– Что случилось?
Я ткнула ножом в маленький металлический шарик:
– Наверное, Генри придется уволить своего повара.
– Это дробь, – сказал он. – У тебя на тарелке фазан. Его застрелили этой дробинкой.
Я малость озверела. Данные аутопсии меня не интересовали.
– Не все ли равно, от чего умер этот фазан? Я прикусила железяку.
Куксон довольно противно засмеялся. У него был такой смех, знаете – бесшумный, зато он преувеличенно тряс плечами.
– Я же тебе говорю: его подстрелили на охоте. Вот тебе и попалась дробинка. Та самая, которой фазана убили.
Это меня потрясло.
– А вынуть дробь нельзя было, пока готовили?
– Конечно, повара стараются вынуть дробь. Но всю убрать обычно не получается. Для охоты на птиц используется короткоствольное ружье. Не такое, как то, из которого ты сегодня пристрелила оленя.
Господи, когда уже они перестанут напоминать мне об этом?
– В короткоствольном ружье каждый заряд состоит из сотен таких мелких дробинок. Они разлетаются по большой дуге. – Он изобразил траекторию дробинок обеими руками, широко их разведя. – Повышает шансы набить ягдташ. Эта мелочь попадает во все подряд.
Он отхлебнул из бокала и добавил:
– Завтра сама увидишь.
В тот момент я еще и не догадывалась, что именно мне предстоит увидеть.
Попав в очередной раз впросак, я притихла и прислушалась к общему разговору. Я ожидала, что все будут говорить о Шанель и о том, что случилось на склоне горы. Но вот странность: никто об этом и словом не упомянул, до такой степени, что я уж призадумалась, не вопрос ли это этикета. Наверное, считалось неприличным в присутствии хозяина хотя бы намекать, что охота на оленя в имении этого хозяина чуть было не обернулась охотой на человека. Не желая прослыть дикаркой, я тоже не стала заговаривать об этом инциденте, а потом Куксон, уже как следует набравшись, сам затронул эту тему.
– Здорово твоей подруге не повезло, – сказал он.
– Я бы не назвала ее своей подругой, – любезно ответила я. – Мы только вчера по-настоящему с ней познакомились.
– Штука с псами в том, – словно бы и не слыша моего ответа, продолжал Куксон, – что они следуют своей природе. Слушаются инстинкта.
Он подался так близко, что я вдыхала его кислый от вина запах, и шепнул мне на ухо самое мерзкое, что мне доводилось слышать за все мои семнадцать лет.
– Спроси свою приятельницу, не начался ли у нее цикл, – посоветовал он. – Они кровь чуют, эти псы. За кровью и гонятся.
Гадость какая. И так это был День Крови – кровяной пудинг, убитый олень, раздача печени, охотничья сумка с кишками, красное платье, а теперь еще этот симпатичненький биологический факт. Выслушав такое рассуждение о женской и собачьей физиологии – от Куксона, вот уж от кого! – я практически лишилась аппетита, как и способности болтать ни о чем, и почувствовала облегчение, когда сирены переместились в гостиную, и я смогла извиниться и отправиться в постель.
Я так устала, что с трудом поднялась по лестнице бэтменовского дворца. Парадный марш, с толстыми алыми коврами и огромными, давящими картинами на стенах, вдруг показался мне круче тех холмов, по которым мы весь день карабкались вверх и вниз. Когда я наконец добралась до верхней площадки, сил у меня оставалось только на то, чтобы свернуть вправо, к своей комнате, выползти из красного платья, словно из змеиной кожи, и спрятаться под одеяло.
Я постояла с минуту, сомневаясь, качаясь от усталости.
Но женская солидарность победила.
Черт, сказала я сквозь зубы и свернула влево, к Шанель.
У комнаты Шанель тоже было свое имя.
Оно было вырезано на деревянной панели над ее дверью золочеными выцветшими буквами: «Шевиот». Я знаю, потому что прочла это слово, пока ждала ответа на свой стук. Ждать мне пришлось долго, Шанель все не открывала, так что в итоге я просто повернула ручку и вошла.
Шанель сидела в постели, сна ни в одном глазу. Поднос с ужином стоял подле нее на кровати. Не спрашивая разрешения, я закрыла за собой дверь, подошла и пристроилась возле нее. Чтобы сесть рядом с Шанель, мне пришлось слегка сдвинуть поднос, и я убедилась, что к еде она и не притронулась. Огонь бодро горел, комната прогрелась, но Шанель улеглась в постель, не снимая толстого белого махрового халата. И лицо ее было в точности такого же оттенка. Белое, словно у привидения, вид затравленный – чем-то мне это выражение лица было знакомо. И вдруг, словно удар в живот, меня настигло понимание: я вспомнила, где я уже видела такое, – лицо Джеммы Делейни, девочки из моей прежней школы, когда она остановила меня около часовни в СВАШ и настойчиво отговаривала от участия в «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ».
Шанель ничего не сказала, когда я села рядом. Только вжалась еще сильнее в подушки. Я не думала, что она примет меня с распростертыми объятиями или горячо поблагодарит за то, что я вытащила ее из расселины, – и хорошо, что я этого не ждала. Шанель сжала губы и молчала.
