроилась по другую руку от него и принялась кокетничать. Похоже, его рыцарство на манер Уиллоуби не оставило ее равнодушной. Генри и Лара, сблизив светловолосые головы, что-то негромко обсуждали. Она чем-то казалась раздражена – может быть, тем, что Генри одолжил Шанель свою куртку, а еще вернее – тем, как он улегся на меня, когда мы вместе стреляли в оленя. Генри за несколькими девушками сразу поспевает ухаживать, усмехнулась я.
Мне припомнилось, как его руки обхватили меня, как тепло разлилось по телу, – но все эти чувства умерли вместе с оленем. И словно телепатически угадав, о чем я думаю, Генри поднялся с бокалом в руке.
– Главный тост! – провозгласил он. – За Грир, новичка: сегодня, в первый же раз на охоте, она подстрелила оленя.
Он смотрел мне прямо в лицо, взгляд голубых глаз казался искренним, то теплое чувство понемногу возвращалось.
– Дамы и господа, за Грир Макдональдс, оленебоя!
Я не знала, как следует поступить, и так и осталась тупо сидеть, а все остальные поднялись и стали чокаться. Они повторяли мое имя и этот нелепый титул, они все таращились на меня. Потом они осушили бокалы до дна, сели и похлопали мне. Что-то немыслимое. Никогда прежде за меня не провозглашали тост, но я бы предпочла, чтобы причина была какая-нибудь другая. Наверное, Генри воображал, будто очень галантен, но лучше бы не надо, лучше бы он приписал всю охотничью заслугу себе и вместе с заслугой избавил меня от вины.
Дальше – хуже. Два лакея приволокли огромную черную книгу и раскрыли ее перед Генри. Альбом выглядел очень старым, черная кожа c таким зеленоватым оттенком – в книгах это называется «сафьян». Третий лакей вручил Генри ручку. Хотя бы не гусиное перо, но очень старая перьевая ручка: такими в конце войны министры подписывали мирные договора.
– Что это? – спросила я Эсме.
– Генри вписывает твое имя в охотничий альбом, – ответила она.
Господи!
– Просто мое имя?
– Нет, глупышка, – ответила она. – Дату. Кто участвовал. На какую дичь мы охотились, сколько убили. И твое имя – оленебоя.
Прекрасно, сказала я себе. Совершенное мной убийство буквально останется в писаной истории.
– О, чудесно! – произнесла я вслух. – Как я счастлива: мое славное достижение запечатлеют для потомства.
Эсме не уловила иронию.
– Замечательно, правда? – подхватила она. – Можешь собой гордиться.
Слуги разносили основное блюдо на тарелках с золотым ободком.
– Это не тот олень, которого я убила? – спросила я не совсем в шутку. Вряд ли мне бы в горло полез кусок моей жертвы.
Эсме поглядела на меня как на дурочку.
– Нельзя есть оленину сразу! – возмутилась она. – Это же дичь. Оленя сначала нужно повесить.
Как будто над беднягой недостаточно поиздевались.
– Повесить?
– Пока он не протухнет слегка. Тогда мясо становится нежнее.
Разговор сделался тошнотворным, я предпочла отвернуться от Эсме и сосредоточиться на еде. После всех этих событий я вдруг ощутила сильнейший голод и всерьез взялась за то, что поставили передо мной, – какое-то темное мясо в винном соусе. Поначалу оно было очень ничего, пусть не так вкусно, как курица в «Нандо», но вполне. А потом на зуб попало что-то маленькое и очень твердое.
В голове у меня разом промелькнули все истории о ребятах, находивших в фастфуде пломбы. Я осторожно выплюнула это на тарелку, раздался резкий звон металла о фарфор. Это был маленький шарик, размером и цветом напоминавший тот серебряный бисер, которым украшают торты на детских праздниках.
– Какого черта?
Куксон, сидевший по другую руку от меня, обернулся: