Германн влегкую отбился, продолжая давить. Он сидел, помигивая стеклышками. Это что же – вот так позорно пропасть?
– Предлагаю паритетность.
– Что? – Вадим не сразу перевел наукоемкую абракадабру на нормальный язык.
– Ничью.
Издевается? Черный король, лишенный поддержки свиты, разгромленной и сметенной с поля, сиротливо стоял, готовясь принять постыдную казнь. Финал партии – простейшая задачка на выигрыш в пять ходов. Германн не мог этого не видеть. И все же без тени сарказма предлагал ничью!
Вадим механически взялся за протянутую руку, потряс ее. Вспомнилось, как днями ранее вот так же осчастливил известинца Рачинского на корреспондентском первенстве. Разница лишь в том, что тогда на кону стояла отнюдь не жизнь.
Блатари шушукались и переглядывались. Мирный исход не был прописан в предварительных условиях, поэтому они не знали, как поступить.
– Объявляю консенсуальную экзистенцию, – провозгласил хитрюга-хлыщ. – Раскассирование фраера откладывается.
И никто не посмел ему перечить, хоть и выказали недовольство таким пацифистским решением. Ропща, все расползлись по углам, а цыган как бы в отместку взялся ожесточенно пожирать шахматный комплект. Крошки ладей, слонов и ферзей вылетали у него из пасти вместе со слюнями.
Германн отозвал Вадима к забранному прутьями окошечку и прогнусавил чуть слышно:
– Будем считать, это разминка. Тренинг, как говорят британцы. Попозже сыграем еще… – Он неодобрительно посмотрел на чавкающего Михая. – Отберем у этого хряка дневную пайку, сделаем новые шахматы и – тогда уж всерьез.
– Если меня р-раньше не прирежут, – высказал опасение Вадим.
– Пока я отмашку не дам – не прирежут. Субординация! – Германн устроился на лежащем под стеной тюфяке, из которого выглядывало гнилое мочало. – Держись меня, не пропадешь… – И круто сменил тему: – А все-таки как ты сюда попал? Деликт какой совершил, или вправду тебя стукачком к нам подсадили?
– Если р-раскажу, все равно не поверишь.
– Смотря что расскажешь. Почую, что контрапункты разводишь – считай, хана тебе…
– Да какие там контрапункты!.. – Вадим глубоко вдохнул, чтобы приступить к исповеди, но внезапно заперхал, схватился за шею и зарылся лицом в тюфяк.
– Ты чего? – опешил прыщавый.
Вадим мычал и бился в корчах. Привлеченные необычным зрелищем, заворошились в своих углах уркаганы.
– Эй, затыки! – обратился к ним Германн. – Что с ним?
– На падучую похоже, – пикнул сопливый пацаненок, но был осажен басом Михая:
– Какая в дышло падучая! Нутряк прихватило.
– Чего-о?
– Движок, говорю, отказывает. У меня папаню вот так кондратий прибрал…
– Эксперты… вашу в колоду! – Германн сплюнул на расчерченный пол. – Чего расселись, свистунов зовите! Подохнет – скажут, мы урыли…
Михая подобное обвинение, похоже, нисколько не пугало, однако, повинуясь воле прыщавого («Кто держит мазу, тот бугор»), он вразвалку приблизился к двери и шарахнул по ней так, что дрогнула вся тюрьма.
– Эй, начальники! Тут ваш кончается…
– Вот имбецил! – обругал его Германн. – Не каркай, никто не кончается. Синкопа с человеком приключилась. Эта… как ее… пе-ре-ак-цен-ту-али-за-ция.
Выговорив неимоверно длинное слово, эрудит замолчал и занялся Вадимом: перевернул его с живота на спину, похлопал по щекам.
– Давай-давай, координируйся! Мы с тобой еще не доиграли…
Вадим лежал со смеженными веками, дышал редко, толчками.
Зазвякало, вошел тюремщик со связкой ключей и налаженным для стрельбы револьвером.
– Кто кипеж поднял? По кому карцер плачет?
– Прикрой паяло, – без какого-либо пиетета перебил его Германн. – На хмыря лучше глянь. Вишь, кочевряжит его!
Надсмотрщик вызарился на Вадима. Того задергало, руки-ноги заходили ходуном.
– Кто?
– Сам. Латентное что-то… Да не стой столбом, в лекпункт волоки!
Таганский страж отцепил от поясного ремня фляжку, свинтил крышечку и влил Вадиму меж разжатых губ немного едкого, едва разбавленного спирта.
Вадим приоткрыл глаза, произнес что-то неразборчивое.
– Что он болботит? – не понял надсмотрщик.
– Да какая тебе прима-премия! – выдал в сердцах Германн. – Тащи, говорю, к эскулапам, пока он в нирвану не отлетел!
Туповатый тюремщик приподнял Вадима за плечи, встряхнул.
– Ты как? Сам пойдешь, или санитаров кликнуть?
Похоже, он умел изъясняться исключительно вопросительными предложениями.
– Сам… – простонал Вадим. – Помогите встать…
Нежданное добросердечие явил Михай – он как пушинку вскинул Вадима на плечо и понес к открытой двери.
– Ты куда? – заспешил за ним охранник.
– Подмогну… Хошь до коновалов донесу, хошь до мертвецкой.
– Кто тебе разрешал? По изолятору соскучился?
– Поставь, – попросил Вадим. – Я пойду…
Михай привалил его к коридорной стенке и скосил бельма на револьвер в руке конвойного. Мысли, ворочавшиеся в черепушке этого динозавра, понять было несложно.
– Михай, ты чего застрял? Не балуй, – приказал ему Германн. – Из-за твоей эмпатии все погорим.