– Симпатичная комната, – сказала я, пытаясь как-то наладить разговор. И правда ведь: стены и постель голубые, как утиное яйцо, с узором из бледного золота. Инстинктивно я проверила то место над очагом и обнаружила пустую стену с более ярким пятном обоев там, где у меня в комнате висела голова Джеффри. Я удивилась: неужто Шанель повезло, ее избавили от головы мертвого животного – но тут же обнаружила на полу плешивую лисью голову с оскаленными зубами. Шанель самовольно сняла ее со стены.
– «Шевиот», – кивнула я. – А у меня «Лоутер».
Нет ответа.
– Кому это в голову пришло давать комнатам имена? – продолжала я. Шанель все так же каменно молчала, и я пустилась нервно болтать что в голову взбредет. – Разумеется, бывает, что дают имена домам, даже на нашей улице такие есть, живут в типовом здании, но повесили овальную китайскую табличку с намалеванным на ней именем «Дунроамин» или что-то в этом роде и прикидываются, будто на улице не стоят еще пять сотен таких же точно домов. Но чтоб комната в доме носила собственное имя? В жизни такого не видела. По-моему, это как…
Она прервала мой монолог:
– Они охотились на меня, Грир.
– Кто? Собаки?
– Нет, – отчетливо произнесла она. – Средневековцы.
Я посидела минутку тихо, осмысливая услышанное. До того момента я не осознавала, как события этого дня сказались на Шанель психологически. Право же, она совсем обезумела. Я сказала ей мягко:
– Знаешь, этому всему есть очень простое объяснение. Ты не… Сейчас не… Сейчас твои дни месяца?
Честно, я это выражение терпеть не могу, наверное, потому, что к нему прибегал мой отец, пытаясь объяснить мне про цикл. Поскольку мама нас бросила, все это приходилось делать ему, а он так заикался и краснел, благослови его боже, что, хотя я его ужасно люблю, этот оборот речи я возненавидела.
Но Шанель вроде бы спокойно к этому отнеслась.
– Эсме сказала мне то же самое.
– И… так сейчас, – черт, приходится повторить, – сейчас твои дни?
– Да, – сказала она.
– Ну вот видишь. Собаки сбились, их возбуждает запах крови. В конце концов, на это их натаскивают, – неуклюже закончила я.
– Нет! – почти взвыла она и принялась трясти головой, в точности как тогда в пещере. – Они охотились на меня. Я замерзла, когда мы спускались с горы, хотя Генри и дал мне свою куртку.
При упоминании Генри ее голос немного смягчился.
– Эти новые охотничьи сапоги, я их только что купила, они меня замучили, дурацкие такие, и я отстала от всех. Меня отделили от стада, как того оленя.
Она провела рукой по волосам, попыталась, сама того не замечая, перекинуть прядь, на манер Средневековок. Ничего не получилось.
– Вы все пропали из виду. Я подумала, надо бы вернуться к машинам, но сбилась немного с пути. И тут они погнались за мной. – Она съежилась, словно пытаясь спрятаться внутрь халата. – Это было ужасно, Грир. Как в страшном сне. Выскочили из темноты, двадцать, тридцать псов, надсадно лая. Я кинулась бежать.
Дрожь била ее.
– Бежала и вспоминала Актеона.
– Актеона?
– Помнишь, вчера, на латыни.
Неужели только вчера? Последнее утро в СВАШ отодвинулось куда-то далеко в прошлое.
– Помнишь? Актеон увидел богиню Диану обнаженной, и в наказание пятьдесят псов растерзали его на кусочки.
– Помню, – тихо ответила я.
– Я думала, то же самое случится и со мной, Грир. Я пыталась уйти от них, выбирала места, куда им прохода нет, бежала через густые заросли, через ручьи, но они всюду меня снова находили. Если б я не спряталась в той пещере…
Она смолкла и опустила взгляд на руки, и я увидела, что ее прекрасные ногти, эти белые полумесяцы, все поломаны, грязь въелась под них, не отмыть. Как ни странно, именно при виде этих ногтей, а не от всего того, что рассказывала мне Шанель, к глазам вдруг подступили слезы. Она конечно же ободрала ногти, когда в отчаянии заползала поглубже в пещеру. Но все то, что Шанель напридумывала себе, не могло же быть правдой?
Она вновь заговорила, понизив голос:
– Когда папа изобрел смартфон «Сарос», мы разбогатели чуть ли не в один день. К тому времени, как вышла модель «семь-эс», я стала слишком богата для старой своей школы, прежние друзья не хотели со мной водиться. Считали меня зазнайкой. Папа и мама решили, что мне будет лучше в СВАШ. Папа сказал, теперь мы принадлежим к этому кругу. Но из этого ничего не вышло. Со мной весь семестр никто не разговаривал.
Настал мой черед уставиться на собственные руки. Если бы я знала, что Шанель приходится не лучше моего, я бы приложила больше усилий и постаралась с ней подружиться.
– И когда я получила приглашение, я была так счастлива! Я думала, значит, все удалось, это прорыв! Я купила себе полностью нужную одежду, все-все купила, я тренировалась, как держаться, как говорить, изучала манеры и этикет, какой вилкой что едят, всю эту чушь. Но если я там не вписываюсь и тут не вписываюсь, где же мое место? Или меня сюда зазвали как дичь, чтобы охотиться на меня? Вот я что такое для них –