Осматриваясь в Лонгкроссе, переходя из одного огромного сияющего золотом зала в другой, я трансформировалась из Джоанны Фонтейн («Ребекка») в Киру Найтли («Гордость и предубеждение»[25]).
Я стала Элизабет Беннет, рыскала по Пемберли, совершенно потрясенная богатством мистера Дарси. Я не думала, что мы с Генри действительно поженимся, никакой такой чуши, но я думала все время, как это может быть – стать подружкой Генри и получить доступ в этот дом на 365 дней в году. Длинные летние каникулы и Рождество – ох, Лонгкросс – это же фантастический рождественский замок, повсюду омела, огромная ель в атриуме до самого верха парадной лестницы. Я воображала себя под таким деревом, в рождественском свитере, пила глинтвейн с Генри. Кира и Джоанна бежали, уступив мне место в кадре. Все вдруг показалось вполне возможным. Когда он сказал, что с Ларой у него все, – разве это не означало, что теперь он со мной?
И с этого момента я расхаживала по дому так, словно тут все принадлежало мне. Время от времени попадались навстречу слуга, горничная, дворецкий, секретарь или еще кто, но они говорили всего лишь «Доброе утро, мисс» и уважительно прекращали свою работу и вроде как становились по стойке «смирно», дожидаясь, пока я пройду себе дальше. Словно слуги считали меня существом высшего порядка, на глазах у которого не следует заниматься своими обыденными делами, и такое их поведение подпитывало мою фантазию: всего на одно утро, пока рядом не было никого, кто мог бы развеять чары, я стала госпожой замка.
Я вышла в длинную галерею на верхнем этаже дома, где накануне мы с Генри прокатились по скользкому полу, но так и не нашла ту дверь в панельной обшивке, сквозь которую он провел меня на крышу. Словно в «Льве, колдунье и платяном шкафу»[26], там то обнаруживается спрятанная в гардеробе дверь в Нарнию, то в этом же самом месте ее невозможно отыскать. На миг я даже призадумалась, не выдумала ли я все – и невероятный вид с крыши, и как Генри накинул мне на плечи свой фрак, и разговор о том, как снаряжается охотничья команда для стрельбы по фазанам, и, разумеется, Поцелуй. При мысли о том, что он никогда больше не поцелует меня, что и эта дверь закрылась, мне вдруг стало холодно.
Я продолжила осмотр. Десятки, сотни комнат, многие из них – спальни. И каждая с собственным именем – «Грей», «Бэмбург», «Ливенс», «Клиффорд», «Фенвик». Я понятия не имела, это знаменитые люди или какие-то места; все они принадлежали миру, который Генри так глубоко почитал. Комнаты в честь Канье[27], разумеется, не было.
Я спустилась на первый этаж и побродила там. В конце облицованного плиткой коридора обнаружила комнату, где одна стена целиком была закрыта огромной, старинного вида картой, а перед картой стоял большой стол из ореха, похожий на корабельный, из капитанской каюты, на столе красовался глобус, тоже древний – подумалось, символически Генри владеет земным шаром. Я отыскала кухни, кладовые, прачечную, винные погреба и нигде никаких новых технологий. Этот корабль, это государство – этот дом обходился без какого-либо современного снаряжения. На кухне старомодные газовые плиты. В винном погребе пыльные бутылки на стеллажах, и нигде не видно цифровых градусников или электронных увлажнителей воздуха. И вот еще странность: нигде не попадался телефон. Даже обычный домашний, с проводом. Даже старинный, с диском для набора номера и крученым шнуром, даже еще более старый, из комедий Илинга[28] черный вертикальный со смешным маленьким раструбом, который нужно снять и поднести к уху. Может быть, все телефоны считались дикарством, не только мобильные.
С нижней палубы я вышла через заднюю дверь и обследовала конюшню, псарню и хранилище охотничьих ружей рядом с домом. Я гладила бархатные носы лошадей, высовывавших головы над низкими дверцами, чтобы приветствовать меня, с удовольствием вдыхала аромат сена и конского навоза. От холода бока лошадей дымились, но мне воображалось, как мы с Генри поскачем летом по цветущим лугам, в брюках для верховой езды и одинаковых белых рубашках. Господи! Мои фантазии были столь же старомодны, как мир, где обитал Генри.
Я приветствовала распихивающих друг друга, виляющих хвостами черно-подпалых псов, огромную свору.
– Привет, Аркад, привет, Тигрис, – окликала я, полагая, что трое кобелей, с которыми Генри меня познакомил, должны быть где-то здесь, в этой кипящей живой массе. Третье имя я запамятовала. Собаки выглядели счастливыми, безобидными, совсем не такими, как в баскервильской своей ипостаси, когда гнались за Нел. Наобнимавшись с ними, я обернулась и тут-то заметила фигуру на другом конце конюшенного двора.