– «Эмпатия, хератия»! – передразнил его Михай, едва ли не впервые открыто протестуя против главенства прыщавого. – Когда по-людски гуторить будешь?
Намечалась любопытная коллизия, но надсмотрщик не дал Вадиму ее досмотреть – захлопнул дверь камеры и замкнул на ключ.
– Точно дотопаешь?
Вадим неопределенно качнул головой, отклеился от стены и направился по коридору нетвердой походкой. Он не представлял, где в Таганской тюрьме лекарский пункт, но рассчитывал, что не очень далеко от выхода. Конвоир шел сзади.
Слева показалось окно, большое, зарешеченное. Вадима шатнуло, он прислонился к стальной паутине.
– Чего опять? – Надсмотрщик, не убирая револьвера, взял арестанта за чуб и приподнял поникшую голову. – Околел?
Вадим осовело заглянул в глаза своему провожатому. Овцын-Гобой наставлял: важно скорее установить с подопытным визуальный контакт. И не мельком, не издалека, а вот так – лоб в лоб. Не всегда получается, но на то и смекалка, чтобы создавать нужные ситуации.
– Дать еще спиртусу? – Тюремщик потянулся к фляге, но рука замерла.
Вадим смотрел на него недвижимо, но при этом происходила невидимая работа – словно геологический бур всверливался в почву. Вертухай попытался вырваться из гипнотического плена, однако воля его была слаба, – Вадим быстро подчинил ее себе, связал узлом и запретил вякать.
С податливыми личностями проще всего. Они как глина – плесни на нее водой, возьми в ладони и лепи, что угодно. Овцын поучал: даже когда уверен, что человек всецело в твоей власти, не гони, как на курьерских. Для начала проверь, не жучкует ли он, чтобы потом тебя же провести, как последнего шкета.
Вадим отодвинулся на шажок и взялся за револьвер. Оружие будто вросло в руку одеревеневшего тюремщика – только с кистью и можно оторвать. Гипнотизер не стал превращать мужика в Венеру Милосскую, достаточно оказалось одного слова:
– Отдай.
И наган перешел к новому хозяину.
Теперь смелее! Вадим заставил конвоира раздеться, торопко натянул на себя его гимнастерку и галифе. Сапоги оказались великоваты, и он оставил свои. Подпоясался, флягу со спиртом бросил. Зачарованный олух стаскивал через голову исподнее, не соображая, что уже ни к чему. Вадим дал ему несильную затрещину и показал отнятую связку ключей.
– Который от окна?
Поковырявшись в висячем замке, он потянул разбухшую раму. Захрюкала, паскуда, как разбуженная свиноматка! Вадим приостановил начатое движение, глянул на растелешенного конвоира, внушил ему: «Не рыпайся, все в ажуре». Тот и не рыпался – стоял в позе «чего изволите» и ждал распоряжений. Но на беду в коридоре послышались шаги посторонних.
Была не была! Вадим дернул латунную ручку, окно хлябнуло и распахнулось настежь. С улицы потянуло морозным духом. Тюремщик глупо лыбился, не замечая, что кальсоны съехали с бедер и приоткрыли срам. Шаги в коридоре ускорились. Вадим не стал транжирить время попусту и перемахнул через подоконник.
Второй этаж, невысоко. Он приземлился на покрытую тонким ледком клумбу, на которой с лета ничего не произрастало. Слегка ушибся, но это вздор, мелочи. В тюремном дворе болтались служивые, один повернулся к Вадиму и разинул варежку, не понимая, как это так – не было человека, и появился. Вадим состроил протокольную мину и изобразил поспешность: мол, недосуг мне в диспуты встревать. Это помогло. Озабоченный вид, форма надзирателя, военная выправка – кто бы прицепился? Охочих идти в тюремный штат набиралось немного, да и задерживались здесь ненадолго, поэтому даже работавшие в одном корпусе плохо знали друг друга.
Вадим пересек двор. Далее возникло препятствие – ворота. Кованые, высоченные, при них – будка со сторожами. Он сбавил шаг и сомкнул пальцы на рукояти нагана, чтобы в самом пиковом случае прорваться с боем. Но и тут, благодарение небу, фортануло. Снаружи к воротам подкатили два воза, груженные антрацитовыми брикетами. В эту зиму снабжение Москвы топливом превысило довоенный уровень, «Мосуголь» перекрыл свой же прошлогодний рекорд поставок «черного золота» из Донецкого бассейна. Перепадало и тюрьмам.
Из будки вышел часовой и отворил ворота, чтобы пропустить возы. Вадим прошмыгнул мимо, – часовой заметил его и что-то крикнул. Вадим сунул руку в карман гимнастерки, выудил какую-то бумажку и помахал ею, как птица крылом. Передний воз, накренившись, задел стойку ворот, через борт посыпался уголь. Часовой, позабыв про Вадима, принялся чихвостить ротозея-возницу. Несколько драгоценных секунд оказались очень кстати. Полураздетый болван уже должен был отойти от наваждения, поднять тревогу. Миг-другой, и вся Таганка всколыхнется, встанет под ружье.
Прочь, прочь! Вадим выскочил на улицу Малые Каменщики. Подмывало пуститься наутек, без оглядки, во весь опор. Ан нельзя – одет по форме, имеет право идти спешно, но не лететь турманом. Дул пронизывающий ноябрьский ветер, леденил непокрытую голову, ерошил волосы. Вадим взошел на Крутицкий холм и посмотрел назад: не видно ли погони? Порадовался, что ничто не нарушает мирного течения людей и транспорта на улицах, но уже в следующее мгновение со стороны Таганской тюрьмы долетели раздирающие слух трели милицейских свистков.