Имелось и другое допущение, обратное. Верлинский – тоже пособник заговорщиков. Несуесловен, упрятан в себя. Человек в футляре. Такой не сболтнет лишнего. Бюхнер сдал Вадима и вынужден был сойти со сцены. Прежде чем спрятаться, он поставил Верлинского в известность о проделанной работе, дал ему напоследок инструкции или, наоборот, получил указания с его стороны. Их видели вдвоем о чем-то беседующих, поэтому Верлинскому было не отвертеться: его вызвали на допрос, и он придумал то, что ему позволила фантазия.
– Будешь следить за Верлинским? – резюмировала Аннеке, когда Вадим поделился с ней своими дедуктивными построениями.
– Не знаю. Есть еще один фрукт, который меня интересует.
– Кто?
– Федько. Он командовал бойцами, когда нас р-расстреляли из грузовика… Я тебе говорил: больше всего пуль попало в ту могилу, возле которой приказано было сидеть нам с Макаром. А кто приказал? Федько!
– И ты думать, что он заодно с разбойниками?
– Обвинять бездоказательно не имею права, я же не Абрамов. Но Федько – из тех немногих, кто заранее знал о засаде, обладал, как говорится, всей полнотой сведений. И заметь, сам он ни грамма не пострадал.
С кого же начать? Сподручней с Верлинского. Где искать Федько, неизвестно – гэпэушные сведения ему сейчас недоступны. А Верлинский завтра будет на турнире. Пропуск, выписанный Свешниковым, давал право на посещение зала, где проводились партии. Красота! Только б не погнали после съемок в три шеи…
Придя к окончательному решению, Вадим взял Аннеке под руку и повел к трамвайной остановке. Курьезное, должно быть, зрелище: шкандыбает старый хрыч с метлой на груди, а подле него лебедью скользит миниатюрная ранетка в дивовидной шубейке и с нерусскими чертами лица. Но Вадим не думал о впечатлении, которое они с Аннеке производят на прохожих. В голове уже складывалась схема завтрашних действий.
Наступившее утро ознаменовалось снегопадом, да таким богатым, что весь город словно закутался в пушистую шаль. Завалило и мостовые, и пешеходные дорожки, и пролеты мостов, и площади, и крыши домов, и растопыренные сучья деревьев с последними ссохшимися листьями. Дворники скребли лопатами, но разгулявшаяся метель сводила все их труды на нет.
Непогода помешала Пудовкину проводить съемки на натуре. Он опять посадил оператора в зале, и тот монотонно крутил ручку камеры, в сотый раз фиксируя дымящих сигарами маэстро и перешептывающихся зрителей. Подобных кадров было отснято уже на целый фильм, и если б перед режиссером стояла задача создать документальную хронику, материала хватило бы с избытком. Но Пудовкин снимал игровое кино и маялся от того, что метеоусловия вторгаются в его производственные планы. Он стоял в вестибюле гостиницы, смотрел на сеявшееся за окном снежное просо и тосковал по Питеру – по пропахшей карболкой лаборатории в Институте мозга, по профессору Фурсикову с его латинизмами, по биению метронома. Там все шло по накатанной: сидели в тепле, лаборантка Ниночка приносила из институтского буфета чай с лимоном, профессор пытал током собачек… Последовательно, мерно, упорядоченно. А здесь – неразбериха, раздрай и авральщина.
Свешников привел отобранных вчера массовщиков. Пригожая северянка Пудовкину понравилась, но он засомневался, впишется ли она в антураж картины. Все ж таки лента не про фестиваль дружбы народов. Однако выбраковывать ее он не стал, сказал:
– Сделаем дубля три в разных экстерьерах, может, куда и вмонтируем.
А вот деда Никодима режиссер безоговорочно признал удачной находкой. Не далее как этой ночью, терзаемые бессонницей, придумали со Шпиковским, как решить сцену размолвки главных персонажей. Доведенная до исступления героиня выбрасывает из квартиры все, что связано с шахматами, герой умоляет пощадить его, а на улице обыватели подбирают вылетающие из окна журналы и шахматные комплекты и тут же принимаются играть между собой. Постовой с нарушителем, дядьки на возу… Мелкие эпизодики, но для каждого требуются люди.
Пудовкин выдал старику и девушке по рублю аванса и распорядился никуда не уходить. Он ждал, что распогодится, и можно будет ухватить хотя бы часок светового дня.
После разговора с режиссером Вадим вышел на воздух. Аннеке дернулась за ним – ей страшновато было в переполненном людьми отеле, где повсюду щелкали фотоаппараты, сверкали блицы и высились вахтеры с неприступными лицами, – но Вадим упросил ее остаться.
– Не годится нам с тобой гуськом ходить. Пусть думают, что мы не знакомы. Так, р-разок-другой на съемках увиделись, и все… Садись в зале, смотри за Верлинским. Вдруг в перерыве куда-нибудь выйдет. А я пока здесь побуду.
В родном Ловозерье она, бывало, вступала с ним в полемику, но в Москве, в новой для себя Вселенной, подчинялась, не переча. Девушка пристроилась в заднем ряду на шатком стуле, посмотрела сперва на склонившегося над фигурами Верлинского (он сидел далековато, она видела его спину и бритый затылок), потом на большую демонстрационную доску, на которую комментатор как раз вешал табличку «Ход белых», потом на зрителей. Все они были возбуждены, вертелись, показывали один другому листочки с непонятными закорюками. Аннеке не имела возможности проникнуться этим задором, потому как смыслила в шахматной игре столько же, сколько в геометрии Лобачевского. Но приказ есть приказ – она сидела и клевала носом.