Этот человек следил за мной, и я сразу же его узнала по росту и громоздкости – Идеал, в куртке с подбитыми плечами, она здорово смахивала на бронежилет – снарядился на стрельбу. С какой стати, если стрельба начинается так рано, как сказал мне Генри, Идеал уже вернулся домой? Он был с головы до ног одет в грязно-коричневое и мшисто-зеленое, в лесу и на болоте отлично мог замаскироваться, но здесь, среди известняковых зданий, торчал будто напоказ. Впрочем, он и не думал прятаться. Знаете, как бывает: встретишься с кем-то глазами, и человек тут же отводит взгляд? Так вот он этого не делал. Стоял и таращился на меня. Идеал, единственный из всех слуг, с кем я встречалась, бродя по дому, не поздоровался со мной, не отвел уважительно взгляд, не прекратил свою работу. Он следил за мной до того, как я его заприметила, и продолжал смотреть в упор. Трудно было понять, не нравится ему мое братание с собаками или не нравлюсь я как таковая. В любом случае от его взгляда становилось не по себе. Я торопливо ускользнула с конюшенного двора, подальше от Идеала.
К тому времени меня слегка потряхивало, отчасти потому, что вощеную куртку я оставила у себя в комнате, отчасти из-за неприятного взгляда Идеала, так что я нырнула в оранжерею (большинство помещений в Лонгкроссе, не только спальни, имели собственные имена, как в игре «Клуэдо», это сильно помогало). В оранжерее было очень тепло, как и следовало ожидать, здесь росли фруктовые деревья и виноград. Я насчитала немало ярких апельсинов и виноградных гроздьев, вызревавших даже в столь позднюю пору осени. Затем я зашла в ледовый погреб, огромное подземное помещение из камня, льда там сейчас не было, только старые санки и коньки лежали, и все же здесь ощущалось дыхание зимы. И было ужасно холодно, так что я вскоре перебежала обратно в основную часть дома.
Там на первом этаже я увидела еще гостиные, куда раньше не заглядывала, с пустыми каминами, и музыкальную комнату. На пианино стояли в серебряных рамках черно-белые фотографии светловолосых мальчиков, это мог быть Генри в детстве, или его отец в детстве, или даже дед Генри. Я забрела в оружейную, ощетинившуюся луками и стрелами, и – самое прекрасное – нашла великолепную библиотеку, просторную комнату, с полками от пола до потолка, сплошь уставленными книгами.
Я люблю библиотеки, люблю этот запах кожи, бумаги и пыли, а эта библиотека оказалась очень хорошей, так что я задержалась в ней надолго. Полированный пол состоял из маленьких, уложенных елочкой плашек. С высоченного, украшенного фреской потолка свисал гигантский канделябр. Пара массивных стеклянных дверей открывалась на парадную часть имения – газон, а за ним могучий фонтан. Над основной частью библиотеки имелась еще одна «палуба», и там еще множество книг, туда можно было залезть по деревянным лесенкам.
Я смотрела на полки и представляла себе, как светловолосый крошка Генри с той фотографии в серебряной рамке карабкается по лестнице к облюбованным томам. Порой, особенно при виде разыгравшихся Пирса и Куксона, трудно было поверить, насколько Средневековцы умны и образованны. А они знали все и обо всем, и мне кажется, тут-то я догадалась, как у них это получилось: когда растешь среди тысяч подобных книг, неудивительно, если и мозг заодно отрастает.
Я пробежалась взглядом по корешкам. Кольридж. Де Квинси. Вордсворт. Саути. Поэты, запомнившиеся мне по урокам английской литературы, их, как и меня, ошеломил Озерный край, и они все писали и писали о нем. Дальше я обнаружила поэтов из других стран – Данте, Бодлера, нашего старого друга Овидия. Некоторое время я просматривала книги, среди них были такие старые, хоть в музей. С другой стороны, Лонгкросс ведь и был своего рода музеем. Я залезла наверх и там тоже осмотрелась. Запах кожи, бумаги и пыли здесь был более интенсивным, словно тут-то и таилось главное сокровище. Я порылась там и на нижней полке вдоль всего уровня, почти скрытой тенью балюстрады, наткнулась на множество книг без названий, только с датами. Ряд за рядом по всему периметру, коллекция черных томов в сафьяновых переплетах, с выдавленными на корешке золотыми номерами. Я провела пальцем по корешкам. По тому за десятилетия, а в совокупности – столетия, от Средних веков до нынешнего дня. Я сначала подумала, что это фотоальбомы, а потом обругала себя за глупость: тогда ведь фотографии не было, дурочка. Только я собралась вытащить один том и полистать, как часы на стене зазвонили и я опомнилась. Так привыкла к тишине библиотеки, что подскочила в воздух примерно на милю и оглянулась на часы.
Полдень – мне пора вернуться в свою комнату и встретиться там с Ларой.
Я сунула книгу обратно. Она встала на место с таким приятным «чпок», и, пока я бежала вниз по винтовой лестнице, часы пробили двенадцать, и я чувствовала себя Золушкой наоборот – в двенадцать часов я обратилась не из принцессы в замарашку, а из замарашки в принцессу. Мир Генри покорил меня, я влюбилась по уши. Как не полюбить мир, свободный от телевизора, «Гугла», «Ютьюба», «Айтюнз», телефонных звонков, писка микроволновой печи? Как не возмечтать о жизни, укрытой от шума и ярости современного мира? А если хочется волнений и азарта, вот же – «ОХОТЪ СТРЕЛЬБЪ РЫБАЛКЪ».