На улице пуржило, хоть и не так сильно, как утром. Вадиму подумалось: хорошо бы снег сегодня не прекратился. Тогда будет повод прийти сюда и завтра. За один день ничего как следует не разведаешь.
Неподалеку стояли кучками люди – не то охранники, не то такие же участники массовки, – и курили, прикрываясь поднятыми воротниками. К Вадиму подошел тип в заснеженном тулупе и барашковой шапке.
– Отец, спичек не найдется?.. Цвырк!
У Вадима на мгновение отнялся дар речи. Федько!
Что он делает возле «Метрополя»? Одет не в служебное, шифруется. Это в порядке вещей – вокруг гостиницы, закамуфлированные кто под чистильщика обуви, кто под продавца семечек, паслись десятки агентов. Ничего удивительного в том, что и Федько поставлен следить за безопасностью. Звание у него высокое, так что наверняка не просто надзирает, но и координирует. Может, его даже к Пудовкину в массовку засунули – глядишь, вместе актерствовать придется…
Вадим подал на ладони коробок спичек с призывом: «Крой буржуя не матом – предъяви ультиматум!»
– Спасибо, отец.
Федько зажег спичку, сунул в пламя кончик погасшей папиросы, отошел и встал поодаль, под закругленным сводом. На Вадима он больше не глядел, смахивая падавшие на тулуп снежинки.
Узнал или нет? Не должен. Вадим был загримирован почище любого ряженого из цирка Чинизелли. Не признали его сейчас бы ни друг Макар, ни Барченко, ни родная мама, будь она жива. Своим внешним прикрытием он был доволен и считал его абсолютным. Если б еще борода не щекотала ноздри…
Вадим отвернулся, высморкался в сугроб и вернулся в гостиницу. Привратник в штанах с лампасами вытянул раскормленную будку, когда увидел, как аксакал в преклонных летах спринтерски взбегает по лестнице в зал.
Аннеке сидела, сгорбившись, ее отяжелевшая голова клонилась все ниже.
– Просыпайся! – Вадим протолкался к союзнице и прижался накладными усами к ее розовому ушку. – Запоминай. Сидишь до конца тура. Когда Верлинский уйдет, проследишь за ним, сколько будет возможно.
– А ты?
– У меня Федько. Он у входа.
– Товарищ, вы мне мешаете! – тявкнул какой-то школяр, сидевший справа от Аннеке – Вадим загородил ему обзор.
– Потерпишь… – бросил он ему и снова быстро-быстро зашептал Аннеке: – Если р-разминемся, ступай в общежитие, а завтра с утра приходи к Серафиму, постараюсь быть.
– С тобой ничего не случится? – Она была обеспокоена не на шутку.
Честнее было сказать «Как карты лягут», но такая неподдельная встревоженность читалась в ее взгляде, что он слукавил:
– Ничего. Увидимся.
– Това-арищ! – запищал противный школяр. – Я из-за вас ход Рубинштейна пропустил!
Вадим отвесил ему воспитательный подзатыльник, чтобы не приучался сызмальства старших попрекать, и покинул зал.
Следующие два с половиной часа Аннеке просидела, как на иголках. От происходящего вокруг она отстранилась напрочь, – от мыслей о Вадиме не отвлекали ни шепотки соседей, ни удушливый табачный дым, ни стукотня переставляемых фигур. Опамятовалась, когда прямо перед глазами проплыл в светло-серых облаках силуэт Верлинского. Вместе с другими игроками, закончившими свои партии, он шел к выходу. За столиками сидели еще четыре пары, но до них Аннеке не было никакой печали.
«Проследишь за ним, сколько будет возможно…»
Она подорвалась со стула, наступила на ногу школяру и выскочила из зала, где уже нечем было дышать. Сбежала вниз по ступеням и ухватилась за перила, глотая холодную свежесть, которой тянуло из раскрытых дверей гостиницы.
– В…ам н… не… хорошо? – прогундосил кто-то рядом.
Аннеке обмерла, точно Верлинский застукал ее за подглядыванием в замочную скважину, замекала по-козьи и – бегом, бегом к гардеробной, где остался саамский печок.
Она была уверена, что Верлинский уйдет из «Метрополя», но он кого-то ждал, околачиваясь у лестницы. Оказалось – Ласкера. Ветеран шахмат завершил свою партию чуть позже и только теперь появился в сопровождении обожателей. Его о чем-то спрашивали, требовали расписаться, тянули к фотографу с портативной «Лейкой». Верлинский с ангельским терпением переждал всех и подошел последним. Аннеке давным-давно оделась и переступала с ноги на ногу перед трюмо в холле, парясь в своем меховом наряде, то скидывая, то накидывая капюшон и в тысячный раз поправляя волосы. А Верлинский отвел Ласкера от входа, туда, где не сквозило, предъявил ему некую бумажонку, маленькую и мятую, и задвигал по ней пальцем, что-то натужно проговаривая.
Ласкер потемнел лицом и гневно что-то ответил. Говорили не по-русски, Аннеке не разбирала ни слова. Но в том, что диспут разгорелся жаркий, сомнений не возникало. Верлинский не сдавался, пыкал-мыкал, весь посинел от натуги и все всучивал Ласкеру бумажку, как взятку.